Он говорил и смотрел на Кулаева, который дернулся было в его сторону, но тут же мешком осел на стул и словно застыл каменным изваянием, намертво сцепив пальцы побагровевших от напряжения рук. И только взгляд его, тяжелый и немигающий, словно врос в лицо Ярового. Судя по всему, Тенгиз не ожидал подобного поворота событий. И явно не был готов к тому, о чем говорил сейчас сидевший напротив него следователь.
— Чего молчишь? — с откровенной язвинкой в голосе поинтересовался Яровой. — Или, может, водички попить принести, чтобы тебя кондратий раньше времени не хватил?
— Я не понимаю, о чем вы говорите.
— Даже так? — удивился Яровой. — Так ты чего не понимаешь, того, о чем я тебе говорю, или русский язык подзабыл?
На этот раз в темных глазах Кулаева отобразилась явная растерянность:
— Я не понимаю… я не понимаю, о чем вы вообще говорите. — В этих его словах проскользнули нотки нарастающей паники. Он сглотнул подступивший к горлу комок и с трудом выдавил из себя: — Какой Лютый?.. Убийство…
Замолчал, собираясь с мыслями, и Яровой счел нужным напомнить ему о Жомбе:
— Ты еще в этот же ряд своего хозяина забыл вставить. Да-да, того самого, приказ которого выполнял.
И вновь что-то поворотное произошло в сознании Кулаева.
— Я правда не понимаю… То говорите, что взяли меня на порошке, а теперь еще и какого-то Лютого шьете.
— Ну, положим, не какого-то Лютого, как ты изволил выразиться, а того самого, которого ты снабжал героином на протяжении нескольких последних лет. Это доказано свидетельскими показаниями, как и то, что именно ты, Кулаев, приезжал в то утро к Серову, но что-то у вас не срослось, и вы вышли на крыльцо, где все еще продолжали ругаться. После чего спустились в сарай, то бишь гараж, где у Серова стояла машина, и…
И вновь на побагровевших скулах Кулаева вздулись желваки.
— Неправда!
— Даже так, «неправда»? — возмутился Яровой. — Обижаешь, Кулаев, очень сильно обижаешь. Чтобы я, следователь по особо важным делам Следственного комитета России, позволил себе вешать кому-то лапшу на уши… — Он тяжело вздохнул и укоризненно покачал головой: — А зачем, спрашивается, мне тебе врать, если этот факт, считай, уже доказан?
Помолчав, он уже совершенно ровным, спокойным тоном произнес:
— Все-таки продолжаешь думать, что я тебя на понт беру? Да на хрена ты мне сдался, дарагой! А вот отпечатки пальцев на том дрыне, которым ты оглушил Серова ударом по затылку и который, к твоему великому несчастью, не сгорел, когда ты им же подпер дверь уже полыхающего сарая, — это уже доказательная база, от нее тебе не открутиться.
Он полоснул по лицу Кулаева пронзительным взглядом.
— Ну что, врубаешься, надеюсь?
Кулаев угрюмо молчал, и Яровой добавил:
— А теперь поговорим по существу вопроса, если, конечно, у тебя еще остались мозги.
И вновь Кулаеву не удалось скрыть своей нервозности. Судя по всему, он не так боялся возбуждения уголовного дела по факту хранения и распространения наркотиков, как чего-то совершенно иного, более страшного для него лично, и слова следователя о «существе вопроса» выбивали его из привычного седла, не позволяли расслабиться. В его глазах уже не было прежнего наглого презрения, замешанного на откровенной ненависти, а вместо этого во взгляде сквозила возрастающая напряженность, сквозь которую пробивались искорки страха.
Кулаев продолжал молчать, и только по его глазам да еще по замершим на коленях рукам можно было догадаться о той степени напряжения, в котором он находился в эти минуты.
Можно было бы, конечно, и дальше поиграть с ним в «кошки-мышки», доведя тем самым задержанного до полного иступления или нервного срыва, однако Яровой и без того слишком устал, чтобы еще тратить на «психологические этюды» свои собственные нервы и время. Но все-таки он не смог пересилить себя и спросить с издевкой в голосе:
— Что, Кулаев, хотелось бы знать, что мне известно? Кроме наркоты, конечно.
И снова стремительный, жалящий взгляд, полоснувший по лицу Ярового. Казалось, освободи сейчас Кулаева от наручников и дай ему в руки что-нибудь тяжелое, как он тут же найдет этому предмету применение.
М-да, Жомба знал, кому из своих верноподданных поручить мокруху, о которой до сих пор с содроганием вспоминают в городе. Серова надо было не просто убить, а так наказать, чтобы и другие задумались о том, кто теперь на золотой фабрике настоящий хозяин, и Кулаев отнесся к этому поручению «творчески», с полной самоотдачей. И это даже несмотря на то, что он не один год знал Лютого, самолично поставлял ему порошок и между ними сложилось нечто похожее на приятельские отношения. И каким же нелюдем надо оставаться в душе, чтобы…
Господи милостивый, убереги от подобных знакомцев, дружбанов и приятелей!
«И чего больше было в этом убийстве? — спрашивал себя Яровой. — Откровенного всплеска ненависти наркоторговца к покупателю, который хоть и был гораздо беднее его самого, но оставался на практически недосягаемой для него лично ступеньке иерархической лестницы в криминальном мире? Или все-таки это было тупое исполнение примитивного по своему мышлению человекоподобного существа, которое больше всего боится всплеска гнева своего хозяина?»
На все эти мысли ушло не более секунды, и Яровой, выдержав на себе острый, жалящий взгляд, невольно усмехнулся:
— Ну что, Кулаев, ненавидишь, поди, меня? Да вижу, что ненавидишь, можешь не отнекиваться. Только вот после того, что я тебе скажу сейчас, ты возненавидишь меня еще больше, могу тебя заверить в этом.
И без того напряженное лицо Кулаева побелело, казалось, что в нем не осталось ни кровинки.
— Твое предчувствие, Кулаев, тебя не обмануло, и задержан ты по обвинению в убийстве Серова, известного тебе по кличке Лютый, которое ты выполнил по заказу Асада Даутова, он же — Жомба.
Яровой замолчал, пытаясь уловить ответную реакцию Кулаева, однако тот продолжал все тем же истуканом сидеть на стуле.
— Итак, Кулаев, я не буду повторяться, рассказывая о тех уликах, которые ты оставил на месте преступления, как не буду требовать от тебя и того, чтобы ты прямо сейчас сдал своего заказчика. Он мне известен, и уверяю тебя, что он от меня никуда не уйдет. А скажу я тебе, Кулаев, нечто для тебя лично неожиданное и весьма неприятное. Так что расслабься немного, а то как бы удар тебя не хватил.
Он замолчал, наблюдая за реакцией задержанного, потом выложил перед собой чистый бланк протокола допроса и все так же спокойно, даже с ленцой в голосе продолжил:
— Так вот, Кулаев, сейчас всех задержанных допрашивают по одной схеме: Лютый — черное золото — Жомба — отказ Лютого работать на Жомбу и, как следствие, — страшное по своей жестокости убийство, которое тянет на высшую меру наказания. Заказчика, естественно, знаешь только ты, и только ты мог сдать его со всем его колхозом. И поэтому, как только я возьму его, а случится это буквально через несколько часов…
Яровой вдруг ударил ладонью по столу и будто точку поставил на допросе:
— Короче, так. Если есть что и кому завещать, можешь прямо сейчас писать завещание. Бумагу я тебе дам. Думаю, в воронцовском СИЗО ты более трех суток не проживешь, а этапировать тебя в Москву да просить отдельную для тебя конуру — овчинка выделки не стоит.
Теперь по лицу Кулаева текли крупные капли пота, а в глазах застыла невысказанная предсмертная тоска. Он действительно понимал, чем может закончиться для него подобный поворот задержания. Губы его дрожали, обнажая с десяток вставных золотых зубов — первый в его ауле признак достатка.
— Зачем… зачем вы так? — выдавил он из себя потухшим голосом.
— А ты подумай.
Какое-то время Кулаев молчал, видимо, действительно думая о том, зачем бы это столичному важняку делать ему подобную подлянку, как вдруг его взгляд словно ожил:
— Но я могу хорошо заплатить, на всю жизнь хватит. Я все отдам.
— Кул-л-лаев, — осуждающе протянул Яровой.
Вновь долгое, очень долгое молчание, и наконец:
— Что вы от меня хотите?
— Вот! Это уже иная постановка вопроса. А хочу я от тебя немного. Мне нужна полная информация по Даутову и его связям как в городе, так и на золотой фабрике.
— Но ведь это… — вскинулся Кулаев, — это…
— Я все понимаю, — согласился с ним Яровой, — понимаю, однако вместо этого могу обещать тебе, что дальше пойдешь только по наркоте. Сознаешь, надеюсь, всю разницу предъявленных обвинений? И никакого приближения к Даутову. Ну же, Кулаев!
— Мне надо подумать.
— Думай, но только не затягивай. Ситуация может измениться в любую минуту, причем не в лучшую для тебя сторону.
Разбуженный диким собачьим лаем и буквально сброшенный с постели звуками хлестких выстрелов, Жомба бросился сначала к окну, затем к тайнику, где были спрятаны семь стволов с дюжиной гранат, но тут же взял себя в руки и, оседлав страх, незаметно проскользнул с крыльца в просторную беседку, где уже грызлись между собой его нукеры, то и дело хватаясь за ножи. Отдельно от всех кучковалась бригада Грача. Бывшие менты, они, видимо, уже успели свести воедино и выстрелы, доносившиеся с отдаленного конца Лепешек, и страшенный собачий вой, а потом щенячий скулеж, закончившийся предсмертным визгом, и тот «хвост», что незадолго до этого был замечен неподалеку от магазина, а теперь ждали появления хозяина.
— Ну? — бросился к Грачу Жомба.
— Гну! — огрызнулся тот. — Сам слышишь, что творится. А я тебя еще вечером предупреждал, как бы беды какой не случилось.
— Я тебя не про вчерашнее спрашиваю, — взорвался Жомба, — а про то, что все это может значить?
Он сделал ударение на «что», будто этот бывший мент и его команда были виновны в том, что в эти минуты творилось в деревне, которую он уже считал своей вотчиной.
Злобность своего хозяина, замешанную на животном страхе, видимо, почувствовали и его нукеры, уже давно питавшие к «неверным» зависть и ненависть одновременно, и плотной кучкой сгрудились за спиной Жомбы. В руках их отсвечивали ножи.