и в оценке людских поступков. Автор хладнокровно описывает настолько мерзкие и неприглядные вещи, что поначалу диву даешься, зачем так бескомпромиссно, даже пытаешься упрекнуть его не больше не меньше в анти-гуманизме. Но при этом ведь ни малейшего смакования безграничной жестокости людей или, наоборот, попытки защитить человеческий род. При этом автор настолько живо пишет, что поневоле сопереживаешь и сочувствуешь любому его персонажу, несмотря на неприглядность поступков. Это авторская позиция, и она нисколько ни легковесна или искусственна или надумана. Нет, она основана на глубоком анализе Священного писания и мыслях автора в развитие понимания библейских текстов. Например, Иуда выдал Христа не из-за зависти, заработка или иных нехороших соображений, а из-за такой большой любви к нему, что не было сил вынести в душе ее непомерную тяжесть. Не было сил терпеть любовь, потому и предал, и убил. Так и в романе Сашенька выдает мать только потому, что она не соответствует идеалу любви в ее голове. Конечно, все это настолько неожиданно и порой парадоксально, что требуется время осмыслить прочитанное и иногда с чем-то даже не соглашаешься.
Автор подводит нас к мысли, что ничто в мире не имеет такого значения, как акт зачатия, зарождения новой жизни. Только ради этого люди живут, ради того, чтобы жизнь снова и снова воспроизводилась на планете. Все остальное настолько вторично, что не стоит нашего внимания. То есть фактически уравниваются в правах добро и зло в том смысле, что эти категории абсолютно относительны, если можно так выразиться: добро легко превращается в зло и наоборот. И не только в зависимости от точки зрения, это бы еще ничего, но и в прямом смысле, влиянии на наше выживание.
Время действия 1945–1946. Послевоенный ужас бытия победителей. Парадокс уже в самом том времени: война окончилась, а жизнь хуже, чем в войну.
Но люди приспосабливаются к любым, самым нечеловеческим условиям, чтобы выжить и дать жизнь потомству. Какая гармония финальных сцен, когда рождаются детишки у всех трех импровизированных пар – дочери с уехавшим лейтенантом, матери с инвалидом-сожителем и приблудной нищенки с дубоватым мужичком. И вся эта толпа прекрасно начинает уживаться в крохотной квартирке, несмотря на суровые конфликты до рождения детей. Это потому, что они полностью искупили свое убогое и бессмысленное земное бытие рождением потомства.
И настолько ясный и кристально чистый стиль! Лет тридцать назад листал какой-то литературный журнал и случайно наткнулся на некий прозаический текст, после прочтения нескольких строк которого посмотрел на заглавие и автора, настолько поразила гармоничность формы изложения. Помнится, тогда мелькнуло, смотри, какой-то Горенштейн, почему не знаю. И забылось тогда почему-то, до уже сознательного открытия этого автора. Но то далекое воспоминание осталось навсегда со мной.
37. В поисках жанраРоман, 1972Василий Аксенов
Роман памятен тем, что с него началось знакомство с творчеством Аксенова. Потрепанная голубенькая книжка "Нового мира", очень странное впечатление от прочитанного (время конца семидесятых – начала восьмидесятых): разве так можно писать? Легкость, раскованность, кажущаяся несерьезность текста, и это все в "Новом мире"?! Ранний Аксенов с позиции сегодняшнего дня, со своим ритмизованным стилем, иронией, юмором, порой на грани, легкие фантастические элементы – своеобразное обаяние его прозы.
Герой на "двойке", которую сам обзывает "фиатом", курсирует по бескрайним советским просторам от Москвы до Балтийского и Черного морей и попутно наблюдает жизнь из окна автомобиля, но и не только, иногда сам ввязывается в события, которые всегда не только абсурдны и смешны, но и поучительны, а порой носят и легчайший морализирующий оттенок. Некая суперпозиция всего и вся, настоящие поиски жанра, в которых автор перебирает возможности и как будто не может остановиться.
Но название романа носит и второй оттенок смысла. Герой является обладателем редкой профессии, он фокусник, но не просто фокусник, а фокусник-волшебник. Таких как он осталось мало в мире, всего пятнадцать, они разбрелись кто куда, но не потеряли себя, сохранили свою суть в жизненных передрягах. Они носители редкого жанра, умения творить волшебство, и они живут в поиске, чтобы вернуть жанр в жизнь, чтобы люди снова оценили его. В конце концов, не сговариваясь, они собрались в горах, чтобы продемонстрировать друг другу, что не теряли времени, что они выросли, что они развили в себе то, что хотели, и не стали ничтожествами. Но собрались они в таком месте, куда сошла сель и погребла их под собой. Но им все нипочем, они вышли сквозь сельную грязь на поверхность и отправились дальше по жизни. Поиски жанра бесконечны, это их подлинная жизнь.
Шутки автора порой бесподобны, например, ожившая уточка в небесах поет немного переиначенную знаменитую песню "Самоцветов":
Вся жизнь впереди,
Только хвост позади.
У нас же в свое время пели более пошло:
Вся жизнь впереди,
Разденься и жди.
А как изящно автор имитирует мат выдуманными несуразными словами? А какие у него колоритные попутчицы женского рода? Невозможно пересказать, только читать, благо, что совсем недолго, роман не длинный и читается легко. Взгляд на обыденную жизнь простых людей со стороны российского интеллектуала шестидесятых-семидесятых. Присутствует и снобизм в легкой форме, как же без него. Но когда все уходит в иронию, самоиронию и юмор, плоскость и пошлость жизни переносится гораздо легче, и никому от авторских шуток не обидно. Ведь даже в разгар застоя в "Новом мире" роман напечатали. А это о многом говорит.
38. Между собакой и волкомРоман, 1980Саша Соколов
Дядя Саша Соколов навалял немного слов,
в непролазную трясину затащил своих скотов,
что-то хнычат и мяучат и по-русски говорят,
в бубны лихо тарабанят, в ейны дырочки сопят.
И не чуется отрады, все в округе вкривь и вкось,
ничему ничуть не рады, надысть это все сдалось,
но не верится Сашуле, много лезет между слов,
среди боли и путины любит он своих скотов.
К автору было предубеждение: за что такой почет и уважение? Однако сейчас после прочтения померкли последние сомнения.
Что за чудо, не пойму, постоянно ловишь себя на неосознанном желании писать в рифму, ну, пусть не совсем в рифму, а чтобы складно звучало и тональность при этом блюсти. Это, наверное, и есть подражание Саше Соколову, не захочешь, а напишешь в струе мелодики его текстов. В Вики попалось, что до 80-ти процентов писателей (видимо, русских) испытали на себе его влияние, то есть влияние его творчество на собственное, изначально призванное быть чистым и незамутненным ничем и никем. Творить как дышать. Похоже, автор дышит гармоничнее, что совсем не обидно и не трогает за живое. Попросту сразу соглашаешься, да, так все и обстоит, именно так и такими словами. Которые вьются и вьются и складываются в неземную мелодию. Ничего искусственного нет в этой вязи слов. То ли проза, то ли поэзия, то ли модерн, то ли пост – какая разница, если отражает, даже вмещает в себя чуть не целиком сакральность языка (если она есть, а она должна быть, иначе почему в начале было Слово?). Всесторонне описанное и обрисованное полотно мира раскрывается читателю на листе бумаги. Замечаешь, что после Соколова повышается зоркость и объемность взгляда, смотришь на обычное безлистое дерево под окном и понимаешь, что на тему "безлистого дерева" можешь написать и одну, и две, и десять страниц, причем получится не пустое из порожнего, а нечто от него самого, деревянного и без листьев. Странно, но приобретенное качество, видимо, отражает скрытое богатство языка, которое мы до времени не различаем. Соколов как катализатор прозрения в суть языка.
Это не первая попытка, за плечами уже его дебютная "Школа для дураков", тогда было понятно, что это открытие, но масштаб не доплелся до мозгов. Давно это было. Сейчас, кажется, все по-другому случилось после прочтения его волшебной прозы.
Читается Саша Соколов не просто, малейшее мысленное отвлечение от текста чревато потерей ощущения смысла происходящего. Необходимая постоянная концентрация приводит к медленности процесса, каждая страница дается, можно сказать, с боем с самим собой, но это не напрасные усилия, ничего похожего на – какую муру я читаю, – такое тоже было с книгами некоторых авторов. Наоборот, чувство, что прочитанное ложится как раз туда, куда ему и следует ложиться.
И ни слова мата! Вроде куда уж больше про народ, чтоб "оживить" речь. Нет, обошелся без, да еще как, мат его текстам нужен как собаке пятая нога.
Возможно, он открыл универсальный метод в языковом пространстве, которому хочешь – не хочешь, а будешь следовать как аксиоме.
39. Aestas SacraПовестьНовый Мир, № 9, 1993Асар Эппель
Судьба мира от сотворения до конца света на примере бытия одной московской ночи в пятидесятых, вероятно, годах. Четыре подростка и девушка, их жизни на фоне окружающей городской природы и старомосковского пейзажа.
Невероятен как язык автора, так и его художественный метод. Пишу и понимаю, что не в состоянии их описать, настолько они вне всего, до сих пор читанного. Голый сюжет вот в чем. Поздно вечером прошел ужасный ливень, буквально всемирный потоп наяву. Создались соответствующие физические условия, и зародилась жизнь. Из подворотни вышла девушка и продолжила свой путь домой после танцев. Из дверей дома – четыре молодых человека направились параллельным курсом. Потом они пересеклись и пошли вместе. Автор сопровождает их с подзорной трубой и по ходу вглядывается через нее в окружающее, детализируя и восхищаясь увиденным. Непрерывное восхищение автора окружающим миром, несмотря на все его постоянные мерзости. Никакого противостояния, все естественно и может происходить независимо от нашей воли и отношения.