Мысленно обругав себя и начиная осознавать, что придется, видимо, разрабатывать не только Кудлача, но и тех бывших зэков, которые имели определенное влияние на зоне, Крымов обреченно вздохнул и посмотрел в окно. За стеклом уже мелькали деревянные домишки воронцовской окраины.
Позволив обогнать свою машину изрядно потрепанному «Опелю», следом за которым с небольшим отрывом также споро шла серая «шестерка», Бонадаренко пропустил еще три авто и, когда убедился, что Гусак действительно идет без прикрытия, переключил скорость и до упора выжал газ.
В этот час небольшой пятачок перед «Русью» еще пустовал, и он поставил машину так, чтобы не особо бросался в глаза московский номер. Хотя резные окна ресторана были зашторены плотной тканью, однако в подобном заведении всегда найдется какой-нибудь любопытный хмырь, которому водка в глотку не пойдет до тех пор, пока он не узнает, что за иномарка подкатила и кто нынче гуляет от рубля и выше.
Максим вышел из машины, осмотрелся с видом человека, который кого-то поджидает, и в этот момент на пятачок вырулил музейный экспонат, когда-то называвшийся «Опелем». Было видно, как Крымов расплачивается с хозяином и направляется ко входу в кабак.
Не успела закрыться за ним массивная входная дверь и едва отъехал лязгающий проржавевшей подножкой «Опель», как его место тут же заняла серой масти «шестерка». Ее хозяин опустил стекло и застыл в позе «Мыслителя», скучающе уставившись на резное крыльцо ресторана. Подобный расклад вполне устраивал Бондаренко, и он, мысленно перекрестившись и еще раз проверив, нет ли на пятачке посторонних глаз, направился к «шестерке». Заметив, как напрягся при его приближении хозяин «Жигулей», остановился в десяти метрах от машины, достал из нагрудного кармашка модной джинсовой рубашки пачку «Кента», закурил и только после этого двинулся дальше.
Покосившись на пижона, прикид которого вполне соответствовал его тачке с московским номером, Гусак расслабился и уже с откровенным любопытством рассматривал Максима, гадая, что за птицу возит этот хмырь, даже на работе позволяющий себе одеваться так, как воронцовская братва не наряжается даже по большим праздникам. Да и этот московский номер…
«Господи! — осенило его. — Да ведь и Седой — москвич. И то, что он залетел в “Русь”, к тому же в столь неурочный час, когда все нормальные люди только шею моют да лоск на роже наводят, готовясь к вечернему выходу…»
Теперь он уже с доброжелательным любопытством рассматривал Максима, на лице которого читалась скука уставшего от всей этой хренотени человека.
«Козел! Петух гамбургский!» — мысленно выругался Гусак. На него вдруг нахлынуло жгучее чувство неприязни к этому столичному пижону.
— Привет, — раскованно произнес Максим, остановившись в метре от передней дверцы «шестерки».
— Здорово, коль не шутишь.
— А чего шутить-то? — хмыкнул Бондаренко, доставая из кармашка сигареты и протягивая пачку Гусаку. — Куришь?
— «Кент»? — уточнил тот, открывая дверцу и спустив ногу на землю. Сладко затянувшись, он закрыл глаза и с чувством заядлого курильщика похвалил: — Толковые сигареты.
— Ничего, — пожал плечами Максим, исподволь присматриваясь к хозяину «Жигулей» и чисто автоматически оценивая его физические данные.
— Сам-то чего, не местный? — сделав еще одну затяжку, спросил Гусак, кивнув головой в сторону «Вольво». — Номера-то, смотрю, московские.
— Считай, что угадал, — хмыкнул Максим, давая понять, что подобные вопросы не задаются в приличном обществе, и тут же перешел к делу: — Слушай, брателло, что-то я охренел совсем от усталости, а карту забыл купить.
— Бывает, — согласился с ним Гусак. — Чего надо-то? Колись, не стесняйся.
Теперь они понимали друг друга с полуслова, и вконец расслабившийся Гусак уже чувствовал свое превосходство над столичным хмырем, который даже в дальней поездке курит только «Кент».
— Да дело-то, в общем, простое, — «кололся» Максим, — в город заезжать уже не будем, а как из этой тьмутаракани выбраться на Московское шоссе, не могу сообразить.
— Что, хозяина возишь? — вместо ответа в свою очередь спросил Гусак и тут же: — Далековато что-то.
— Дела, — пожал плечами Максим.
— Дела, как сажа бела, — усмехнулся Гусак и еще на полкорпуса подался из машины. — А что касается твоего шоссе…
Он на долю секунды повернулся к Бондаренко крутым затылком и тут же хрюкнул, свесив голову на правое плечо и заваливаясь на сиденье.
Все остальное могло показаться со стороны дружеским разговором хозяина «шестерки» со своим приятелем, который, видимо, решил самолично удостовериться в ее ходовых качествах. Чуток подвинув Гусака, Максим забрался на водительское место и выехал на проселочную дорогу, пустынную в этот час.
Метров через четыреста съехал по наезженной колее к заброшенному костровищу, прикрытому от основной дороги густым березняком, и, вспомнив святую заповедь, что береженого бог бережет, загнал машину в кусты. Покосившись на замычавшего Гусака, вынул из кармана стальные наручники и, только когда окончательно убедился, что все тип-топ, достал мобильник.
Крымов подошел, когда Максим уже привел несчастного Гусака в надлежащее чувство, и тот матерился, обещая спокойно курившему московскому пижону такие кары и такую жизнь в скором будущем, что самолично запросит смертушки. Однако увидев перед лобовым стеклом Седого, мгновенно осекся, выпучив глаза.
— Что, не ожидал? — усмехнулся Крымов.
Гусак только икнул на это.
— Так ты чего же, и говорить со мной не желаешь?
И снова Гусак икнул, продолжая таращить на Седого глаза. Для него этот импозантный мужик был московским авторитетом, с которым не гребует корешить даже сам Кудлач.
— Ну как знаешь, — спокойно и в то же время многообещающе процедил Седой и, кивнув Максиму, чтобы тот освободил ему свое место, забрался в салон. Теперь он сидел бок о бок с закованным в наручники Гусаком и мог видеть тот страх, который плясал в глазах парня. — И что, долго будешь молчать? — поинтересовался он.
— Так, может, его того… сразу? — внес свою лепту Максим, пересевший на заднее сиденье. — Удавку на шею — и, как говаривал когда-то Череп, ваши не пляшут.
— Не суетись, всему свой час, — осадил его Седой, и в этот момент наконец-то прорезался хриплый от страха голос хозяина «шестерки»:
— Я… мужики, вы чего? Вы, видать, перепутали меня с кем-то. Я же…
— Мужики на лесоповале рогом копытят, — оборвал его Максим, — а с тобой человек[18] разговаривает.
Гусак, уже не ожидая для себя ничего хорошего, засипел просяще:
— Я понимаю, сам зону топтал, но я же…
— Короче, так, — остановил его Крымов, — слушай сюда и постарайся вникнуть в тему. Повторяться не буду. Я знаю, что ты и твой корешок по имени Гришка Цухло, он же Сусло, догадываетесь, кто я, а я знаю, кто ты. Врубаешься, надеюсь? Так вот, мне интересно знать, что заставило твоего Гришку таскаться за мной хвостом.
Видимо, не ожидавший подобной выкладки, Гусак опять икнул, и его лицо исказила вымученная гримаса непонимания. Он судорожно пытался сообразить, чем конкретным может грозить ему этот разговор с московским авторитетом.
Гусак покосился на сидевшего позади него пижона, который смог надолго вырубить его, даже не приложив к этому особых условий, и наблюдавший за ним Крымов понял состояние хозяина «шестерки».
— Теперь слушай меня дальше. Причем очень внимательно слушай и врубайся по теме. Надеюсь, ты понимаешь, что после нашего с тобой толковища у тебя два выхода — колоться и какое-то время поработать на меня, в накладе, естественно, не останешься, или же…
Ответом было испуганное хрюканье.
…Отпустив вконец измочаленного «дружеской беседой» Гусака и снабдив Максима необходимыми инструкциями, Крымов вернулся в ресторан и заказал двести грамм водки, легкий салат и кофе по-турецки, после чего погрузился в анализ той информации, которую удалось надоить из Гусака.
Коноводы сусловской группировки явно с чьей-то подачи увидели в авторитетном москвиче мину замедленного действия, весьма опасную для Гришки Цухло. Эту «мину» надо было сначала раскрутить, выявив связи Седого, а потом уж и убрать.
Все понятно, но вот что касается остального…
Пытаясь собраться с мыслями, Крымов наполнил хрустальную рюмку охлажденной водкой, запил минералкой и ткнул вилкой в аппетитный ломтик свеженарезанной семужки, которую настоятельно рекомендовала «попробовать и откушать» голенастая официантка. Бросил в рот маслинку и, начиная ощущать, как прочищаются мозги, а грудь наполняется особым теплом, снова наполнил рюмку и теперь уже более спокойно прокрутил в памяти все то из обрывистых показаний Гусака, что считал заслуживающим внимания. А если более точно, то Седого интересовал Дутый и его покровители. И когда он спросил об этом Гусака, тот только скривился в ответ:
— Если бы знать.
— Но ведь его кто-то крышует!
— Само собой. Стоит только этому козлу на пятки наступить или за вымя пощупать, как тут же следует такая ответка, что мало не кажется.
— И что, за все время так никто и не проявился?
— В том-то и дело, что никто. Была даже мыслишка, что его крышуют ваши, московские. Короче, чтобы с этим дерьмом не связываться, себе же в убыток будет, Цухло решил оставить его в покое, но зуб на него держит.
— А если это Кудлач его крышует?
Крымов вспомнил, как на этот его вопрос Гусак криво усмехнулся:
— Не, кишка тонка. Да и не стал бы Кудлач марать себя, голосуя за это дерьмо. — И пояснил: — Кудлач — это пахан, авторитет, а Дутый… — Он сплюнул презрительно.
И вот тогда-то Седой и взорвался:
— Не верю! Не верю, чтобы никто ничего не знал о крыше Дутого, и думается мне…
— Считаете, что темню? — неожиданно окрысился Гусак: — Думаете, что слово свое за этого козла держу?
— Всякое возможно, может, и держишь.
— Да на хер бы он мне сдался! — красными пятнами пошел явно оскорбленный Гусак. — И была бы моя воля… Хотя, — неожиданно задумался он, — прошел как-то слушок, будто на него какой-то Гапон фишку поставил, но… Короче, вскоре все заглохло; то ли он сам про этого Гапона придумал, то ли еще кто-то дезу пустил.