старателей», осевших в России, но главным лично для него, для Крымова, было то, что это золото уходило прямым ходом в Новороссийск и далее в Грузию, где рассасывалось по ювелирам и зубным врачам. Так что ни о какой Украине здесь и речи быть не могло.
И это хорошо. Как говорится, отрицательный результат — тоже результат. Круг подозреваемых в сотрудничестве с «Возрождением» сжимался. Правда, легче от этого Крымову не становилось. Москва требовала ускорить «расшнуровку» того узла, что сплелся на Воронцовском заводе цветных металлов, а он только и сделал, что законтачил с Кудлачом да перетащил на свою сторону весьма влиятельного, как оказалось, члена группировки Григория Цухло. И всё! За это время он даже не смог прокачать того умельца, который умудрился вынести за территорию фабрики эталонный слиток золота наивысшей пробы, а Панков вновь и вновь напоминал ему об этом. Конечно, Крымов заводил сам себя, можно было бы заявить Панкову, что и Седой тоже человек и не всё в его силах, но это значило расписаться в собственном бессилии, а вот именно этого он и не мог себе позволить.
Спать лег, когда закончил черновой набросок «грузинского следа» металла высшей пробы, чтобы утром следующего дня передать его Максиму Бондаренко. А там уже Панкову решать, как быть с каналом увода российского золотишка в Грузию.
«Крымову. Срочно.
Необходима дополнительная прокачка «грузинского следа». Указанную вами группировку не трогать до особого на то указания.
Панков».
Глава 31
В окнах домов деревни Лепешки уже потухли огни, когда по обозначенным адресам рассредоточились омоновцы, Пазгалов ждал условленного сигнала.
Где-то брехали собаки, из какого-то дома рвались на улицу то ли азиатские, то ли арабские, никогда ранее не звучавшие на этой земле мелодии. В такую бы ночь с молодой грудастой птичницей на душистом сеновале лежать да в короткие минуты отдыха звезды в прорехах считать, а тут… Отчего-то вспомнив свою короткую, но жгучую, как комета, скороспелую краснодарскую любовь, Олег обреченно вздохнул и посмотрел на светящийся циферблат часов. До обозначенного часа оставалось четыре минуты.
Посмотрел опять на часы. Двенадцать ноль-ноль! Мысленно перекрестился и включил рацию…
Остервенелый лай цепных псов, прокатившийся по селу, возвестил о начале операции, и Пазгалов, еще раз перекрестившись, врубил скорость. До огороженного высоченным забором пятистенка, в котором довольно прочно обосновалась многочисленная семья Тенгиза Кулаева, было не более полукилометра еще недавно спящего села, однако ощущение создавалось такое, будто он попал в огромный собачий питомник, куда вбросили несколько кошек.
— Чтоб вас! — выругался в сердцах Пазгалов, с силой выкручивая баранку, чтобы не залететь в придорожный кювет, и, когда уже вырулил на темную в этот час центральную улицу Лепешек и до дома Кулаева оставалось не больше двухсот метров, вдруг услышал звук хлесткой, как пощечина, короткой автоматной очереди. После чего…
Это был уже не лай и даже не вой, а скулеж смертельно раненной собаки.
Притормозил, вслушиваясь в какофонию звуков разбуженной деревни, однако скулеж оборвался так же неожиданно, как и возник, и Олег пробормотал невольно:
— О боже!
И короткая автоматная очередь, и предсмертный собачий визг — все это происходило за высоким сплошным забором, которым отгородился от своих соседей предусмотрительный Тенгиз Кулаев.
Допрашивал Кулаева Яровой.
Еще не до конца осознавший, что же с ним произошло на самом деле, тот сверлил бешеным взглядом сидевшего по другую сторону стола следователя, и во взгляде этом можно было прочесть все, что творилось в душе сорокалетнего торговца наркотой, в дом которого посмели ворваться ненавистные омоновцы в масках, пристрелив при этом собаку. Ворвались на его суверенную, как он считал, территорию.
Да и кто вообще мог решиться на подобный шаг, тогда как все давно проплачено, а крышуют его даже не шестерки воронцовского пахана, с которыми у него свой собственный договор, а вполне достойные и уважаемые в городе люди.
Яровой смотрел на Кулаева, и впечатление создавалось такое, будто тот действительно не понимает всей тяжести преступного промысла, который он и его подельники считали беспроигрышным бизнесом, а в том, что с ним случилось, видит то ли злонамеренные происки конкурентов тех самых «уважаемых» крышующих его людей, то ли какое-то дикое недоразумение.
«М-да, — размышлял Яровой, всматриваясь в потемневшее от ярости лицо Кулаева, — долго же ему придется ждать ответной реакции “уважаемых” людей, хотя…»
За этим «хотя» много чего стояло, и следователь с долей сочувствия в голосе поинтересовался:
— Что, Кулаев, хреновато?
Задержанный полоснул по его лицу взглядом, полным ненависти, и что-то пробормотал по-своему, не разжимая зубов.
— Вы бы на русском изъяснялись, — посоветовал ему Яровой, — особенно когда я спрашиваю. Могу вас заверить, переводчиков не будет.
И снова кипящий злобой взгляд. Казалось, будь сейчас в руках этого человека оружие, и он бы без доли сомнения пустил его в ход.
— Да пошел ты… — Это прозвучало уже по-русски.
Зрачки Ярового сузились, на щеке дернулся лицевой нерв, а на скулах шевельнулись вздувшиеся желваки. Он не мигая уставился на задержанного и негромко, но внятно произнес:
— С тобой говорит следователь по особо важным делам Следственного комитета России Яровой! Врубаешься, надеюсь? И советую тебе, Кулаев, отвечать на мои вопросы. Тем более что те семь килограмм порошка, что обнаружены в присутствии понятых в твоем доме, могут обратиться для тебя в пятнадцать лет строгого режима. И могу заверить тебя, Кулаев, что я лично позабочусь об этом.
Эта угроза могла подействовать на нормального человека, с нормальной психикой, но реакция, последовавшая со стороны оптовика, удивила даже Ярового:
— Собака!
И сказано это было с такой яростью в голосе, что Геннадий Михайлович поначалу даже растерялся немного, чего с ним не случалось многие годы. То ли этот торговец был настолько уверен в своей крыше, то ли он настолько ненавидел российских силовиков, которые мешали ему творить свой «бизнес», что он… Впрочем, как бы там ни было, но допрос следовало строить так, чтобы у этого зверя не оставалось даже малейшего сомнения о том, что на этот раз он оказался в полном дерьме, из которого ему уже не выбраться. И еще Яровой подумал о том, что Жомба знал, кому конкретно поручает убийство Лютого. Заживо спалить человека, который лично тебе не сделал ничего плохого… подобное не каждому по силам.
Он сдвинул на угол стола голубенькую папочку с чистыми бланками протоколов допроса, откинулся на спинку стула, поднял на задержанного, казалось бы, ничего не выражающий взгляд.
Кулаев все так же пристально смотрел на следователя, однако уже что-то изменилось в его поведении. В глазах уже не плескалась та откровенная ненависть, которую он даже не пытался скрывать всего лишь пару минут назад, а вместо нее появилось некое осмысление происходящего. Впечатление было такое, словно этот человек наконец-то приходит в себя после долгого наркотического сна и его мозги, еще не до конца расплавленные, пытаются проделать титаническую по своей сложности работу, чтобы понять наконец-то, что же случилось на самом деле и с чего бы вдруг он сидит, закованный в наручники, перед каким-то следаком и должен отвечать на вопросы, в сущность и смысл которых он все еще не в состоянии врубиться. Однако все-таки что-то сдвинулось в его сознании, видимо, дошел-таки смысл того, кем представился допрашивающий его следователь, но и это не внесло полной ясности в сущность происходящего.
Цель оперативно-следственной бригады Следственного комитета России, о работе которой уже давно судачили на городских рынках, — это золотоноши и черное золото завода цветных металлов, так с чего бы это вдруг московскому следаку разгребать еще и помойную яму с наркотой, тогда как у него и по золотой фабрике дел по горло? Это было непонятно.
Именно так определил Яровой ту тревожную искорку в глазах Кулаева, когда он наконец-то сморгнул непроизвольно и нервно шевельнул короткими сильными пальцами, похожими на толстенькие сардельки.
— Ну что, — произнес Яровой, в упор рассматривая задержанного оптовика, — разговаривать будем или му-му вилять?
И без того жесткое лицо Кулаева напряглось еще больше:
— О чем мне с вами…
— Опять хамить изволишь? — перебил его Яровой. — Так ведь я тоже человек и могу тебя твоей же жопой так посадить на этот стул, что мало не покажется.
Теперь уже в его голосе слышались металлические нотки.
Кулаев явно не ожидал подобной реакции со стороны следователя и сообразил в конце концов, что перед ним не воронцовский «ванек», которого можно запугать или же просто купить, а действительно столичный важняк.
— Я… я не понимаю, о чем нам говорить. — С каждым словом, с каждым слогом его голос набирал силу, и он, видимо, уже знал, что противопоставит выдвинутым против него обвинениям. — Тот порошок, что нашли в моем доме… Короче, он не мой. Это или ваши подкинули, или же остался в тайнике от прежних хозяев.
— Да неужели? — удивился Яровой. — Надо же! И все это время в шкафчике на кухне пролежал.
Кулаев невнятно пожал плечами. Мол, разбирайтесь как знаете, но лично я здесь ни при чем.
— Да ты, Кулаев, оказывается, не просто наглец, но ко всему прочему еще и довольно подлый человечишко. Невинных людей подставить хочешь.
— Ты…
Кулаев полоснул по лицу следователя остервеневшим взглядом, хотел что-то добавить, но Яровой тут же осадил его:
— Охолонь маленько, а не то и застудиться можешь. Тем более что я с тобой не о наркоте разговор вести буду, это я другому следователю оставлю, тому, кто с тобой, дерьмом, церемониться не будет, а мы с тобой поговорим о Лютом, которого ты заживо сжег в сарае, да о твоем хозяине, приказавшем тебе свершить это злодейство.