— Возможно, вы и правы, и все же… Последний вопрос, и я ухожу. Кто-нибудь предупреждал вас, чтобы вы не поднимали шум вокруг смерти вашего мужа? Или кто-то угрожал… А может, обеспеченную жизнь посулил, если будете держать язык за зубами.
— Вы это о чем? — неожиданно сухим, спокойным голосом произнесла хозяйка дома и невольно оглянулась на дверь, словно испугалась, что сказанное столичным следователем может услышать кто-то посторонний.
И Яровой не мог не обратить на это внимания.
— Да все о том же, Лариса Васильевна. Не секрет, что именно Геннадий Михайлович более всех боролся на заводе с золотоношами, и эта его смерть, причем довольно странная смерть, не могла не вызвать целого ряда вопросов. Кстати, он болел чем-нибудь перед смертью?
Жукова молча кивнула головой.
— Но на сердце не жаловался.
— Не жаловался, просто простудился сильно, а потом… потом это страшное осложнение.
— И что, он лежал в больнице?
— Зачем же в больнице? Гена дома предпочитал болеть. А те уколы, что врач прописал, ему медсестра делала.
— А ему во время болезни с сердцем плохо стало или все-таки на излете?
— Пожалуй, уже к концу болезни. Гена думал, что еще день-два отлежится, и он на работу сможет выйти, а оно… оно вон как обернулось.
Еще в тот момент, когда Яровой звонил жене Жукова, чтобы договориться о времени встречи, он догадывался, что ему не очень-то обрадуются в этом доме, однако никак не ожидал увидеть со стороны вдовы столь откровенную неприязнь. И теперь, забравшись на водительское место старенького «Опеля», который ему презентовали на время командировки в областном УВД, он размышлял об истинных мотивах этой неприязни.
Судя по всему, Жукова знала о смерти мужа нечто такое, чего не знали другие, или просто догадывалась о том, что ему помогли уйти на тот свет, но при всем при этом даже в мыслях не могла допустить, чтобы поделиться своими сомнениями с кем-то из близких ей людей, не говоря уж о въедливом московском следователе, который своим копанием в смерти мужа грозил навести на ее гнездо непоправимую беду, и одно это давало основание предполагать…
Предположений было более чем предостаточно, только их к делу не подошьешь.
Яровой посмотрел на часы — начало шестого. Значит, Марченко, который с высоты своего прокурорского кресла воспринимал рабочее время как нечто отпущенное небом, все еще коптил потолок в своем кабинете.
— Тимофей Петрович? Яровой беспокоит, рад, что вы на месте. Хотел бы подъехать к вам.
— Что-нибудь срочное? — мгновенно насторожился Марченко.
— Пожалуй. Надо будет подготовить постановление на эксгумацию трупа и зарядить на это криминалистов.
Долгое молчание и наконец:
— А кого, простите, эксгумировать?
— Жукова, бывшего начальника аффинажного цеха завода цветных металлов.
— Я… я не понимаю.
— Вскрылись кое-какие обстоятельства его смерти, надо их прояснить.
— Какие на хрен обстоятельства! — почти истеричным криком взорвался мобильник: — Зачем? Он же своей смертью умер, инфаркт, а вы «вскрытие». — И уже чуть спокойнее: — Да и зачем нам с вами народ полошить?
«Народ полошить», — усмехнулся Яровой и уже не смог удержаться, чтобы не съязвить:
— Да нам ли с вами молвы людской бояться, Тимофей Петрович?
Отключив мобильник, он откинулся на продавленную спинку водительского кресла, пытаясь свести воедино столь непонятную реакцию вдовы Жукова на его появление в ее доме и столь же странную реакцию прокурора, когда он едва заикнулся о проведении эксгумации покойника. В голове роились обрывки самых различных версий, и он вытащил из памяти номер телефона начальника Воронцовского ОВД.
— Вячеслав Евгеньевич, Яровой беспокоит. Сегодня мне доложили, будто в городе уже поползли слухи о том, что нагрянувший из Москвы важняк пустился в полный беспредел, хватая кого ни попадя по кафе и ресторанам, и тем самым пытается выбить из задержанных нужную ему информацию о заводских золотоношах. Как вы сами догадываетесь, мне такая реклама ни к чему, и я просил бы вас как можно быстрее разобраться с тем человеком, которого ваши люди задержали в «Ласточке». Кстати, он уже дал показания?
— В том-то и дело, что нет.
— Выходит, пустышка? Ложная наводка на неугодного кому-то гонца?
— Похоже, что так, и все-таки Оськин…
— Что еще за Оськин?
— Следователь, который работает сейчас с арестованным.
— Что, — съерничал Яровой, — даже не с задержанным, а уже с арестованным? Лихо! Я попросил бы вас, Вячеслав Евгеньевич, как можно побыстрее разобраться с проблемами вашего следователя, и если задержанный повязан вслепую… Короче, повторяю: мне лично и Следственному комитету России подобная реклама не нужна.
Глава 10
Сразу же после утренней баланды, которую положено называть «завтраком», но с которой почему-то тут же тянет на парашу, в замочной скважине с уже знакомым протяжным скрипом провернули ключ, и совсем еще молоденький ванек бесцветным голосом скомандовал:
— Арестованный! К следователю!
Крымов почувствовал, как у него екнуло под ложечкой, и он, пожалуй, впервые за все время, засуетился, засовывая рубашку под брюки. И уже стоя со скрещенными за спиной руками в привычном для подследственных положении «мордой в стену», не выдержал и громко спросил:
— Может, все-таки с вещами?
— Молчать! — рявкнул ванек и, заперев окончательно проржавевший замок, властно произнес: — Пошел! Руки за спину!
В следственной комнате Крымова полным ненависти взглядом встретил все тот же Оськин. Пробурчав что-то маловразумительное, он, даже не предложив положенный в подобных случаях табурет, вытащил из папки с уголовным делом какой-то листок и словно припечатал его к поверхности стола.
— Распишись.
— Что это? — насторожился Крымов.
Даже не пытаясь скрыть свою ненависть по отношению к подследственному, следак, видимо, едва сдерживая себя, разжал зубы:
— Подписка о невыезде.
Крымов верил и не верил своим ушам, а Оськин, не сумев справиться с бушевавшими в нем чувствами, выдавил из себя:
— Была бы моя воля…
Уже за воротами старой воронцовской тюрьмы, которую еще в советские времена преобразовали в следственный изолятор, Крымов невольно обернулся на зарешеченные окна-бойницы. Судя по всему, у Кудлача все «срасталось» по его желанию, и на это невозможно было не обратить внимание.
Приехав в гостиницу, в которой он снимал вполне приличный номер, Крымов подумал было, что ему тут же предложат съехать — наркоторговцы вряд ли приветствовались администрацией отеля, однако ему спокойно выдали ключ от номера, и только дежурная по этажу «намекнула» постояльцу, что во время его отсутствия какие-то люди в штатском навели в его номере «небольшой шмон». Но что они искали, она так и не смогла понять.
— Ну и как, нашли?
Дежурная отрицательно качнула головой.
— Нет, не нашли, поэтому, видать, тот следователь и психовал очень. Ругался, чуть ли не матом кого-то покрыл.
— А следователь… рыжий такой, с поросячьими глазками?
— Вроде бы он.
— Все правильно, они и не могли найти, но не потому, что плохо искали, а потому, что у меня нет и не было никакого криминала. В общем, поклеп кто-то на меня возвел, видимо, конкуренты по бизнесу. Ладно, хрен бы с ними, разотрем и забудем, а с меня коробка конфет.
«Маленький шмон» на самом деле оказался вполне приличным обыском, следы которого опера господина Оськина даже не удосужились скрыть. Причем обыск этот проводился в отсутствие хозяина вещей, которые вытряхнули из объемистой дорожной сумки прямо на кровать.
«Хорошо еще, что на пол не побросали», — устало подумал Крымов и открыл дверцу холодильника, где у него стояла бутылка водки и своего часа дожидалась ветчина, купленная в день ареста. Бутылка стояла на месте, да и ветчину не тронули.
— И на том спасибо, — пробормотал Антон. Он налил полстакана водки, мысленно перекрестился и выпил залпом. Ветчину жевал прямо так, без хлеба, ломтями отрезая от куска все еще сочные, но уже с маленьким запашком пластинки.
Тюрьма — не тетка, научит любить даже те маленькие радости, на которые на воле внимания человек не обращает.
Когда потеплело в груди, а в голове разлилось нечто такое, что отдаленно напоминало умиротворенность, и появилось осязаемое чувство насыщения, он подумал, что надо бы позвонить Максиму Бондаренко и Яровому, но тут же отбросил эту мысль. Его телефон могли поставить на прослушку, к тому же не было уверенности, что этот гостиничный номер ушлый воронцовский следок Оськин не нашпиговал «клопами» и прочей дрянью. Также не оставалось надежды и на мобильник, который ему вернули в СИЗО.
Телефонный звонок раздался, когда он отрезал очередной ломоть ветчины. Невольно вздрогнув, потянулся было за трубкой и тут же поймал себя на мысли, что кто-то невидимый специально позволил ему расслабиться, чтобы снять остаточное стрессовое состояние. Впрочем, это могли звонить Яровой или Максим, прознавшие о его освобождении, но когда взял трубку… Звонил Кудлач, его басок с застаревшей хрипотцей Антон мог бы отличить от сотен других голосов.
— Седой?
— Для кого-то и Седой.
— Ладно, не бубни, это я так, к слову. Узнаешь?
— Само собой.
— Потолковать бы надо, тем более что время не терпит. За тобой заедет мой человечек, и, если еще не обедал, у меня и перекусим.
По достоинству оценив предложение воронцовского смотрящего вместе пообедать, Крымов спросил на всякий случай:
— А не боишься, что этот гаденыш Оськин?..
— Ситуация под контролем, так что можешь жить спокойно.
Обратно в гостиницу Крымова привез все тот же «человечек» Кудлача — шкафоподобный, не очень-то разговорчивый парень по кличке Малыш, едва умещавшийся на водительском месте «Мерседеса». Оставив в номере тяжелую коробку с «презентом от Михал Сергеича», он спустился к машине. Распечатав коробку, Крымов удовлетворенно хмыкнул. Судя по ее содержанию, Седой в этом городе пришелся ко двору — армянский коньяк и московского розлива водка, лимоны и камчатские баночные крабы, красная икра. Завершал этот праздник пития и обжорства набор шоколадных конфет. Не хватало, пожалуй, только жрицы любви, упакованной в кисейную простынку. Кудлач, похоже, даже не сомневался в том, что Седой примет его предложение, хотя для окончательного ответа ему было дано несколько дней на размышление.