Знакомые относились к Николаю насмешливо. Его приятель Иван Михайлович Долгоруков, например, так писал о нем: «…этот самый г. Струйский, влюбляясь в стихотворения собственно свои, издавал их денно и нощно, закупал французской бумаги пропасть, выписывал буквы разного калибра, учредил типографию свою и убивал на содержание ее лучшую часть своих доходов…» Между прочим, книги, изданные в частной типографии Струйского, действительно можно считать шедеврами полиграфического искусства, а вот их содержание, мягко говоря, весьма далеко от высокой поэзии. Вот как, например, он почтил память своего крепостного архитектора Зяблова:
…Лишь шибкую черту Бушера он узрел,
К плафонну мастерству не тщетно возгорел.
Мне в роде сих трудов оставил он приметы:
В двух комнатах верхи его рукой одеты.
Овальну ль кто зрит иль мой квадратный зал,
Всяк скажет! Зя́блов здесь всю пышность показал!
Конечно, в наши дни после Пушкина и Блока поэтический слог XVIII века кажется тяжеловесным и совершенно непоэтичным даже у признанных мастеров вроде Державина, но стоит поверить специалистам – и для того времени это не поэзия.
А вот в отношении своих крепостных Струйский вовсе не был либеральным мечтателем. Он мог жестоко наказать крестьянина за то, что тот спугнул вдохновение барина, причем с явным удовольствием разыгрывал настоящие судилища с соблюдением всех юридических тонкостей того времени. После его смерти Александра выпустила из настоящих тюрем, в которые Струйский превратил сараи на территории усадьбы, несколько десятков человек, долгие годы содержавшихся там в заключении в темноте и грязи. Многие из несчастных в таких условиях просто сошли с ума.
Впрочем, у Александры могли быть и свои счеты с мужем. Вряд ли он был с ней нежен и ласков в реальной жизни, хотя в стихах и называл Сапфирой, сочиняя в ее честь длиннейшие оды и посвящения:
…Почтить твои красы, как смертный, я немею,
Теряюсь я в тебе… Тобой я пламенею…
Зато известен реальный факт, что однажды Николай проиграл жену в карты кому-то из соседей-помещиков и тот увез ее с собой на некоторое время. Каким-то образом ситуация разрешилась, но история эта свидетельствует лишь о том, что Струйский считал жену своей собственностью – так же как и крестьян.
Александра Струйская овдовела в 42 года, ее муж ушел из жизни в 1796 году, ему было 47. По современным меркам, вполне еще молодые люди. Но замуж Александра больше не вышла. Ее дальнейшая жизнь была посвящена хозяйственным заботам и воспитанию детей.
И. М. Долгорукий в отличие от ее мужа писал об Александре в своих воспоминаниях с большой теплотой и уважением: «…я признаюсь, что мало женщин знаю таких, о коих обязан бы я был говорить с таким чувством усердия и признательности, как о ней… Она соединяла с самым хорошим смыслом приятные краски городского общежития, живала в Петербурге и в Москве, любила людей, особенно привязавшись к кому-нибудь дружеством, сохраняя все малейшие отношения с разборчивостью, прямо примерной в наши дни… Дома, в деревне – строгая хозяйка и мастерица своего дела, в городе – не скряга…»
А вот мнение о Струйской, которое записала Наталья Тучкова-Огарева, жившая недалеко от Рузаевки: «В нашем соседстве жила Александра Петровна Струйская; моя бабушка очень любила ее за ум и любезность…»
После смерти мужа Александра была вынуждена взять управление хозяйством в свои руки. Дети ее либо были еще маленькими, либо не проявляли никакого интереса и способностей к управлению усадьбой. Хозяйкой она оказалось весьма умелой. Например, организовала на территории поместья ткацкую мануфактуру, которая скоро начала приносить неплохую прибыль. Проблема была только в том, что работали там девочки 7–8 лет. Увы, в те времена о трудовом законодательстве, защите прав трудящихся и охране детства никто и не слыхивал.
Не стоит обольщаться, глядя на благородные лица и изысканные наряды владельцев поместий и деревень, – за очень редким исключением крестьян как равных себе людей они по большей части не воспринимали. Конечно, в интеллигентной либерально настроенной среде считалось дурным тоном применять к крепостным телесные наказания, но таких продвинутых крепостников было не так уж и много.
Струйская к этим либералам точно не относилась. Ее сыновья не брезговали развлекаться с крестьянками, от этих отношений порой рождались дети, а хозяйка не задумываясь откупалась от нежданной родни и выдавала девиц замуж. Таким внебрачным сыном Юрия Струйского был поэт и музыкальный критик Дмитрий Струйский, печатавшийся под псевдонимом Трилунный, внебрачный сын Леонтия Струйского Александр Полежаев также проявил немалое поэтическое дарование. Кстати, Леонтия Струйского за расправу над собственным управляющим в 1820 году лишили дворянства и сослали в Сибирь.
Другой сын Струйских, Александр, между прочим, полковник и участник Бородинского сражения, был известен в Рузаевке как «страшный барин». В 1834 году его зарубил один из крестьян. Месть Александры Петровны была суровой. Она четыре дня морила голодом всех своих крепостных и скотину, а затем заставила дворовых людей смотреть на расправу над убийцей своего сына. И хотя тогда ей было уже под восемьдесят, воля ее ничуть не ослабела.
Очень может быть, что если бы имение Струйской не находилось так далеко от столицы, то жалобы крепостных вполне могли достичь ушей кого-нибудь из лиц, облеченных властью, и помещица могла закончить жизнь так же, как и пресловутая Дарья Салтыкова, заточенная до конца своих дней в одиночной келье в монастыре. Но Александре Петровне повезло. Она умерла в возрасте 86 лет в своей постели – уважаемой хозяйкой усадьбы.
А мы смотрим на рокотовский портрет и повторяем слова Николая Заболоцкого, которые теперь можно воспринимать совершенно иначе. И обман глаз Александры Струйской, возможно, заключается как раз в противоречии между неземной красотой и одухотворенностью ее облика на портрете и той совершенно приземленной, жестокой и в чем-то даже страшной жизнью, которую Александра Петровна Струйская прожила на самом деле.
24
Неужели и в XVIII веке убивали журналистов? И что же этот Марат не так сделал?
В очередной раз издержки революции, однако…
Жак-Луи Давид. Смерть Марата. 1793 г.
Известная картина Жака-Луи Давида «Смерть Марата» – еще одна история из серии «утром в газете – вечером в куплете». Вообще-то художники редко становятся участниками политических баталий. Самое большее, на что они оказываются способными, – это либо наблюдать и фиксировать происходящее, находя в окружающем хаосе источник вдохновения, либо произвести революцию в собственном творчестве, напугав или восхитив этим весьма узкий круг знатоков и критиков.
Жак-Луи Давид оказался редким исключением, хотя его художественный стиль был вполне стандартным для второй половины XVIII века классицизмом, но зато Давид умудрился поучаствовать во Французской революции, причем примкнув к наиболее радикальному кругу монтаньяров, лидерами которых были Марат и Робеспьер. Художник даже был депутатом Конвента, голосовал за казнь короля, а позднее стал членом Комитета общественной безопасности, лично подписав при этом значительное число смертных приговоров. На этой почве он даже развелся с женой, которая не одобряла его политическую активность.
ЖАК-ЛУИ ДАВИД. СМЕРТЬ МАРАТА. 1793
Позднее, после термидорианского переворота, Давид попал в тюрьму. Забавно, что после этого жена к нему вернулась и они поженились во второй раз. Когда к власти пришел Наполеон, Давид стал его пылким поклонником и переключился на новую тематику. Конечно, это дает повод поразмышлять о том, насколько искренне Давид принял революцию, возможно, такая политическая активность была всего лишь его способом выжить в то смутное и опасное время.
Жан-Поль Марат, друг Давида, по большому счету был личностью малосимпатичной: журналист из радикальной газеты «Друг народа», глава якобинцев (то есть участников известного политического клуба эпохи Великой французской революции), один из идеологов революционного террора. Вообще-то по происхождению он был швейцарцем, а по образованию – врачом.
Общеизвестно, что Марата, когда он принимал лечебную ванну, убила, а точнее зарезала, ярая роялистка Шарлотта Корде. То, что с ним случилось, – история вполне типичная для любой революции, когда общество резко делится на противоборствующие лагери и помимо организованных участников политических процессов появляются радикально настроенные одиночки, считающие своим долгом лично поучаствовать в сотворении истории.
Шарлотта Корде была экзальтированной молодой девушкой, но она смогла довольно ловко, не вызвав никаких подозрений, проникнуть к Марату в дом, хотя и предприняв для этого целых три попытки. Акция была назначена на 13 июля 1793 года. Предлогом для визита послужила некая информация о заговоре в провинции, которую Шарлотта собиралась сообщить Марату лично.
В первый раз ее не пустила к Марату его гражданская жена, на вторую записку он не ответил (Шарлотта забыла указать обратный адрес). Наконец вечером того же дня девушка отправила ему третье послание и, не дожидаясь ответа, нахально прорвалась к Марату в квартиру. Оружие для убийства, кухонный нож, Шарлотта еще утром купила в какой-то лавке.
Марат принимал ванну. Эта пикантная историческая деталь всегда вызывала вопросы у доморощенных историков, но здесь нет ничего странного: политик страдал от очень запущенной формы экземы и, чтобы облегчить состояние, практически постоянно находился в ванне, наполненной раствором серы. Кажется, это была его собственная идея, но она дала свои результаты – по крайней мере, находясь в ванне, Марат мог работать, а не чесаться.