— По самцам.
Дойчман отвернулся. Не мог больше смотреть на это. Боже мой, думал он, он снова нарывается! Ну и экземпляр!
Беферн удивленно взметнул брови:
— Что значит «по самцам“?
— А я изучаю их, герр обер–лейтенант. Как–то одна деваха сказала мне, что я, дескать, совсем как дикий кролик. Вот я с тех пор и приглядываюсь к ним, но вот только никак не могу уразуметь, что она имела в виду.
— А тут, откуда ни возьмись, он. Просто так, взял да примчался к вам.
— Так точно. Уселся передо мной на задних лапах. И я сразу понял, что это самец.
— Почему?
— Крольчиха не стала бы садиться на задние лапы, все–таки как–никак баба, герр обер–лейтенант.
Потом на плацу произошло нечто такое, отчего даже гауптман Барт не выдержал. Распахнув окошко, он решил положить конец этой комедии:
— Прекратить!
Шванеке было приказано лечь на пузо и проползти до конца плаца и обратно. По пыли, по кухонному мусору, по проистекавшим из отхожего места 1–й роты лужам. А обер–лейтенант Беферн свистками задавал темп. После трех ходок и прозвучало спасительное «Прекратить!“ гауптмана Барта.
Беферн, даже не удостоив взглядом продолжавшего лежать в грязи Шванеке, пружинящим шагом направился в офицерский барак.
— Что это все означает, герр обер–лейтенант? — возмущенно потребовал отчета Барт, едва Беферн переступил порог его кабинета.
— Вынужден был доказывать нашему Шванеке, что человек произошел от земноводных.
— Чушь!
Беферн невольно стал по стойке «смирно“.
— И вы рассчитываете этими приемами выиграть войну?
Гауптман Барт презрительно махнул рукой. Это означало: можете идти. Или: убирайтесь отсюда к дьяволу, дерьмо собачье! Беферн все понял и стал уходить. Но уже взявшись за ручку двери, он услышал голос Барта:
— На вашем месте я не стал бы превращать этого типа в своего врага. Нам предстоит отправка в Россию… А теперь идите!
Шванеке, пошатываясь, кое–как поднялся. На перекошенном от злости и перенесенных мук лице комьями налипла грязь, на него было страшно смотреть. Тяжело дыша, он привалился спиной к стене барака.
Дойчман, сбегав куда–то, принес в кухонной миске воды. Потом стал расстегивать мундир на груди у Шванеке. Тот безучастно взирал на действия доктора, потом стал жадно, большими глотками пить воду. Недопитые остатки вылил себе на голову.
— Обер–лейтенант Беферн… — не то прошипел, не то пробормотал он.
Дойчман похолодел. Боже мой, подумал он, не хотелось бы мне сейчас оказаться на месте этого Беферна.
— Хочешь еще воды? — спросил он Шванеке.
— Благодарю, дружок, хватит. Сигарету дать?
И в ту минуту благовоспитанный и неконфликтный доктор Дойчман восхитился прожженным уголовником Карлом Шванеке. В тот момент ученый, интеллектуал до мозга костей, и преступник по структуре личности ощутили взаимную симпатию, внезапно со всей остротой осознав, что у них — да и у всех здесь присутствующих — лишь один враг, что лишь углубляло эту внезапно проявившуюся симпатию.
Инцидент с кроликом мгновенно стал достоянием всего батальона. Узнал об этом и обер–лейтенант Обермайер. История не оставила его равнодушным.
— Хотелось бы обратить ваше внимание, друг любезный, что все–таки не вы, а я — командир 2–й роты, — довольно резко заявил он Беферну. — Вам же, как адъютанту командира батальона и не обладающему соответствующими властными полномочиями, остаются лишь связующие функции.
— Этот недочеловек… — начал было Беферн, но тут Обермайер бесцеремонно оборвал его:
— Но вы, зная, что он в моей роте, тем не менее допустили в отношении его самое настоящее безобразие!
— Уж не намереваетесь ли вы ознакомить меня с моей должностной инструкцией? И проинструктировать меня, как мне ее соблюдать? — перешел в контратаку Беферн. — Ваша рота — навозная куча, дружище!
— Я передам ваши слова командиру батальона, — холодно ответил Обермайер. — И постарайтесь запомнить — я вам не «дружище“ и запрещаю вам обращаться ко мне в подобной форме. Не будь мы сейчас на войне, я просто–напросто отхлестал бы вас по физиономии!
— Господин обер–лейтенант! — выкрикнул побелевший от возмущения Беферн.
Но Обермайер, резко отстранив его, прошел мимо, оставив его стоять.
Беферн, вернувшись к себе, достал из шкафчика тонкую папочку и раздраженно черканул в ней крестик напротив фамилии обер–лейтенанта Обермайера. Ничего, ты у меня еще попляшешь, думал он, я тебе покажу! Со мной твои приемчики не пройдут, ох, не пройдут. Кипя от ненависти, он захлопнул папку.
Обер–лейтенант Беферн не просто так оказался в штрафном батальоне. Его прислали сюда именно для того, чтобы докладывать обо всем, что здесь происходит. И в первую очередь брать на заметку политическую благонадежность служащих — как офицеров, так и унтер–офицеров.
На следующий день на утреннем построении солдатам было объявлено, что два дня спустя батальон перебрасывают в Россию. Обер–фельдфебель Крюль узнал об этом еще предыдущим вечером. И по этому поводу срочно напился. Сидел у себя в комнатке и хлобыстал. Нормальный человек просто пьет, иногда стакан за стаканом, иногда глотками, маленькими или большими, с большим или меньшим интервалом.
Но обер–фельдфебель был исключением из перечисленных правил. Что бы он ни пил — пиво, шнапс или вино, — он просто подносил к губам емкость, из которой приходилось пить, и в один присест заглатывал содержимое, причем так, что даже кадык не дергался. «Ну, шланг, прорва, ни дать ни взять“, — так характеризовал способ пития Крюля унтер–офицер Хефе. «Вот пьет так пьет! И как у него только из задницы не выливается!“ В германском вермахте существовало не одно предписание касательно употребления спиртных напитков, однако обер–фельдфебель Крюль, в целом следовавший предписаниям, именно их отчего–то игнорировал. А если уж приходил в ярость, тут для него пределов не существовало — нализывался до чертиков, а на следующий день изнемогал тяжким похмельем.
В тот вечер он как раз был взбешен. И снедаем страхом. Взбешен он был выходкой Шванеке, придирками Беферна, отношением к себе Обермайера, поведением солдат его роты, да и других тоже. Всех рот на всем земном шаре. И вообще мерзкой, отвратительной жизнью. Что же касалось страха, то причиной его была Россия. Его передергивало от одного только названия этой страны, не говоря уж о том, что там его поджидало. И дело было не только в том, что русские тоже умели неплохо стрелять и вполне могли попасть и в него. Самым ужасным было то, что солдатам штрафного батальона вполне могли выдать оружие. А что стоило в таком случае типу вроде Шванеке пустить пулю не в русского, а, скажем, в него, в обер–фельдфебеля Крюля? Бог ты мой, лучше уж об этом не думать.
Банда, одно только можно сказать про них. Мерзкая, вонючая банда! Поставить бы их к стенке и… Вот тогда бы он обрел покой на вечные времена.
И обер–фельдфебель Крюль пил, пил и пил, время от времени устремляя остекленевший взор в окно, за которым виднелся огромный темный плац.
— Дерьмо! — выкрикнул он. — Россия!
И чуть помедлив:
— Конец!
У него не было ни женщины, ни друзей, так что годами копившуюся злобу изливать было не на кого. Разве что на горстку солдат, находившихся в его подчинении и ненавидевших его.
Маловато, черт возьми, маловато. Крюль, понимая это, все пил и пил, пока не свалился замертво.
В кубрике 2–го взвода 2–й роты Шванеке предупредил всех:
— Держите ухо востро — в ближайшие дни что–то затевается!
— С чего ты это взял? — не понял Дойчман.
— Нутром чуешь такие вещи, — пояснил крысомордый.
— Думаешь, отправят нас куда–нибудь? — спросил Дойчман.
— Ага, отправят. К мамочке, — хихикнул крысомордый.
— Заткнись! — одернул его Шванеке.
Крысомордый, вздрогнув, умолк.
— Нет, правда, я чувствую: вот–вот нас отсюда погонят. И — могу на что угодно спорить — погонят в Россию.
— А что мы там забыли? — недоумевающе спросил лежавший на койке Видек.
— А тебе непонятно? — ухмыляясь, переспросил Шванеке.
— В Россию, — тихо произнес Дойчман.
— В эту проклятую страну! — подхватил крысомордый.
— Не боись, профессор! — ободряюще произнес Шванеке, осклабившись.
И, по–дружески ткнув в бок Дойчмана, добавил:
— Не все так плохо. Одно тебе могу сказать, — тут Шванеке перешел на шепот, — там для нашего брата будет куда больше возможностей. Куда больше! Ты только держись ко мне поближе!
— Что вы имеете в виду? — не понял полковник.
Однако Шванеке предпочел пропустить его вопрос мимо ушей. Прищурившись, он продолжал, обращаясь к Дойчману:
— Вот увидишь, профессор, я старый фронтовик и знаю что к чему. Так что там будет масса возможностей. Мы сумеем там все так повернуть, что у тебя глаза на лоб полезут, не будь я Карлом Шванеке! Или, может, ты думаешь, что Шванеке готов героически пасть на поле битвы, сражаясь за фюрера, народ и фатерланд?
Юлия Дойчман работала быстро, увлеченно, заставив себя сосредоточиться на работе, и только на ней — только это позволит ей повторить заново всю многомесячную работу Эрнста.
Так день за днем протекала ее однообразная жизнь, до ужаса напоминавшая жизнь дезертира, оказавшегося в тылу: в постоянном напряжении, в постоянной опасности, в постоянном осознании не успеть, промахнуться, недоглядеть в этом быстротечном и вместе с тем до ужаса медленно тянущемся времени. Она работала ночами напролет, отсыпаясь днем, а в последнее время разница между днем и ночью исчезла, растворилась — она работала до тех пор, пока мысли не начинали путаться, и голова Юлии бессильно падала на недописанный лист бумаги. Почувствовав голод, ела второпях, не обращая внимания на то, что именно ела, лишь бы избавиться от неприятной пустоты в желудке. И однажды вечером, когда Юлия, сидя в пустой квартире затемненного войной, отчаявшегося города, намазывала на черствые, тонко нарезанные ломтики хлеба маргарин, она вдруг поняла, что означает для нее скромность, уважительность и преданность идее осуществить, казалось, неосуществимое.