А то был и другой случай. Два партизана (это были физически сильные ребята) нарядились в деда и бабку и отправились в санях на охраняемый железнодорожный переезд. Невысокого роста немец остановил лошадь и потребовал документы. «Дед» стал рыться в карманах, а «бабка» набросилась сзади на обер-ефрейтора и уложила его в сани. Так немец Вернер с винтовкой был доставлен в партизанский лагерь. Он рассказал в штабе все, что было нужно.
В район станции Ессеники вышли на свободную охоту на врага две наши группы. Одна, возглавляемая начальником штаба Венчаговым, выбрав удобное место у шоссейной дороги Ессеники — Мякишево, уничтожила из засады две автомашины и одиннадцать гитлеровцев, следовавших в отпуск в Германию. Примечательно, что в чемодане у одного из отпускников ребята обнаружили пуховую подушку и колун. Грабителям годилось все.
Другая наша группа под руководством Альберта Храмова решила действовать под видом немцев и полицаев. Храмовым пошли Новомир Малыгин, Степан Сережкин, Петр Олисов, Михаил Иванов, а также Адольф и Иозеф, одетые в немецкую форму. Они должны были исполнять главную роль в захвате пленных. Упросил комбрига пустить его на это задание и адъютант Назарова Саша Николаев. Этот смелый парень из города Бежецка стал партизаном еще в первую зиму войны, он участвовал во многих боевых операциях и всегда вызывался идти на опасные дела.
После освобождения Калининской области от фашистов Александр вступил в ряды действующей армии. В январе 1945 года под городом Радом в Польше его экипаж бронетранспортера вступил в схватку с гитлеровцами, прорвавшимся к армейскому медсанбату. Более двухсот наших раненых солдат и офицеров были спасены. Сам Николаев был ранен и грудь. За этот подвиг Сашу наградили орденом Ленина.
Храмов сначала планировал остановить на дороге машину и захватить «языка», но потом у него созрел более дерзкий план.
Вот как он осуществлялся. Прихватив с собой пару бутылок самогона, партизаны с белыми повязками полицаев на рукавах прибыли в деревню Лобово, где остановилась небольшая немецкая часть, двигавшаяся в сторону фронта. Они явились в первый же дом, в котором находились два молодых обер-ефрейтора, и, разыгрывая из себя гуляк, завели с немцами разговор насчет шнапса, меда и хорошеньких девчат. Партизаны выставили на стол бутылки самогона, разложили закуску. Особенно усердствовал Адольф Иваныч. Он шутил, смеялся и даже хлопал по плечу обер-ефрейторов, щедро наливая им в кружки крепкого зелья. Самогон и свиное сало пришлись тем по вкусу. А потом Адольф предложил доехать до соседней деревни Полихново, где, по его словам, можно полакомиться медком. Гитлеровцы согласились. Саша Николаев любезно усадил их в сани. Когда же веселая компания въехала в лес, обер-ефрейторов обезоружили и доставили в бригаду, где хмель у них сразу выветрился.
Пленные Антон и Герберт, молодые парни, на допросах показали, что до армии они состояли в организации гитлерюгенд, а когда фашистская Германия напала на Советский Союз, добровольно вступили в ряды вермахта. Герберт выразил желание остаться в партизанском отряде. Антон же со слезами упрашивал нас отпустить его обратно в часть. Он показывал пачку измятых писем и твердил: «Муттер, муттер».[5] Мы попросили Адольфа Иваныча перевести письма. Их писала мать пленного:
«Дорогой мой, любимый Антон! Посылаю тебе еще одно горькое известие. Твой брат Генрих, которого ты так любил, погиб недавно в Италии у города Генуи. Мне написал это горькое известие его друг. Он пишет, что, если останется в живых, приедет к нам в Эссен и все подробно расскажет о гибели нашего родного Генриха.
Ты только подумай, мой милый сын, как горько мне, матери. Теперь наш Альфред лежит в могиле где-то у Севастополя, а Генрих — в Италии. Ради чего их завезли туда и убили?! Разве для этого растила и берегла я вас? Теперь из троих моих сыновей ты остался один. И на тебя, мой милый Антон, последняя материнская надежда. Я буду ждать конца проклятой войны и молить бога, чтобы ты остался жив».
Когда Адольф кончил читать, мы долго молчали. Все смотрели на пленного Антона. Он сидел жалкий и сгорбленный.
Да, война не щадила и немецкие семьи…
Гитлеровец клялся, что никогда не сделает ни одного выстрела в наших людей, будет агитировать других солдат против фашистов.
Кто-то из наших сердобольных ребят пожалел немецкого обер-ефрейтора, предложил завязать ему глаза, увести подальше от лагеря и отпустить. Так уж скроен русский характер — мы беспощадны в бою и душевны в мирной жизни.
Гуманную идею нашего товарища многие не поддержали.
— Немец пришел на советскую землю с оружием в руках, и поэтому надо считать его врагом, — сказал парторг Михаил Кудрявский.
Несмотря на всю сложность обстановки, мы старались сохранить жизнь пленным фашистам, рассчитывая при удобном случае переправить их в советский тыл.
Несколько дней немцы жили в землянке вместе с нами. По вечерам они учились говорить по-русски, мы же совершенствовали свои знания в немецком языке. Большинство из нас изучало его в школе, но тогда мы относились к этому легкомысленно, о чем позже, в войну, очень жалели.
Помню, у Виктора Соколова были немецкие войлочные сапоги с кожаными головками. Наши пленники носили точно такие же. Как-то Соколов, греясь вместе с немцами у печки, решил блеснуть знанием их языка. Он вытянул вперед ногу, хлопнул ладонью по голенищу и громко проговорил:
— Их хабе… тоже такие сапоги!
В землянке засмеялись, но никто из нас не мог вспомнить, как по-немецки называются сапоги.
Мы обращались с пленными хорошо.
Однажды к нам в землянку вошел бывший старшина Красной Армии Матвеев, здоровый плечистый мужчина. Он пристал к нашей бригаде, вырвавшись вместе со своими товарищами Осокиным, Труновым, Савченко и другими из фашистского лагеря. Старшина приглянулся нам, и комбриг назначил его помощником по хозяйственной части. Матвеев наладил сапожную и швейную мастерские, оборудовал кухню, баню, прачечную. Старшина долго и молчаливо посматривал на наши взаимоотношения с пленными, а потом со злостью сказал:
— Смотрю на вас я, братцы, и, прямо сказать, противно делается. Нюни развесили с этими «камрадами», как самые последние бабы. Они вам такого в уши надуют! Видели бы вы, что фашисты творят над советскими военнопленными…
Выругался, хлопнул дверью и ушел. Как будто холодной водой облил нас. В землянке сразу стало тихо-тихо. В тот вечер спать легли раньше обычного.
— Каменное сердце у этого Матвеева. Такими сердцами только улицы мостить, — сказал Борис Ширяев.
Днем наши радисты расшифровали радиотелеграмму из Москвы: «Ночью ждите самолет». Когда машина приземлилась, мы с радостью узнали знакомого пилота Серегина. Посадочная площадка ему на этот раз понравилась, и теперь он весело пожимал руки партизанам. Бойцы быстро разгрузили машину. Летчик подошел к комбригу.
— А где же ваш груз? — спросил он.
— Груз у нас необычный, — сказал Назаров и, указав на стоящих поблизости Антона и Герберта, добавил: — Вот каков он, без всякой упаковки!
Серегин с нескрываемым удивлением осмотрел пленных и, почесав затылок, запротестовал:
— Такой груз взять не могу. С ними нужно посылать охрану, а у меня для этого самолет не приспособлен.
— Как же быть? — спросил Назаров.
— Переправляйте в Белоруссию. Туда транспортные летают.
Вместо пленных мы отправили раненого партизана и почту. Немцев пришлось вернуть в партизанский лагерь. Несмотря на хорошее обращение, Антон ходил печальный и не переставал упрашивать нас отпустить его к своим.
— Скажи спасибо нам за мягкий характер. Фашисты не стали бы так церемониться с нашим братом, — сказал Венчагов.
Вскоре произошла неожиданная развязка. К границе нашего аэродрома подошел карательный отряд немцев. Партизанский заслон встретил его дружным огнем, а через несколько минут туда подоспели и мы. Каратели ретировались. Когда отряды вернулись в лагерь, бойцы охраны рассказали нам о подозрительном поведении пленных. Услышав стрельбу, Антон и Герберт насторожились. По мере того как стрельба нарастала, оба они подмигивали друг другу и радостно улыбались. И наоборот, когда выстрелы удалялись, их лица выражали сожаление. На следующий день опять пожаловали каратели. Антон, а за ним и Герберт пытались бежать к своим…
Так немецкая мать потеряла последнюю свою надежду.
Вскоре прилетел к нам летчик Кулагин. Но погода подвела его. Ветер подул с юга, хлопьями повалил мокрый снег. Летчик с большим трудом нашел площадку. При посадке самолет сломал правую лыжу.
— Вот теперь и я партизан, — вылезая из кабины, сказал Кулагин.
Бойцы с трудом откатили самолет в кусты и замаскировали ветками. Летчик пошел с нами в землянку. Радисты сообщили о случившемся на Большую землю. Партизаны тесным кольцом окружили пилота. Каждому не терпелось узнать о последних событиях в мире. Летчик охотно рассказал об успехах Советской Армии, о жизни людей на Большой земле и даже спел нам новые песни: «Шаланды» и «Темная ночь».
На следующий день бригада начала готовиться к походу в Латвию. Там следовало провести несколько разведывательных операций.
Свои действия на территории Латвии мы постоянно согласовывали с командиром Латышской партизанской бригады Вилисом Петровичем Самсонсом. С этим мужественным человеком мы познакомились еще осенью. Его бригада размещалась по соседству, в деревнях Ноглово и Козельцы.
Перед выходом из Лубьевского леса к Назарову подошел Кулагин.
— Товарищ командир, возьмите меня с собой на задание, — попросил он.
Комбриг пожал плечами:
— Пожалуйста.
Так летчик Николай Кулагин в ожидании, когда привезут лыжу, стал партизаном.
Еще было светло, когда мы вышли к одинокому дому лесника, расположенному в густом ельнике близ границы. В приграничных деревнях стояли отряды айзсаргов[6]