– Бак заодно накормим.
Приступ синестезии настиг Максима на подъезде к заправке. "Карусель" подхватила и закружила. Здесь и сейчас, в тепле старенькой "таблетки", в лёгком тумане мыслей – он не возражал. "Карусель" молчала так долго, что он почти соскучился, почти поверил, что она не вернётся. Порой синестетики навсегда "излечивались" от смешанных чувств, Максим читал об этом (автор книги бравировал термином "соощущения", точно дорогими часами). Раз – и нет, за дверь, с глаз долой, без причин и объяснений. Для таких избавлений лучше всего подходил переходный возраст. Но этот шальной период, когда нервная система перестраивается вслед за организмом, Максим давно пропустил. Месяц, прошедший без фокусов восприятия, всё чаще питал мысль: "а вдруг всё?" Оказалось – дудки. Кратковременная передышка, вызванная стрессом или чем-то ещё. "Карусель" вернулась, а лакированные загривки деревянных лошадок засверкали на солнце.
Зрение и слух сплелись косичкой. Распевы участкового текли бирюзовыми волнами, на них качались тёмно-зелёные, белые и красные кораблики. Такие Максим часто мастерил в детстве, после ухода отца. Складывал с усердием автоматизированной линии, словно хотел быстрее избавиться от пачек плотной цветной бумаги, которые зачем-то приносил один из "новых знакомых" мамы. Всего три цвета – тёмно-зелёный, белый и красный, – кораблики скользили вдоль бордюров, кружили над водосточными решётками, раскисали под дождём. Максим отпускал их раз и навсегда.
Тогда и сейчас.
Зрительные образы, вторгнувшиеся в реальность, поблекли. "Уазик" замедлился, Глебов вздохнул и замолчал, а огни заправки с шелестом поползли по стеклу.
– Там какая-то движуха нездоровая, – сказал опер с таким выражением, что из его рта вылетели искры.
– Точно, – Голос эксперта клубился дымом. – Это что у него? Пистолет?
Дюзов столь увлёкся разглядыванием голосов, что плохо понимал, о чём говорят.
– Максим… – Снова Жмурко: туман и угольки. – Дюзов!
– Что? – От собственного голоса на губах появился острый привкус.
И тут Максим увидел.
Он стоял в нескольких метрах от стеклянных дверей, плывя сквозь акварель слов, шорох огней и горечь движений. Он стоял у двери в прошлое, которое старался забыть.
В холоде мерещился вкус хурмы. Свет звезды проникал в тело дрожью.
Серебристая фигура, повёрнутая к нему спиной, находилась прямо за стеклом входа. У серебристой фигуры был пистолет, который она прижимала к медной голове другой фигуры. Цветам Максим не доверял, остальному – вполне.
Какой-то тип в здании заправки угрожал пистолетом жизни заложника.
– Еслихотьодиндёрнется! – вопила серебристая фигура. – Язастрелюегоапотомубьюостальных!
Вяжущий вкус во рту стал нестерпим. Иглы звёзд пронизывали Максима насквозь.
– Заткнисьидавайденьгиилиястреляю!
За кассой кто-то двигался, оставляя тающий синий след.
– авыкстенеВСЕКСТЕНЕ!
Люди – силуэты с двойным красным контуром – стали отходить. Человек выстрелил в потолок. Звук был ослепительно белым.
Безумная скорость "карусели" – ужасная "сенсорная перегрузка" – окатывала приступами тошноты. Если она не остановится, если серебристая фигура не заткнётся…
Максим достал пистолет, снял с предохранителя, прицелился и выстрелил два раза.
Он не увидел крови, лишь хрустящий узор на стекле – разбегающиеся от пулевых отверстий трещины. Фигура выгнулась дугой и повалилась вперёд. Серебристый оттенок исчез. Вместе с грабителем упал заложник. Максим ждал, когда тот попытается встать, но этого не произошло. Внутри здания кричала женщина: одно и то же короткое слово, похожее на имя.
Максим сделал два шага и остановился. Заложник – парень в коричневом пуховике – конвульсивно подёргивался на плитке. Женщина протягивала к нему руки и надрывалась воплем, она будто не могла преодолеть последний метр. В глазах Максима потемнело.
– Дюзов, Дюзов, смотри на меня, – говорил, тряся за плечо, Богданов. – На меня смотри, дурак пьяный. Слышишь! Там ещё двое убитых, двое, слышишь?… нет, не ты убил, а тот, кого ты завалил, так что ты – герой… Куда смотришь? На меня смотри!… Да, задел другого бедолагу, не повезло, но выживет… Не думай об этом, о себе думай… и спрячь пистолет.
Словно в тумане Максим сунул ПМ в кобуру. Эксперт толкал его к машине.
– Звони Валентиновичу, пока прокурор и наркология не прикатили… "продуют" тебя, промилле не оберёшься… жвачки на, жуй!
Шёл снег. Белый. Привычный.
Изо рта вырывался пар. Молчаливый. Безвкусный.
"Карусель" скрипнула и остановилась. Что-то неуловимое остановилось вместе с ней – сломалось.
Максим прислонился к холодному кузову "уазика", сполз на корточки и положил лицо в онемевшие ладони.
Он видел последствия этого дня, этого сна. Пулю в позвоночнике парня, которого он подстрелил вместе с грабителем. Три или четыре операции, не принесших улучшения. Инвалидное кресло, неудобные пандусы, ухабы и дорожные дыры.
Искалеченную им жизнь.
Никто из родственников не угрожал, не обвинял его впоследствии. Максим не был наказан даже этим.
Отмазали свои. Прикрыли. Очистили кровь.
"Не думай об этом…"
У него почти получилось, почти…
В течение нескольких месяцев после стрельбы на заправке Максим не мог найти себе места. Два выстрела имели разный вес.
Убийство сумасшедшего (грабитель оказался "со справкой"), застрелившего пару пенсионеров, потому что те задерживали очередь, и только потом позарившегося на кассу, – было практически невесомым. Максим первый раз убил человека, но абсолютно не терзался этим.
Случайная пуля, сделавшая парня (студент из Ярославля, в Москве гостил у тёти) увечным, – пудовая гиря. Максим похитил у человека ноги, перекроил судьбу. Потому что был пьян. Потому что хотел остановить "карусель". Потому что хотел спасти и, возможно, спас. Потому что у него не было другого прошлого и второго шанса.
Поначалу он звонил калеке (правда, не всегда до конца выдерживая пощёчины гудков) и говорил с ним. Рассказывал обо всём, просил прощения, слушал лишённый упрёка голос. Последнее было самым трудным. Всегда без упрёка. Купленный выстрелом приятель, которого тоже потеряешь в пучине дней, как и дворовых друзей…
А потом в его жизни появилась Аня, и многое переменилось.
5
Время. Много времени.
Мимо текли тысячелетия, он дрейфовал в их нескончаемом потоке, ожидая своего часа, совершенно не заботясь о потраченном времени. Он был посланием без срока давности, он был несущественной надеждой, он был метеоритом, который откололся от Марса миллиарды лет назад, спустя вечность оказался в космосе и, прожив другую вечность, упал на Землю.
Он был чем-то гораздо более опасным и разрушительным. Астероидом Шивой, в котором не осталось ни капли статичности и милости, как в одноимённом индуистском божестве, изначально олицетворяющем ленивое космическое сознание, неподвижное мужское начало Вселенной. Он был Шивой из более поздних мифологических мировоззрений – разрушительным началом Вселенной, членом верховной триады наряду с Вишну и Брахмой.
Он был Гангой – небесной рекой, грозившей разрушить течением Землю.
Оружием Шивы: Гадой – булавой-жезлом.
Боевым топором Парашу.
Кхатвангой – дубиной, которую венчает череп.
Железными зубьями дубины Паригха.
И он падал.
И он ударил.
В беззащитную твердь, покрытую мембраной Индийского океана. Взорвался, но продолжил жить в кипящем камне гигантского кратера, уходящего в глубину на десятки километров. В несущихся по склонам воронки водопадах, в зыбких колоннах пара. Он выплеснулся на сушу трёхсотметровыми волнами. Он стал пеплом, задёрнутыми на небе чёрными, непроницаемыми занавесками. Извержениями. Лавой. Кислотными дождями.
Он был дымящимся дулом. Палицей бога. Слепым гневом мертвеца, который Земля помнила миллионы лет.
Второе солнце затмило свет привычного светила. Разбрасывая в стороны комья чёрного дыма, оно стремительно прокладывало в небосводе ослепительную борону, чтобы с пушечной канонадой рухнуть за горизонт. Гигантский столб огня был виден за сотни километров, а чудовищный грохот прокатился ещё дальше, как игральные кости, брошенные по планете жутким взрывом. По планете, на которой скоро не останется игроков.
Максим видел последствия десятками глаз, с разных мест, как вездесущий оператор упавшей бездны. На нём тлела одежда, мимо летели, точно игрушечные стрелы, деревья. Он умирал за доли секунды, не успев понять, что произошло, и тут же возрождался в другой точке – в остановленном кондуктором поезде, в эпицентре безумия, где отекает металл, в…
Взрывная волна выкорчевала леса и молола в труху дома. Раскалённые осколки срезали фонарные столбы и разжигали пожарища. Землю скрутила страшная судорога, на её раны пролилась кислота, а потом наступила ночь – ледяная, долгая, страшная.
Ночь, которая тоже умерла. Под натиском нового света.
6
– Подобные случаи встречаются, но они большая редкость. Ваш друг настоящий везунчик.
– Везунчик, прикованный к кровати и барахтающийся во снах.
– Я, разумеется, не это имел в виду. Но поймите, кома – не самый плохой вариант, когда тебе пускают пулю в голову. Я не хотел никого обидеть…
– Это вы меня извините, доктор, – Диман опустился на стул рядом с кроватью Максима. – Вы говорили о других случаях…
– Да. Знаете, более характерны истории из прошлого. Вот, например, один солдат на Курской дуге схлопотал пулю в лоб. Свинец скользнул между полушариями, как и в случае с Максимом, и выскочил из затылка. Подлечили, комиссовали, получил человек образование, даже преподавать стал. Почти до ста лет дотянул. На поле боя как ещё бывало? Пуля в лоб прилетит, солдатик упал, полежал, встал, автомат поднял и в атаку.
– Да уж…
– И это при варварском оружии того времени! Помните, как у Буссенара в "Капитане Сорви-голова"? – спросил врач.