никому. Ты живешь в абсолютно ином мире, и только к тебе я могу обратиться за помощью. Нужно, чтобы ты приехал ко мне или, если это невозможно, прислал какого-нибудь доверенного человека. Повторяю: дело это чрезвычайной важности!
Если противники узнают о моем открытии, они не оставят меня в живых, понимаешь? Мне очень страшно.
Я пишу тебе два письма одинакового содержания и отправлю их из разных мест. В каждый конверт положу по сто марок, чтобы ты не оказался здесь без средств сразу по приезде.
Адрес у меня прежний. Повторяю: торопись, дорог каждый час!
Шель медленно и тщательно сложил письмо. Две недели назад он предупредил Леона о своем приезде. Второе обещанное письмо так и не пришло… Впрочем, оно и не удивительно: класть деньги в столь тонкий конверт было большой неосторожностью. Шель не догадывался, о каком открытии писал Леон, но понимал, что это связано с их общим далеким прошлым.
Поездку в Германию не удалось бы так легко осуществить, но тут как раз редакция поручила Шелю, превосходно владевшему немецким языком, написать очерк о жизни и экономическом развитии ФРГ…
Трамвай подъезжал к университету. На повороте заскрипели тормоза. Фары встречного такси осветили на мгновение серые стены зданий. Напротив, в трамвае, Шель увидел сонные лица рабочих и степенную пожилую матрону, две молодые девушки болтали о предстоящей вечеринке. При мысли о том, что через два дня он увидит Гроссвизен, с которым связано столько ужасных воспоминаний, Шеля охватило смятение.
Непредвиденные
события
Гроссвизен — тихий, живописный городок — просыпался. Занималось погожее утро. Первые лучи солнца выглянули из-за темнеющих на горизонте холмов. Пересекая бескрайние поля и луга, они врывались в окна низеньких домиков. Молочник уже развез свой товар и возвращался домой. Стук повозки по булыжной мостовой отдавался гулким эхом, пустые бутылки звенели. Узкие, извилистые улочки, старинная кирха и домики, украшенные средневековыми цеховыми вывесками, — все дышало бюргерским благополучием и покоем. Жители городка залечили военные раны, очистили улицы от развалин, построили новые дома, восстановили памятники старины.
На вокзал, расположенный на окраине городка, вкатился короткий пассажирский состав. Скрипя тормозами, сопя и выпуская клубы пара, он остановился у одной из трех платформ. В окнах вагонов замелькали лица пассажиров. Несколько человек вышли.
Дежурный полицейский прервал беседу с контролером и взглянул на направлявшихся к выходу пассажиров. Его взгляд остановился на Шеле, спускавшемся со ступенек вагона. Полицейский внимательно оглядел приезжего: карие глаза, широкие скулы и шрам, идущий от правого угла рта к носу, — все приметы сходились! Одежда и чемодан выдавали чужестранца… Полицейский поспешил в дежурку к телефону.
— Алло, говорит Меррик. Человек, о приезде которого мне велено сообщить, сошел две минуты назад с ганноверского поезда.
— Да? А как он одет?
— Спортивный коричневый костюм, белая рубашка, галстук в косую полоску, коричневые полуботинки. В руке желтый кожаный чемодан.
— Хорошо, у вас все?
— Да.
— Благодарю.
Полицейский Меррик повесил трубку и вернулся на перрон с приятным сознанием исполненного долга.
Шель отдал свой билет контролеру и вышел в город. Он не спешил. Если Траубе работает, он все равно не уйдет из дому раньше семи часов. Жмуря глаза от яркого солнечного света, Шель озирался по сторонам, пытаясь вспомнить знакомые места. Глядя на тихие двухэтажные домики предместья, он подумал, что пятнадцать лет назад город был больше и оживленнее. Или, быть может, это ему только казалось.
Обгоняя торопившихся на работу людей, он с легкой неприязнью прислушивался к звукам немецкой речи, пробуждающим тягостные воспоминания. Взгляд его упал на большой щит, оклеенный яркими афишами. Городской театр ставил «Разбойников» Шиллера. Рекламы: Ovomaltine fur dein Kind — fur dich! Die beste Zigarette Erne 23! Во всю ширину щита тянулась надпись: Mach mal Pause, trink coca-cola [9] .
Объявление с эмблемой железного креста призывало всех участников восточной кампании явиться на собрание. «Mit Auszeichnungen» [10] , — указывалось в объявлении.
Из переулочка долетел запах кофе. Красные буквы вывески приглашали в «Молочный бар Джона». Шель вошел, сел за маленький круглый столик и заказал завтрак.
В кафе было чисто и уютно. У стенки стояли два застекленных автомата. Один «торговал» сигаретами, второй проигрывал пластинки с популярными песенками.
Официантка принесла чашку кофе, булочку и масло. Во время завтрака Шель думал о предстоящем свидании с Леоном. Впечатления от поездки немного рассеяли пессимизм, порожденный странным письмом Леона. Траубе, убежденный, что люди злы по природе, был склонен преувеличивать отрицательные стороны любого явления. Шель позавтракал, спросил, как пройти на Эйхенштрассе, где жил Траубе, расплатился и вышел из кафе.
Десятью минутами позже он подошел к старому трехэтажному жилому дому, поднялся по неровной, потрескавшейся лестнице к двери подъезда и нажал кнопку звонка. Внутри послышался шум и чьи-то шаги. Дверь открыла женщина лет шестидесяти. Ее мышиного цвета волосы были собраны сзади в пучок, в глубоких морщинах, казалось, осела застарелая пыль и грязь.
Шель поклонился.
— Здравствуйте, — сказал он. — Простите меня за столь раннее вторжение, но мне хотелось повидать Леона Траубе до того, как он уйдет на работу.
— Траубе? Его здесь нет.
— Он переехал?
— Нет, он умер.
Шель, потрясенный, растерянно молчал. Женщина смотрела на него выжидающе.
— Но ведь… он же писал… просил навестить… ждал меня…
Старуха молча пожала плечами. В коридоре первого этажа кто-то вполголоса напевал популярную песенку.
— Когда это случилось?
— Три дня назад. Вчера его похоронили. Вы родственник?
Шель заколебался.
— Нет, — ответил он. — Но мы были хорошо знакомы.
— Вы не немец? — продолжала расспрашивать старуха, косясь на его костюм и чемодан.
— Я приехал из Польши.
— Вот как! И вас отпустили?
— Как видите.
Наступило неловкое молчание. Старуха явно ждала, чтобы Шель ушел.
— Вы не могли бы рассказать мне, как это произошло? Я получил от Траубе письмо… Совсем недавно… Он ждал моего приезда…
Старуха еще раз окинула Шеля испытующим взглядом и проворчала:
— Тогда лучше войдем. Заходите. Я не могу здесь больше стоять, у меня молоко на плите осталось.
Шель молча прошел за ней на кухню, на редкость грязную и запущенную. Воздух там был пропитан противным запахом горелой капусты. На столе громоздились горы немытой посуды, над жирными пятнами и остатками пищи жужжали тучи мух, рядом с грязными тарелками валялись пустые консервные банки. Жирная рыжая кошка вылизывала стоявшие под раковиной кастрюли.
— Садитесь, — сказала старуха, подходя к газовой плите.
Шель осмотрелся. На всех стульях была разбросана одежда. Он поставил чемодан, снял с одного стула пару грязных башмаков и сел.
— Что вас интересует?
— Все. Видите ли, фрау…
— Гекль.
Он поклонился.
— Моя фамилия Шель. Старуха что-то буркнула в ответ.
— Я познакомился с Леоном Траубе еще во время войны. Мы были вместе в концлагере Вольфсбрук. После прихода союзников я вернулся в Польшу, а Леон остался здесь. Мы переписывались, он знал, что я должен приехать…
— Ах, вот что! — Фрау Гекль выпрямилась и, опустив глаза, сказала с деланной грустью: — Траубе повесился.
— Что-о?!
— То, что вы слышите, — повесился. На крюке от занавески. — Она сняла с плиты кастрюлю с молоком. — А знаете, в ту ночь я видела дурной сон, у меня выпадали зубы — это к несчастью! Сны никогда не врут. Утром, подметая площадку третьего этажа, я заметила, что дверь в комнату Траубе приоткрыта. Я постучалась, а когда никто не ответил, вошла и увидела его. Это было ужасно. Глаза выкатились, изо рта свесился фиолетовый язык. Боже мой! Я до конца своих дней не забуду эту картину! Потом пришла полиция… Вчера беднягу похоронили. На кладбище пришли два-три человека. Родных у него не было, мать умерла сразу же после войны.
Шелю показалось, что он смотрит фильм, снимая который оператор забыл навести на резкость. Смысл случившегося до него не доходил: Леон — и самоубийство? Как это понять? Вспомнились строки из письма Леона. Здесь, в этом доме, несомненно, разыгралась трагедия, а он, Шель, приехал слишком поздно…
— Я никак не ожидала, — продолжала старуха, видя, что гость молчит, — что такой тихий и воспитанный жилец может себе позволить подобное. Вы не можете представить, себе, как он меня опозорил и сколько мне все это стоило здоровья! Я вдова и едва свожу концы с концами, а такой случай может надолго повредить моей репутации. Я понимаю, он был болен и несчастен, но ведь не обязательно сразу вешаться, к тому же у меня в доме.
— Траубе был болен?
— Неужели вы не знали? Он уже три года болел туберкулезом. Бедняга мучился ужасно! — Она вытерла глаза краем передника. — Врачи не сулили ему ничего хорошего. Но все равно это не причина, чтобы кончать с собой. Он прожил у меня пятнадцать лет и должен был пощадить мое доброе имя.
Рыжая кошка, долизав кастрюли под раковиной, подошла к Шелю и терлась у его ног. Шель машинально погладил ее. Известие о болезни Леона было еще одной неожиданностью. Конечно, неизлечимая болезнь могла толкнуть Траубе на отчаянный шаг, но как в таком случае объяснить его письмо и то, что, зная о скором приезде Шеля…
— Леон работал?
— В последнее время нет. Раньше он служил в налоговом отделе городской управы, потом жил на пособие по болезни. Уже месяца два, как он почти совсем не выходил из комнаты. Это был тихий и вежливый жилец…
— Кто-нибудь ухаживал за ним? У него были знакомые, друзья?