Догадывавшийся о «братской любви» охранников Даутова к себе лично и к своей немногочисленной бригаде, Грач заставил подавить в себе закипавшую злость и уже более спокойно произнес:
— Слушай, Асад, я, конечно, понимаю, что верная тебе охрана — это твоя личная безопасность, и не осуждаю твоих хлопцев, что волками на меня таращатся, но неплохо было бы и им научиться отличать друзей от врагов. А то ведь эдак и до крови недалеко, и могу тебя заверить…
Кто-то из окружения Жомбы, недовольный словами «поганого хохлацкого мента», сунулся было к Грачу, но его порыв тут же остудил Жомба. Успевший успокоиться и начинающий понимать, что этот мент, пожалуй, действительно прав, он повелительным рыком остановил своего охранника, отчего тот только бешеным взглядом полоснул по четверке ощетинившихся стволами хохлов и словно врос в землю.
— Вот так-то лучше, — похвалил его Грач. — Ну а теперь можно и по делу поговорить.
Он кивнул Даутову, приглашая его отойти в сторону, и, когда они остались одни, произнес доверительно:
— Насколько я понимаю, тот хвост, что засветился у продмага и о котором я тебе доложил, не по нашу с тобой душу, а таскался он за теми людьми, которые дурь на воронцовские рынки поставляют. И то, что мы с тобой сейчас слышим…
— Что, зачистка?
— Судя по всему, обычная операция, возможно, даже плановая, по наркоте.
— Ни хрена себе обычная!
Грач только плечами пожал на это, однако тут же пояснил, заметив недоверчивый взгляд Жомбы:
— А то, что шуму столько, так это понятно. Задержание ведут сразу по нескольким адресам.
— А ты уверен, что по наркоте?
— На все сто.
— А почему же я ничего не знаю? — В голосе Даутова вновь послышалась угроза.
— Понятия не имею. Видать, что-то не срослось с твоими осведомителями.
Он более пристально посмотрел на Жомбу и невольно подивился той перемене, которая произошла с его шрамом. Он стал багрово-красным и, казалось, пылал злобой, что клокотала в груди этого человека. На проплату информаторов уходили колоссальные деньги, вырученные от продажи той же дури. Вроде бы все было схвачено, а на деле получалась хренотень.
Глава 32
Оперативное совещание, на котором Рыбников подводил предварительные итоги проведенной в Лепешках операции, прервал осторожный стук в дверь, после чего послышался виноватый голос появившейся на пороге секретарши:
— Простите, Феликс Ефимович, возьмите, пожалуйста, трубочку, мэр на проводе, он вас требует.
— Даже так? — искренне удивился Рыбников. — Требует.
Не так уж и часто Валентин Афанасьевич Баукин снисходил до того, чтобы общаться с воронцовскими операми, и этот его ранний телефонный звонок не мог сулить ничего хорошего. Впрочем, к подобной реакции со стороны городских властей Рыбников уже был готов и теперь только ждал, кто первым потащит его «на ковер».
Судя по всему, хозяин города. И он не ошибся.
— Подполковник? — рявкнула телефонная трубка, когда секретарша соединила его с воронцовским мэром. — Где тебя черти носят?
Рыбников покосился на собравшихся в его кабинете оперативников и вдруг почувствовал, как к лицу приливает кровь.
— Ну, во-первых, не подполковник, а товарищ подполковник, — как можно спокойнее произнес он, — а во-вторых, я нахожусь в своем рабочем кабинете.
Не ожидавший от довольно интеллигентного опера ничего подобного, Баукин поначалу даже растерялся немного, потеряв дар речи, и вдруг заорал:
— Что-о-о, «товарищ», говоришь? Да ты уже даже не подполковник, а рядовое дерьмо, которому в моем городе даже метлы никто не доверит! И я… я тебя увольняю! Можешь освобождать свой кабинет!
— Вы это серьезно? — поинтересовался Рыбников.
Сообразив, что перегнул палку, но все же не желая сбавлять обороты, Баукин прогудел:
— Серьезней некуда.
Рыбников через силу усмехнулся:
— Я бы, конечно, мог сказать вам, что не вы меня ставили на эту должность, не вам и снимать, однако спрошу другое. На каком же это основании вы собираетесь меня увольнять? Причем увольнять, насколько я понял, с волчьим билетом в кармане. Или попытаетесь точно так же расправиться со мной, как некогда расправились с Быковым? Которого, кстати, впоследствии просто убрали с дороги, опять же не без вашей помощи и наводки.
Длительное тяжелое молчание, и наконец:
— Ты что хочешь этим сказать?
— Только то, что сказал. А если точнее, то на каком, собственно, основании вы будете ставить вопрос о моем увольнении? Уходить же по собственному желанию я не собираюсь.
И вновь спокойный тон уверенного в себе мента вывел мэра из себя. Он был хозяином города! И чтобы какой-то зачуханный оперишко позволял себе подобное! Да где же вертикаль власти, в конце концов?
— А я не буду «ставить вопрос», — отозвался он, — я просто выкину тебя из города, как взбесившегося мента, которому нельзя доверять ни людей, ни пистолет. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Не понимаю.
— Тогда слушай сюда внимательно! — очень тихо, но четко произнес Баукин. — Твои люди, Рыбин…
— Не Рыбин, а Рыбников.
— Это уже не имеет значения. Так вот, тебе лично вменяется превышение власти при проведении незаконной операции, что уже грозит тебе серьезным сроком, а также применение оружия, когда это было опасно для жизни ни в чем не повинных людей. Теперь понял?
Сказал и бросил трубку.
Рыбников покосился на сидевших за вытянутым столом оперативников, которые, судя по тягостному молчанию, зависшему в кабинете, и без его пояснений прониклись сутью утреннего телефонного звонка, и негромко произнес:
— Надеюсь, всем все понятно? В таком случае поздравляю вас с удачно проведенной операцией. — На его лице отобразилось вымученное подобие язвительной усмешки, и он добавил: — Если с утра пошли такие звонки, а на этом, думаю, силовой нажим не закончится, то считайте, что мы попали в яблочко. Хотя осиное гнездо мы даже не разворошили, а всего лишь потревожили.
— Как бы это самое яблочко не оказалось для нас самих червивым, — перебив подполковника, пробасил старший группы наружного наблюдения.
Подобное в этом кабинете не поощрялось, однако Рыбников всего лишь хмыкнул на эту реплику:
— Что, капитан, уже аллергическая чесотка начинается? Так я вас не задерживаю. К тому же можете подать рапорт по инстанции о неправомочности моих действий, а также о превышении служебных обязанностей.
Лицо Зотова вспыхнуло, пошло красными пятнами.
— Я, товарищ подполковник, никогда подлянкой не занимался. А то, что я сказал про червивое яблочко… Вы же не хуже меня знаете, чем все это может для вас закончиться. Кстати, и для нас тоже. — Его голос набирал силу, и теперь капитан уже обращался ко всем собравшимся в кабинете: — Или, может, вы забыли про те задержания, которые заканчивались полным пшиком? И попробуй кто-либо из нас ослушаться указаний сверху…
Слово «указаний» он произнес с такой горечью, что Рыбников даже руку вынужден был поднять, чтобы успокоить прошедший над столом шум:
— Все, товарищи, все! Надеюсь, у нас будет еще время поговорить на отвлеченные темы. А ты, Вениамин, — обратился он к Зотову, — извини меня. Видать, не так понял твои слова. А теперь, господа офицеры, к делу, как говорится, труба зовет.
Однако «к делу» сразу же перейти не удалось. Вновь на пороге нарисовалась секретарша и все тем же виноватым голоском прощебетала:
— Феликс Ефимович, ради бога, простите, пожалуйста. Вячеслав Евгеньевич просил вас зайти к нему сразу же, как только закончится оперативка.
— И, наверное, как можно быстрей, — скривился в усмешке Рыбников.
Питая к начальнику УБЭПа невольную симпатию, секретарша молча кивнула.
— Передайте ему, что буду.
Обозначенный Вячеслав Евгеньевич, как поговаривали в городе злые языки, составлял порой мэру компанию для «выезда» на природу, а также при игре в преферанс. Вызов к начальнику Воронцовского ОВД не предвещал ничего хорошего, и Рыбников не ошибся в своем предчувствии. Сидя за столом и не поднимая головы от лежащей перед ним кипы официальных бумаг, Цыбин молча указал на стул, заставил подполковника выждать, пока закончит просматривать очередной документ, чтобы поставить на нем росчерк своего пера, и только после этого поднял глаза. Долго сверлил тяжелым взглядом, словно желал убедиться, действительно ли перед ним сидит тот самый мудак, накуролесивший черт знает как в Лепешках, и наконец выдавил из себя:
— Ты хоть понимаешь, что натворил?
Его голос был глухим от злости, однако слово «что» он произнес с таким нажимом, что казалось, зубы начнут крошиться.
Спокойно выдержав испепеляющий взгляд полковника, Рыбников, уже готовый к подобному накату, ответил:
— Простите, я не понимаю, о чем вы.
— Не понимаешь, значит? — Лицо Цыбина побелело, и он взорвался криком: — Ты из себя дурочку-то не строй! Не строй! И вообще, кто, спрашивается, позволил тебе проводить эту зачистку? Причем ночью! С захватом частных владений и со стрельбой!
Цыбин кричал что-то еще и еще, пока Рыбников не осадил его спокойным голосом:
— Ну, во-первых, я не понимаю, к чему подобный тон, а во-вторых, вы позволите наконец-то и мне слово сказать?
— Что-о-о? Да ты еще и в позу встаешь? — искренне возмутился Цыбин. Хотел было рявкнуть еще что-то громовое, однако Рыбников уже не слушал его.
— А теперь по существу заданных вами вопросов. — Подполковник был предельно вежлив, спокоен и корректен. — Никакой зачистки не было, и вообще кое-кому в нашем городе пора бы исключить это словечко из своего лексикона, когда дело касается задержания или ареста наркоторговцев и прочей оккупировавшей городские рынки швали. Далее…
— Да ты… ты хоть понимаешь, что говоришь? — вскинулся Цыбин, и его лицо, обычно воспаленно-красное, стало белым как мел.
— Я-то хорошо понимаю, а вот кое-кому неплохо было бы и мозги свои прочистить.
Тяжелое, угрюмое молчание — и вдруг хрип зашедшегося в гневе человека: