Я сглатываю. Впервые вижу его с той ночи в моей спальне. Мы оба представляем из себя обломки кораблей: избегаем друг друга, кружим вокруг в нашем маленьком круге общения, словно магниты с разными полюсами.
– Что случилось? – спрашивает Гейб и прослеживает за моим взглядом к лицу Патрика с каменным выражением.
Я пожимаю плечами и специально отворачиваюсь. Удивлена, что он не чувствует пленку вины, покрывающую мою кожу.
– Не знаю.
– Глубокая экзистенциальная тоска, непонятная окружающим, – ставит диагноз Гейб. – Хочешь поесть?
Не хочу. В такой толпе легко потеряться, можно бродить по кофейне, где полно больших столов с выпечкой, напитками и всего прочего, людей, с которыми можно поболтать. Но после появления Патрика создается ощущение, что мы с ним здесь одни, я, словно животное, чую его, куда бы он ни шел. Он тоже за мной следит; я чувствую это, его взгляд на моем теле похож на постоянный слабый зуд. Не отлипаю от Гейба и стараюсь не смотреть.
После в крошечной квартире Красавчика Джея проходит вечеринка. Мы втиснулись на диваны и в его маленькую кухню, в холодильнике полно низкоалкогольного пива «Бад», а на стойке выставлены бутылки дешевого ликера. Переступаю целующихся на матрасе Джейка и Энни и наливаю себе клюквенную водку, которая больше смахивает на сок.
Заметив, что Патрик нырнул на балкон, оглядываюсь проверить, что Гейб и Тесс отвлечены, и следую за ним.
– Я – чемпион мира, – говорит Имоджен и, хихикая, поднимает бутылку пива. Тесс отвечает своей, и обе делают по большому глотку.
Патрик облокотился о перила и смотрит на разношерстный лес возле квартирного комплекса. Тонкие сосны окружают парковку.
– Есть минутка? – тихо спрашиваю я.
Патрик пожимает плечами.
– Это свободная страна, – говорит он мне. В детстве мы обычно произносили такую фразу с высокомерием. Вздыхает. – Чего ты хочешь, Молс? – спрашивает он так, будто устал от меня. – Правда, что тебе от меня нужно?
Он пьян, я замечаю это по тому, как он пытается сосредоточить взгляд. Не самые лучшие условия для решения проблем, но все равно надо попытаться. Надо попробовать выбраться из этого.
– Слушай, ты можешь со мной поговорить? – спрашиваю его, все еще пытаясь не повышать голос – вечеринка проходит бурно, но дверь приоткрыта. Я как будто все лето провела, постоянно волнуясь, что кто-то подслушает. – Лето почти закончилось, понимаешь? И я не… Я люблю тебя и беспокоюсь о тебе, и не хочу…
– Ты любишь меня и беспокоишься обо мне. – Патрик фыркает. – Хорошо.
– Да! – восклицаю я, раздосадованная таким пренебрежением. – Тогда какого черта я занималась с тобой всем этим? Зачем мне рисковать Гейбом?
– Я не знаю. Почему ты сделала это в прошлый раз? – спрашивает Патрик. – Потому что тебе нравится внимание. Вот в чем дело. Ты – отрава, ты хочешь…
– Можешь говорит потише? – шиплю я, но слишком поздно – Тесс распахивает дверь до конца, в руке новая бутылка пива.
– У вас все хорошо? – спрашивает она.
Позади нее Гейб.
– Что происходит? – спрашивает он.
Патрик сосредотачивает все свои силы на ответе.
– Почему бы тебе не спросить об этом свою девушку? – злобно предлагает он. – И пока ты здесь, почему не спросишь ее, какого черта она делала, пока все это время трахалась с тобой?
Замираю в полном ужасе. Патрик проталкивается мимо нас. Но Гейб хватает его за руку, чтобы не ушел, и младший брат бросается на него, его кулак с тошнотворным хрустом вписывается в лицо Гейба, как в каком-то фильме. Тесс кричит. Гейб бьет в ответ. И я делаю единственное, что приходит мне в голову, единственное, что мне отлично удавалось всю мою жизнь.
Я бегу.
День 86
Я не могу…
Я не хотела…
Боже мой, боже мой, боже мой.
День 87
За ночь во мне как будто взрывается что-то тяжелое и ядовитое, гнойник или опухоль. Просыпаюсь, рыдая в матрас, и не могу остановиться.
Я все испортила, все уничтожила.
Ты – отрава. Грязная шлюха.
Лежу, свернувшись в клубок и сотрясаясь, как дурацкий герой трагедии Шекспира, безумная Офелия, которая ест свои волосы. Но в итоге из-за всех этих слез чувствую себя отвратительно, как будто вот-вот стошнит, поэтому заставляю себя сходить в ванну. Там меня и обнаруживает мама, когда поднимается ко мне несколько минут – или часов – спустя, не знаю точно.
– Что случилось? – сразу же спрашивает она, забегает внутрь и падает на пол рядом, затем обхватывает меня за плечи и крепко обнимает. От нее пахнет сандаловым деревом, кардиган кажется мягким и прохладным на моей влажной покрытой пятнами коже. – Молли, детка, что произошло? Что случилось?
Я удивленно смотрю на нее сквозь слезы, моргая: даже до того, как наше общение в этом доме сошло на нет, мы особо не обнимались. Это совокупность всего физического контакта за целое лето, и от этого мне еще больше хочется плакать, еще сложнее отвечать ей. Мое дыхание похоже на дрожащий хрип, меня как будто физически раздавили, как поступали с ведьмами в Массачусетсе, когда им на грудь складывали каменные плиты. Я словно бегу марафон, к которому совсем не готовилась.
– Молли, детка, – повторяет она. Чувствую ее теплое дыхание на виске. Ее как будто охватил странный прежде спящий инстинкт: она гладит мои волосы и спину, а такого не было с тех самых пор, как я была очень, очень маленькой. – Тс-с. Все хорошо, – обещает она. – Я здесь, твоя мама здесь. Все в порядке.
Твоя мама здесь. Все в порядке.
То же самое она говорила тем вечером, когда я рассказала ей про Гейба. Я сломалась и пришла к ней в кабинет, чувствуя себя последним человеком на земле. Я думала, что именно это опрокинуло все костяшки домино, что этого не случилось бы, если бы она не использовала меня.
Теперь же я не уверена.
Похоже, наши мысли сходятся, потому что мама отстраняется и качает головой.
– Можешь не рассказывать, – тихо говорит она, и это похоже на отпущение грехов. – Можем просто посидеть здесь. Можешь не рассказывать.
И мы, две представительницы семейства Барлоу, просто сидим на полу возле ванны, на прохладной и чистой плитке. Слезы наконец высыхают. Никто из нас не произносит ни слова.
День 88
Грустная и вялая, спускаюсь на пробежку следующим утром. Туман клубится над озером, словно облака. Едва успеваю выйти за дверь, как уже замерзаю.
В этот раз не яйца покрывают мамин дом, липкие и мерзкие. А туалетная бумага.
Туалетная бумага, которая вымокла за ночь.
Сажусь на лужайку, заметив ее: рулоны супервпитывающей двухслойной бумаги промокли и комками липнут к черепице, ставням и витиеватому орнаменту. Она засоряет все водостоки. Свисает с деревьев.
– Ну-у, – говорит мама, попивая кофе; она вышла, услышав в открытое окно мой смех, безумный хохот, который не похож на мой обычный. Я всхлипываю разок, когда она выходит за порог, чтобы осмотреться, и беру себя в руки. Мокрая трава намочила все шорты. – Мы должны дать ей очки за постоянство.
– Мам, – огрызаюсь я, и в этот раз она смягчается. Протягивает мне руку, чтобы помочь подняться. – Можешь позвонить Алексу, – говорю ей. – В этот раз можешь вызвать его. Я сдаюсь.
Мама с сочувствием смотрит на меня, ее тонкие руки оказываются на удивление сильными.
– Знаешь, что приходится решать, когда пишешь книги? – спрашивает она, когда я поднимаюсь. Мокрая трава прилипла к ногам.
– Превратить сексуальную жизнь дочки в бестселлер или нет? – отвечаю я. Это своего рода рефлекс, но уже остаточный, и мама это понимает. Закатывает глаза, но по-доброму, все еще держа меня за руки.
– Какие романы обрубить в конце, Молли, – говорит она мне. – А какие оставить с открытой концовкой.
Я смотрю на нее, на эту женщину, которая выбрала меня восемнадцать лет назад. Которая воспитывала меня, сломала и только что подняла с земли.
– Можно я задам тебе вопрос? – начинаю я, чувствуя себя глупо и смущенно, но еще как будто ее ответ – жизненно важная информация, которую мне стоило узнать задолго до сегодняшнего дня. – Какие у тебя любимые цветы?
Мама удивлена – наверное, моим вопросом или, возможно, тем, что я этим интересуюсь.
– Лилии, наверное. Мне нравятся лилии.
Я киваю.
– Лилии, – повторяю я, словно никогда не слышала этого слова. – Хорошо.
День 89
Утром нахожу Тесс на улице, поливающую шезлонги, которые выстроились на солнце вдоль бассейна, словно солдаты. Приходится заставить себя спуститься с крыльца. Вблизи она выглядит ужасно: лицо опухло, блестит от слез, на щеке выскочил прыщ. Ее волосы распущены и грязные. Я, наверное, выгляжу еще хуже.
– Привет, – говорю я, неловко махнув рукой, как будто сейчас снова начало лета, а она – незнакомка, которую я боюсь. Или словно я – незнакомка, которую она, возможно, ненавидит. – Можно с тобой поговорить?
Я не ошиблась: Тесс смотрит на меня, по опухшему перекошенному лицу проскальзывает удивление.
– Нет, – отвечает она.
– Тесс…
– Не надо, Молли, – перебивает она и качает головой. Тянет шланг по цементу и начинает сматывать его. – Правда. Я не хочу это слышать, не могу.
– Мне так жаль, – все равно пытаюсь я. – Тесс, серьезно, пожалуйста, выслушай меня…
– Нет, это ты меня выслушай! – взрывается она. Я впервые за все лето слышу, чтобы она повысила голос. – Я была добра к тебе, когда все отвернулись, понимаешь? Мне говорили остерегаться тебя, но ты мне понравилась, поэтому я наплевала на все. – Она качает головой, в глазах стоят слезы. Я чувствую себя самым худшим человеком на земле. – Вот почему ты со мной подружилась? – спрашивает она высоким и хриплым голосом. – Чтобы, типа, подставить?
– Нет! – восклицаю я. – Нет, клянусь. Ты тоже мне сразу понравилась. Ты все лето была мне хорошей подругой, и я…
– Решила отплатить мне, забавляясь с моим парнем? – спрашивает она.
– Я… – Беспомощно замолкаю и оглядываюсь проверить, не слышал ли кто ее слова, как сделала в первый раз, когда обнаружила записку Джулии на машине. Я стыжусь себя, это правда. И нет прощения тому, как я поступила с Тесс.