– Рассказать что? – огрызаюсь я. И вдруг вспоминаю, что именно это она предложила мне в тот вечер в десятом классе, когда я разболтала о Гейбе – я сходила с ума от чувства вины и паниковала, а она сидела в своем кабинете за столом: «Хочешь рассказать?»
И я рассказала.
Рассказала все.
Господи, теперь ее любопытство вызывает у меня отвращение, инстинкт самосохранения набирает силу, словно сильный осенний ветер, несущийся по озеру. Такое ощущение, будто она хочет содрать мясо с моих костей.
– У тебя что, творческий кризис? Ищешь новый материал? Я сказала, что у меня все хорошо.
Мама шумно выдыхает.
– Ладно, Молли, – говорит она, – будь по-твоему. Я знаю, что ты с удовольствием провела бы это лето не здесь, и уже извинилась перед тобой. Прости меня, если тебе кажется, что я вторглась в твою личную жизнь, но я еще…
Я набрасываюсь на нее.
– Мне кажется, что ты вторглась в мою личную жизнь? – Поверить не могу. Я действительно не могу поверить. – Ты кто? Кто так говорит? Как ты можешь…
– Я – писатель, Молли, – перебивает она меня, словно это религия или ее чертова культура, словно какой-то моральный релятивизм тут же все объяснит. – Я беру реальные события и использую их в качестве сюжета – вот чем я занимаюсь, вот чем занималась всегда. Конечно, есть…
– Ты моя мама! – парирую я, голос надламывается и с головой выдает отвратительное равнодушие, которое я взращивала последние полтора года, уродливую трещину в скорлупе. Качаю головой и опускаю кофейник на стойку с такой силой, что, боюсь, он разобьется. – Точнее, должна ею быть. Ты меня выбрала, помнишь? Сама так всегда говорила. Но на самом деле ты лишь хотела продать меня на органы.
Мама бледнеет после этих слов, или, возможно, я просто хочу это увидеть.
– Молли…
– И ты права, лучше бы я сейчас была в другом месте. Лучше бы до конца своих дней не имела к тебе никакого отношения. И знаешь, что? Можешь пойти и вписать это в свою следующую книгу. Можешь рассказать всему миру, мама. Приступай.
Оставляю пустую чашку на стойке и несусь наверх, напугав Виту и заставив Оскара отползти в прихожую. Старые ступеньки скрипят под моим весом.
День 25
– Эй, – начинает Гейб, слегка отстраняясь и делая прерывистый вдох, который, как ни странно, мне нравится, ведь я понимаю, что привыкаю к нему. Кожа на его шее очень, очень теплая. – Можно я кое-что предложу? Только не впадай в панику.
Я отвлеченно киваю и, тяжело дыша, откидываюсь на спинку пассажирского сиденья универсала. Мы остановились в темноте парковки гостиницы почти час назад, целовались и болтали ни о чем – о ребенке, как-то прогуливающемся голым по лобби, о пицце с инжиром и горгонзолой, ставшей сегодня в магазине фирменным блюдом. Теплые руки Гейба медленно и уверенно скользят по моей футболке. Не могу решить, смешно это или подозрительно – вот так прятаться в машине под ветками сосен с приглушенным радио, но реальность такова, что я не хочу приводить Гейба к себе домой, и мы уж точно не пойдем к нему, поэтому… остается универсал.
– Конечно, – отвечаю я, убирая волосы за уши и с любопытством поглядывая на него. Мои губы опухли и покалывают после столь долгих поцелуев. Щеки Гейба порозовели, и я улыбаюсь, словно чего-то достигла – наши встречи кажутся другими, одновременно и более, и менее серьезными. Мы с Патриком, до того как начали встречаться, ничем и ни с кем не занимались и мучительно медленно продвигались вперед. Каждый новый этап был растянутым и слегка пугающим, мы были такими близкими, но при этом все, что мы делали, казалось совершенно новым. С Гейбом все не так: во-первых, между нами уже произошло то, к чему все шло, и во-вторых, это же Гейб. С ним все легко. С ним и это легко. Не на чем зацикливаться, нечего обдумывать. – Что случилось?
Гейб слегка морщит нос, словно к чему-то готовится. Фонари парковки сквозь окно отбрасывают на его лицо тусклый свет.
– Дело вот в чем, – начинает он осторожнее, чем обычно, нерешительнее, чем я привыкла – я считаю его человеком, который получает все, что хочет, который не стесняется чего-то просить. – Что думаешь насчет вечеринки?
И в этот момент весь кайф, все удовольствие, курсирующее по ногам, рукам и всему остальному телу, тут же испаряется. Я даже хрюкаю.
– Ни за что, – говорю ему и качаю головой так решительно, что она может сорваться с шеи и запрыгнуть на заднее сиденье машины. Даже не надо спрашивать, о какой вечеринке идет речь. – Ни-и-и-и-и-и за что. Отличная попытка. Нет. Нет и тысячу раз нет.
– Я просил не впадать в панику! – протестует Гейб, посмеиваясь. Тянется к моей руке через коробку передач, переплетает свои пальцы с моими и тянет, пока я не оказываюсь в достаточной близости, чтобы он мог поцеловать меня в линию подбородка. Он слегка царапает зубами, и я дрожу. – Слушай, – бормочет он, нос касается кожи за моим ухом, – знаю, глупо вообще это спрашивать…
– Да, немного глупо, – соглашаюсь я и отстраняюсь. Эту вечеринку семья Доннелли закатывает каждый год, чтобы отметить все три летних дня рождения: Джулии, Патрика и Гейба. На зеленом просторе фермы проводится пикник с игрой в волейбол и четырнадцатью различными видами выпечки, всю ночь играет Beatles. В детстве этот день был самым лучшим летним днем. В прошлом году я впервые его пропустила. – Как я смогу прийти на вашу вечеринку, где твоя мама ненавидит меня, твоя сестра ненавидит меня, твой брат ненавидит меня больше кого-то другого, и я с ним встречалась, и ты, с которым я…
Резко замолкаю, вдруг смутившись и не зная, как продолжить. Не зная, кто мы с Гейбом друг другу. Мысли о том, чтобы заявиться на важное событие семьи Доннелли с кем-то другим, но не Патриком, достаточно, чтобы проглотить язык. Чтобы задаться вопросом, кто я такая. Целоваться с Гейбом в универсале – одно дело, эгоистическое и глупое, но веселое, свободное и легкое. Это секрет, который никому не приносит вреда.
А вечеринка? Это совершенно другое.
– Я, с которым ты что? – подстегивает он, слегка поддразнивая. Затем тянется свободной рукой и вырисовывает на моей обнаженной, чуть колючей коленке круг. Кончики пальцев поднимаются все выше, пока не оказываются у края шортов. Я вдыхаю. – Я, с которым ты что, м?
– Заткнись, – бормочу я, чувствуя, как везде, где он касается меня, кожу покалывает, не говоря уже о местах, где не касается. Жду минуту, перед тем как продолжить, и слышу слабое пение цикад и отдаленный крик совы на соснах. – Ты, с которым я каждый вечер в машине занимаюсь ерундой.
– О, так вот чем ты занимаешься? – Гейб хищно улыбается мне, но за этим скрывается что-то, что я не могу распознать. – Вот, значит, чем?
– Я имею в виду, – машу руками, чувствуя себя неловко, чего в присутствии Гейба никогда не бывало, – разве это не так?
Тот качает головой.
– Не знаю, Молли Барлоу, – отвечает он, пристально глядя на меня. – Я ждал от тебя предложения сделать из меня добропорядочного человека, но пока ничего не выходит.
– Действительно? – спрашиваю я, и мой голос звучит мягче, чем я ожидала. – Вот чего ты хочешь?
– Да, – говорит он, его спокойный голос почти в точности соответствует моему. Он как будто задумывается, словно в данный момент с ним происходит что-то не то. – Правда-правда. – Его рука все еще лежит на моем колене, он сжимает его и говорит: – А что насчет тебя?
– Не знаю. – Запускаю руку в свои спутанные волосы, чувствуя себя одновременно загнанной в угол и веселой. Я словно после своего возвращения сюда лишилась способности принимать решения, как будто не могу увидеть разницу между любовью и одиночеством. Мне нравится Гейб, очень нравится: его улыбка, твердое сердце и добродушный характер, точно он ждет, что мир встанет на его сторону, и именно так и происходит. Проведенные с ним дни кажутся драгоценными камнями, вплетенными в длинную потрепанную веревку лета, ценными и неожиданными. – В смысле, да, но…
– Да? – Гейб улыбается.
– Возможно! – Вскидываю руки и нервно смеюсь. – Прекрати, ты – это ты, конечно, я об этом думала.
О, ему это тоже нравится.
– Я – это я, да? – спрашивает он, вскинув брови.
– Уф, не будь таким грубым. – Закатываю глаза и пытаюсь это представить: что меня никогда не примут в его семье, что настоящие отношения с Гейбом приведут к свежим пыткам, к сдиранию корочки с ран, что только начали заживать. Не говоря уже о том, что в начале сентября я уеду в Бостон. Что случится в конце лета? Мы просто дадим друг другу пять и скажем, что было весело? Именно угроза расстояния расстроила наши с Патриком отношения – точнее, это одна из причин. Их было много. И все равно глупо начинать с Гейбом роман, на котором уже несмываемыми чернилами написан срок годности.
Я вдруг понимаю, что Патрик никогда таким образом не просил меня стать его девушкой. Мы вроде как всегда были парой. Никаких осознанных решений, мы вдвоем просто погрузились в это – погрузились друг в друга – и остались там. Никто не знал, как выбраться.
– Как это будет выглядеть? – наконец спрашиваю я и выпрямляюсь, спина прижимается к пассажирской двери. – Что мы с тобой встречаемся?
– Ты имеешь в виду, для других? – спрашивает Гейб, качая головой. Я пугаюсь.
– Начнем с твоей семьи.
– Они справятся. – Гейб говорит взволнованно. – Или нет, но они пока не смирились, правда? Зачем позволять людям, одержимым идеей не прощать тебя, мешать твоему счастью? – Он замолкает, вдруг засмущавшись, словно до него только сейчас дошло, что он, возможно, зашел слишком далеко. – В смысле, если предположить, что тебе только это мешает. – О господи, он действительно краснеет. – И что ты этого хочешь.
– Я хочу, – выпаливаю я, осознав, что это правда: я хочу дать нам шанс, хочу попытаться быть счастливой до конца этого лета. – К черту других, ты прав. В смысле, нет, ты не прав, не совсем, мне кажется, ты много чего не учитыва