Максим выпил и подумал, какая, всё же, каша варится в голове Егорыча, этого несчастного, побитого жизнью человека. Взглянул на собутыльника с неожиданным состраданием – тёмное лицо, красноречиво говорящее о проблемах с печенью, нынешних или грядущих, впалые глаза, пористо-красные нос и щёки, как вяленная на солнце цедра. Сосед заливался так, будто имел в заначке второе, здоровое тело. Или наоборот – поставил на себе крест.
Они выпили по пятой, и Максим засобирался в магазин. Подошёл к окну, посмотрел на двор. Чисто, светло и сухо. Надел форменные ботинки, достал из кошелька пару тысяч и вышел за дверь, оставив Егорыча скучать перед пустой сковородкой, под печальной закорючкой пересохшего фикуса. "Пускай лучше сидит". Максим не хотел появляться на улице в компании соседа.
В лифте он вспомнил про свой "Форд". Во дворе автомобиля, скорей всего, не окажется, придётся трясти администрацию "Склифа" – Максим зажмурился и закрыл глаза ладонью. Очередной геморрой. Только этой возни сейчас и не хватало. Дурацкое лето будто и не кончалось, зима просвистела мимо, пулей, пустым воспоминанием, теперь жди…
Во дворе он вдохнул густой полуденный воздух, после душного лифта показавшийся свежим. Пока Максим торчал в реабилитационном центре, снег выпал и растаял, снова выпал и снова растаял – никаких лыж, никаких спусков. Май растекался по земле огненной патокой.
Максим осмотрелся. "Возле какого подъезда магазин?" Мир, прежде понятный и цельный, состоял теперь из осколков, а сам Максим, блуждая в чёрном пространстве между ними, стал похож на лису, пересекающую бурную речку по несущимся вниз льдинам. Встать бы, замереть, приспособиться, но осколок мал и неустойчив, равновесие превращается в тяжёлую работу. Приходится искать другой, клеить к тому, что под ногами, в надежде, что льдины не разойдутся и не сбросят в смолу болезненного беспамятства.
Максим решил довериться интуиции, если угодно, инстинктам, и пошёл налево. Через несколько метров, между подъездами, показалась вывеска. Напротив был припаркован серебристый "Ниссан" с наклейкой "Усервис" на багажнике. Максим открыл дверь мини-маркета и оказался в тамбуре, где кряхтел автомат с газировкой и подмигивал экран терминала оплаты коммунальных счетов. Неожиданно кольнуло какое-то воспоминание: машина у входа… где-то он её видел… таких много, но именно эта…
Максим развернулся, чтобы выйти, но наскочил на девушку, которая зашла следом за ним.
– Извините, – тихо сказал Максим.
Девушка отошла в сторону и испугано покосилась. Максим толкнул дверь и обернулся. Особа в бежевой кофточке тоже показалась знакомой – ещё один осколок раненой памяти. Совсем мелкий, ускользающий, но почему-то очень болезненный. В тёмных глазах девушки мелькнула странная недосказанность, похожая на сочувствие или жалость.
Он отвернулся, бегло осмотрел двор, но машина его уже не волновала. Девушка – он точно видел её прежде, до покушения. Вот только где?
Зайдя в магазин, он сделал вид, что ищет моющее средство, такое экзотическое, что поиск затронул все без исключения отделы. В небольшом и достаточно тесном магазине большую часть пространства занимала выпивка и богатый ассортимент холостяцкой еды, выведенный на основе многолетнего опыта дворовой торговли: разварные макароны, супы в пол-литровых брикетах, консервированные и фасованные салаты в круглых пластиковых контейнерах и горы чипсов до потолка, по масштабу сравнимые только с заиндевевшими вершинами холодильников с пивом. Девушки нигде не было. Зато в отделе полуфабрикатов нашлась ещё одна касса и второй выход из магазина, на другую сторону дома. Он вёл к автобусной остановке.
"Ушла", – с необъяснимой грустью подумал Максим.
Он взял пакет картошки, кругляш не-адыгейского сыра, коробку с замороженными бифштексами, палку салями, ведёрко морковного салата по-корейски, пять сырных булочек, нарезанный батон, кетчуп, горчицу, карликовый тюбик столового хрена, три увесистых банки баклажанно-кабачкового лечо и полторашку пива, на утро. На выходе задержался у списка сигарет, что висел над кассой, задумчиво почесал нос, уже было потянулся за кошельком, но передумал.
Егорыч встретил его изрядно повеселевшим и в парадной полицейской фуражке, стального цвета с тёмно-синим околышем.
– Дми-и-итрич, принимай! – Сосед протянул гранёный стакан, наполненный до краёв чем-то чёрным.
– Ты где это взял? – спросил Максим, устраивая пакет с продуктами у стены.
– Там! – отрапортовал Егорыч, пьяно намечая направление свободной рукой – стакан дёрнулся, и тяжёлая пахучая жидкость забарабанила по ламинату.
Дюзов почувствовал раздражение.
– Что же ты, скотина, творишь. Это же индийский ром.
– Ну так, этого, налетай! А это… – Егорыч глянул на пол, проморгался, – десять процентов земле, по старой кубинской традиции.
– Егорыч, Егорыч…
Максим махнул рукой, взял стакан и отпил, чтобы не проливалось.
– Пей до дна, пей до дна, – принялся скандировать Егорыч.
– Иди ты, – огрызнулся Максим. – Бифштекс принёс, будешь?
– Буду.
– Пошли. И фуражку сними. А это что за…
Разглядывая гостиную через арку, Максим стиснул зубы от злости. Вещи лежали на полу и диване, будто в нафталиновом чреве шкафа-стенки рванула граната.
– Егорыч! Твою за ногу! Ты совсем охренел?!
Правда, граната взорвалась аккуратная – не раскидывающая, а раскладывающая. В извлечённых с полок вещах не было хаоса нетерпения, скорей, некий порядок. У компьютерного стола стояли в ряд три граныча, рядом ютились не распакованные наборы рюмок.
– Стопари искал, – пожал плечами сосед, расплываясь в щербатой улыбке и отступая вглубь коридора. – Вот, нашёл.
– Где?… – Максим поднял к лицу стакан. – Из них отец чай пил…
"Отец…"
На секунду Дюзову сделалось тошно. Захотелось выкинуть Егорыча на площадку, схватить за шкирку и выкинуть. Со всеми его закидонами и газетными, радио- и теленовостями. Он приблизился к открытому шкафу и заглянул, словно в ещё дымящуюся воронку.
– Я ж, этого, подмочь хотел, – талдычил за спиной Егорыч, словно протрезвевший от злости следователя. – Систематизировать. Вспомнить…
Шапки, продранные лыжные перчатки, системный блок от старого компьютера, квадратные плитки коробочек ди-ви-ди, белый шарф, зачем-то завязанный в огромный узел, какие-то папки, чьи-то визитки, неопрятный альбом с фотографиями, из которого вывалились снимки… знакомые лица незнакомых людей, другого Максима и другой Ани. Он глубоко вздохнул и приложился к стакану.
– Пей до дна, пей до дна, – подхватил Егорыч, как голос за кадром.
Максим выпил, кивнул на пакет с едой, а сам присел на корточки рядом с фотографиями. Взял одну, присмотрелся, постарался вспомнить, где и как это было. Не смог. Улыбающаяся девушка не всколыхнула никаких чувств, не подняла ни белую, ни даже чёрную муть со дна дырявой памяти. Максим задумался, мысленно произнося её имя, надеясь услышать отголоски, эхо, вернувшееся из мрачных лабиринтов сознания…
Он хмыкнул, швырнул альбом на пол и отвёл глаза в сторону. Взгляд наткнулся на небольшую коробку, какой-то уголёк под прозрачным пластиком, упрятанном в спецпакет для улик. Максим достал коробку, повертел и прочитал на обороте: "Allende".
Альенде.
Слово ударило молнией, он поплыл. Осколки памяти пришли в движение, стали собираться в огромное зеркало, в котором проступало его прошлое, словно чужое отражение, на которое смотришь со стороны.
Он вспомнил. Подробности ухода Ани, загадочную дыру в стене кабинета Булгарина, покушение на Казанцева, обрезанный список с зачёркнутыми фамилиями и визит в больницу. Силуэт девушки в коридоре и чужака с по-птичьи длинным носом. Вспомнил вспышку выстрела, бесшумную горячую розу, распустившуюся перед глазами, заполнившую собой весь мир, инъекцию бесконечности больничного сна и горячечных угрызений совести под хлопьями чёрного и красного снега…
Из коридора прилетели пули шкварчащего на сковороде бифштекса, звуки пронзили комнату белыми вибрирующими струнами, запахи старых вещей лизнули лицо языком сенбернара, удары пульса взмывали к потолку лампионами. Старая подруга "карусель" принесла смесь страха и подгнивших воспоминаний, вовремя не преданных забвению, верному могильщику памяти. Максим поднял стакан и наполнил рот жидкой копотью индийских дубовых бочек.
Теперь точно до дна.
2
На следующий день Максим отправился за машиной и справками в "Склиф". Его "Форд" (с ржавой царапиной по правому борту) пылился у зловонного мусорного контейнера рядом с моргом. Конечно же, двигатель не завёлся – сел аккумулятор.
Максим достал из багажника прикуриватель и принялся терпеливо носить его по территории института в поисках хотя бы одной бензиновой машины. Наконец, его заметил охранник, направил к Санджару, узбеку, который числился в штате грузчиком. У того нашлась старая, мрачная как танк "Волга". Насквозь пробитая в нескольких местах прямыми попаданиями ржавчины, рухлядь тряслась и стонала под натиском стартера, но не заводилась. Санджар проорал несколько грозных фраз на родном языке, и – о, чудо – "Волга" вздрогнула, рыкнула и загудела, распугивая низким басом побиравшихся у дворницкой воробьёв и голубей. Затем чихнула белым облаком из выхлопной трубы и замолкла окончательно. Санджар крутанул стартером ещё пару раз, махнул рукой и полез вынимать аккумулятор.
– Не нужен теперь, забирай, – печально пробасил добрый узбек и отдал аккумулятор Максиму.
"Форд" завёлся с пол-оборота.
Со справками вышло тоже "через тернии к звёздам". Пришлось побегать по этажам, прежде чем уложить в папку несколько заветных бумажек. Максим прикинул в уме размер страховой выплаты. Фокус заключался в том, что его случай (пулевое ранение в голову) тянул если не на летальный исход, то на полную потерю работоспособности, а значит "пострадавший при исполнении служебных обязанностей капитан Дюзов М. Д." мог рассчитывать на страховое возмещение, равное ста процентам страховой суммы. Впрочем, компания-страховщик апеллировала к тому, что трудоспособность капита