Так, уже в 1988 г. начнут рельефно проявляться в экономике результаты «перестроечной» политики Генсека и его окружения. И при такой ситуации все же приоритетная роль в 1988 г. отводится не экономике, а политике. Горбачев отмахнулся от высказанных Щербицким, Долгих, Слюньковым и другими товарищами замечаний и предостережений по проекту плана и бюджета на 1988 г. Заявил: «План одобрить. Некоторые вопросы дополнительно проработать в Совете Министров. План трудный. Акцент должен быть на работу».
Обсудили тезисы доклада на торжественном собрании, посвященном 70-летию Октября. Материал был разослан заранее. Многие дали замечания. Они сводились к следующему. Полнее показать единство фронта и тыла в Великой Отечественной войне. Раскрыть объективнее обстановку, сложившуюся в стране к моменту начала перестройки. Надо ли так говорить: «Пропасть между прошлым и настоящим, из чего же мы тогда вышли?» Отразить крайние тенденции в современном обществе. Оправданы ли «серьезные сомнения» в правомерности Основного закона? Что такое «социалистический плюрализм»? Что для него характерно и чем он отличается от свободы мнений? Идеи и установки доклада по идеологической работе – туманны. То же и о позиции партии по национальному вопросу. Много лозунгов. В итоге поручили докладчику М.С. Горбачеву доработать проект с учетом высказанных замечаний.
21 октября. Пленум ЦК КПСС.
«Вопросы, связанные с 70-летием Октября, и некоторые текущие задачи». Докладчик М.С. Горбачев.
Это был, безусловно, важный Пленум. Он расставил акценты на основных этапах исторического 70-летнего пути нашего государства после Октябрьской революции. Причем необходимо было, рассматривая все перипетии нашего исторического прошлого, и плохое, и хорошее, постараться оценить это прошлое объективно. Снять розовые, белые и черные тона. Поразмышлять о прошлом с позиций сегодняшнего времени. Доклад Горбачева обстоятельно обсуждался на Политбюро, вносились (отвергались или принимались) различные предложения, уточнения. Отрабатывались не только принципиальные положения, но и редакционные поправки, иногда отдельные фразы, обороты. Необходимо было определить и нынешнее положение страны, партии. Уточнить задачи на будущее. Думаю, что в основе своей это тогда удалось.
До Пленума (или в перерыве) Горбачев беседовал с Г.А. Алиевым. Речь шла о его отставке в связи с состоянием здоровья. В начале июня у него случился тяжелый инфаркт, несколько месяцев Гейдар Алиевич не работал. В начале октября вышел, но состояние неважное. Горбачев рассказал нам о беседе – «трудный был разговор, но потом в итоге договорились».
Доклад излагать нет смысла, так как он был опубликован.
После окончания доклада Лигачев, председательствовавший на Пленуме, спросил: «Есть ли вопросы? Нет». (Обсуждение доклада не предполагалось.)
В первом ряду зала, где сидели кандидаты в члены Политбюро, как-то неуверенно поднял руку Б.Н. Ельцин, потом опустил. Горбачев: «Вот у Ельцина есть вопрос». Лигачев говорит: «Давайте посоветуемся, будем ли открывать прения?» Послышались голоса: «Нет». Лигачев: «Нет!» Ельцин было привстал, потом сел. Вновь подал реплику Горбачев: «У товарища Ельцина есть какое-то заявление». Тогда Лигачев предоставил слово Ельцину. (Вышло все так, что один раздумывает – говорить или нет, а второй – его подталкивает выступить. Обычно в аналогичных случаях, чтоб не затягивать время, Горбачев предлагал: «Ну, слушай, давай обсудим с тобой после, что всех держать». И на этом – согласие. А сегодня?!)
Ельцин как-то не торопясь вышел на трибуну. Явно волнуясь, немного помолчал, потом начал говорить. Сначала несколько сбивчиво, а потом уже увереннее, но без обычного нажима, а вроде полуоправдываясь, полуобвиняя, стараясь сдержать эмоции. Говорил он в общем минут пять – семь, не больше.
Основные тезисы:
«Доклад полностью поддерживаю. Тем не менее хочу высказаться. Надо перестраивать работу партийных комитетов, начиная с Секретариата ЦК, стиль которого не меняется, как и Лигачева, носит разносный характер. Разного рода накачки хозяйственных органов. Это не революционный стиль. Необходимо делать выводы из прошлого для настоящего и будущего.
Наши планы о перестройке за два-три года (о чем говорилось на съезде), а теперь опять два-три года, это дезориентирует партию и массы. Настроение в народе поэтому идет волнами. То был подъем (после января 1987 г.), то вера стала падать (после июня 1987 г.). Авансы перестройки влияют на авторитет партии.
Уроки прошлого – тяжелые уроки. Поражения были потому, что нарушилась коллегиальность в принятии решений. Власть была отдана в одни руки. Вот и сейчас в Политбюро обозначился какой-то рост славословия у некоторых членов Политбюро в адрес Генерального секретаря. Это недопустимо. Сейчас нет каких-то перекосов, но штришки есть.
И последнее (немного помолчал): видимо, у меня в работе в составе Политбюро не получается. И опыт, и, может быть, отсутствие поддержки со стороны особенно Лигачева привел к мысли об отставке, об освобождении меня от должности, обязанностей кандидата в члены Политбюро. Заявление я передал. (Кому? Горбачеву?! Так, значит, он все знал!) Как будет в отношении первого секретаря МГК, будет решать Пленум горкома». Сказав все это, Ельцин вернулся на свое место в зале.
Я понял его так, что он ставит вопрос только об освобождении из состава Политбюро, а не секретаря горкома партии. Это вызвало недоумение. Вероятно, я что-то не расслышал.
Все как-то опешили. Что? Почему? Непонятно… Причем такой ход в канун великого праздника! Я про себя подумал, что Михаил Сергеевич сейчас успокоит Бориса Николаевича. Хорошо, раз есть замечания, то давайте разберемся, обсудим, определим, что делать. Но не сейчас же? Поручить Политбюро разобраться и доложить. Все. Но дело приняло иной оборот. (Хочу категорически заявить, что накануне Пленума никакого обсуждения, сговора, организации выступлений членов ЦК по адресу Б.Н. Ельцина не было. Они были спонтанными. И может быть, их спровоцировало поведение на Пленуме Генерального секретаря ЦК КПСС.)
Горбачев как-то весь напрягся, подвинул Лигачева и взял председательство в свои руки. Посмотрел налево, направо в Президиум, где сидят только члены Политбюро, – вот, мол, такой «фокус», в зал и говорит: «Выступление у товарища Ельцина серьезное. Не хотелось бы начинать прения, но придется обсудить сказанное. Это тот случай, когда необходимо извлечь уроки для себя, для ЦК и для Ельцина. Для всех нас». Повторил сжато основные тезисы выступления Б.Н. Ельцина и попросил высказываться. «Я приглашаю вас к выступлениям. Может, кто из членов Политбюро хочет взять слово? Пожалуйста». И начались выступления. Экспромтом. Без бумажек, тезисов. Сначала Лигачев. Отвел обвинения. Пауза. Потом Горбачев обращается к залу: «Может, кто-то из членов ЦК возьмет слово?» Встал С.И. Манякин, за ним выступили: Бородин, Шалаев, Богомяков, Моргун, Месяц, Коноплев, Арбатов, Рябов, Рыжков, Сайкин.
Сидя за столом, я, как и другие коллеги, поймал взгляд Горбачева, ну что, мол, надо определить и вам свои позиции. Посоветовались с В.М. Чебриковым: надо, действительно, высказаться, как-то искать выход из этой ситуации. И стали выступать члены Политбюро, секретари ЦК, другие товарищи. Выступления были разные. Одно мягче, другое резче, острее, но все осуждали позицию и выводы, прозвучавшие в словах Ельцина. Вот некоторые конспекты выступлений.
Лигачев: «В работе секретариата и моей действительно есть недостатки. Но я не могу согласиться, что неуважительно отношусь к партийным работникам. А требовательность есть. Была и будет. О славословии – я к этому числу не принадлежу. О том, что в народе падает вера в перестройку, – это принципиально неправильное политическое заявление».
Арбатов: «Б.Н. Ельцин не проявил чувства ответственности, политической зрелости, которых требует наше время. Единство – вот что особенно необходимо сейчас. Сегодня он нанес ущерб делу».
Рыжков: «Б.Н. Ельцин бросил серьезные обвинения, что мы скатываемся к прошлым методам руководства. Разве можно сравнить работу прошлых и нынешнего Политбюро. Он вбивает клин в Политбюро, что там нет единства, там занимаются словоблудием. Это неправда. У самого Ельцина стал развиваться политический нигилизм. Он решил дистанцироваться от Политбюро. На заседаниях молчит, даже когда речь идет о делах Москвы».
Воротников: «В Политбюро принципиальных разногласий нет. Каждый волен излагать свою позицию. Есть споры. Это естественно. Я давно знаю Бориса Николаевича. Но здесь в МГК с ним происходит какая-то трансформация. Излишняя самоуверенность, амбиция, левацкие фразы. На Политбюро он пассивен. Постоянная неудовлетворенность, отчужденность. И вот сегодня… это неожиданно. Я даже не знаю, чем закончить. Надо обсудить, найти выход из этого положения».
Яковлев: «Наверное, Борису Николаевичу кажется, что он выступил смело и принципиально. Ни то ни другое. Выступление ошибочно политически и несостоятельно нравственно. Да, на Секретариате идут споры, дискуссии, но что же здесь ненормального. Ельцин перепутал большое дело, которое творится в стране, с мелкими своими обидами и капризами, что для политика недопустимо».
Шеварднадзе: «Борис Николаевич, вы очень многое поставили под сомнение. Да, нам не все удается. Вы это знаете. То, что вы сказали, это безответственность перед партией, перед народом, перед коллегами – товарищами по Политбюро. Вы хотели нам навязать другой стиль. Наш стиль действительно коллективный, ленинский. Но это вам не удастся, не пройдет».
Громыко: «Первое – ЦК отбросит всякие попытки пошатнуть нас, бросить тень на курс перестройки, поколебать уверенность. Второе – единство. Партия не позволит расстроить свои ряды».
(В таком примерно духе выступали и другие.)
Затем Горбачев обратился к Ельцину: «У тебя есть что сказать? Давай».
Ельцин: «Школа для меня суровая. За всю жизнь. На тех постах, где я работал, где доверяла мне партия. Несколько уточнений. У меня не было никаких сомнений ни в стратегической, ни в политической линии партии в том, что касается перестройки. Говорил о волнообразном отношении людей в период от январского до июньского Пленума ЦК. Видимо, мы мало проводили разъяснительной работы и поэтому допустили спад. Имел я в виду не страну, а московскую организацию. Я не хотел вбить клин в единство ЦК и Политбюро. Также и в отношении членства в Политбюро. Есть моя записка, я считаю, что в этом случае они как бы выводятся из зоны критики. (Он вел речь о тех секретарях ЦК КП республик и Ленинградского обкома, которые были в составе ПБ.) О славословии – я имел в виду, есть два-три члена Политбюро, которые, по моему мнению, говорят много положительного. Я верю, это от души, но тем не менее…»