И вот сегодня Корней с Дарьей предстали на митинге опять серьезной семейной артелью: одиннадцать человек, считая внуков…
Но всех перешиб Степан Лямин… За эти годы он так усох, что стал похож на собственный костыль. Он совсем затерялся среди своих девок, которые пошли в родительскую породу и явились на торжество с таким многочисленным девичьим поголовьем, которое сосчитать было невозможно…
Да… Сравнивая своих с паровозниками, я видел, что в параде они уступают. Те, истые победители, при орденах, не истертых временем, потому как ими каждодневно не хвастали, стояли в центре кряжистым строем.
А рядом, по краям толпы, разместились те, для кого и Победа в свое время не стала праздником, потому что война обернулась для них потерями, тяжелыми и невозвратными. И если сейчас были скорбно светлы их лица, то делал их таким сегодняшний день.
Он равнял их с победителями.
Но вот по толпе прошло новое волнение, воцарив после себя тишину. На трибуну поднялось с десяток людей, незнакомых и непонятно спокойных. Только в одном их них, немного отступившем за спины хозяев трибуны, узнали Александра Павловича Завьялова, бывшего секретаря купавинского парткома, невесть куда и незаметно подевавшегося года через два-три после войны.
Сдал Александр Павлович… Ни стати прежней не осталось, ни уверенности былой. Разве только внимательный взгляд, ощупывающий людей, напоминал прежнего Завьялова, всевидящего и понимающего.
Митинг уже открыл председатель Красногорского горисполкома. Он прочитал по бумажке, какой подвиг совершил Макар Заяров, как проявил уральский характер, за что им и будут отныне, как знаменитым земляком, гордиться все будущие поколения красногорцев.
Купавинцы выслушали речь с почтением, задумчиво глядя под ноги.
Небольшая площадь перед памятником затаила дыхание, пока голубое покрывало медленно сползало вниз, открывая на пьедестале гранитную фигуру.
После минутного молчания другой молодой из руководящих деловито продолжил митинг:
— Слово предоставляется бывшему секретарю железнодорожного парткома периода Великой Отечественной войны…
Этому договорить не дали. Аплодисменты утихли, только когда Александр Павлович, приподняв руку, попросил тишины.
И в ней все услышали сказанное им чуть взволнованно первое слово:
— Купавинцы…
Он остановился, чтобы перевести дыхание, а потом заговорил уверенно и ровно, не напрягая голос, зная, что будет услышан:
— Мы пришли сегодня к Макару Заярову, чтобы вернуться мыслями в годы войны… — Он говорил о Макаре, как о живом. — Взгляните друг на друга, на соседей своих, и вы увидите, что сегодня здесь нет ни одной семьи, которая бы не разделила общую судьбу. Я вижу, что вы пришли сюда с детьми и внуками. Правильно сделали! Сегодня они в полной мере оценят вашу плату за ту горькую и радостную Победу, что стала началом сегодняшнего мира, в котором они живут. Перед этим обелиском мы передаем им свою память. Пусть она не даст им покоя, пока мир не будет избавлен от угрозы новой беды…
Разгадал купавинцев Александр Павлович!
В это время оркестр, которого мы не заметили, заиграл гимн.
…В каске, с развевающейся за плечами плащ-палатке, с автоматом в руке, на высоком постаменте, словно загораживая собой Купавину, стал навечно, вглядываясь в Европу, гранитный Макар Заяров.
1988 г.
В КАЧЕСТВЕ ПОСЛЕСЛОВИЯ
Маленькая уральская Купавина, железнодорожная станция перед растущим промышленным городом, вместила в себя множество судеб. Они прошли чередой в трех повестях и эпилоге, составивших эту книгу Сергея Бетева.
Мы увидели Купавину еще мирную, предвоенную, полупоселок-полудеревню, где служебные заботы паровозников и путейцев привычно переплетались с крестьянскими и трудно порой было вычленить, какие важнее. Мы узнали Купавину в годы войны, когда все как бы придвинулось к станции, к убегающим за горизонт рельсам, этим зримым, обретшим иную значимость стальным нитям, связующим теперь не просто знакомые и незнакомые города, а нечто огромное, тревожное, единое — фронт и тыл.
— Опыт убедил, — как-то сказал Сергей Михайлович, — что рассказывать о больших событиях совсем необязательно через большие личности. Мне ближе самые простые люди…
Единственный, пожалуй, более или менее крупный начальник во всех трех повестях — секретарь парткома Александр Павлович Завьялов, но и он не главная фигура. А главными стали у С. Бетева рядовые труженики — машинисты и их помощники, рабочие депо и подсобники, домохозяйки, совсем незаметные ранее юноши и девушки, даже сторож магазина. Без преувеличения можно сказать, что писателю удалось в этих образах воплотить и беззаветное мужество, и высокие нравственные качества — все то, что было характерно вообще для тыла во время Великой Отечественной.
В капле отразился мир.
Повести писались в разное время, но в той последовательности, в какой представлены в книге. «Своя звезда» была опубликована в середине 60-х в «Юности». Борис Полевой, бывший тогда главным редактором журнала, дал повести название «А фронт был далеко». Можно считать, что он подарил название и нынешней книге. Повесть «Афонин крест» в конце 70-х увидела свет в журнале «Уральский следопыт», «Главный подъем» был опубликован в «Урале» в начале 80-х. С. Бетев почти закончил работу еще над одной «купавинской» повестью — «Колдунья». Уже обозначился крупный роман, составленный из этих произведений, — многоплановое повествование о тыловых буднях, о народе, пережившем войну и утвердившем Победу. Я не знаю на Урале другого писателя, который бы решал такую творческую задачу.
Вглядываясь в книгу, хотелось бы отметить еще одну ее особенность. В повестях на равных со взрослыми живут юные герои — мальчишки и девчонки. С любовью, ярко рассказал о них С. Бетев, сам в те годы подросток, с лихвой хлебнувший общего горя. Кому, как не ему, помнить о своих сверстниках! Эта грань, тесно соседствуя в повестях с другими, высвечивает особый смысл нашей войны. Теряя последние силы, защищали воины фронта и тыла не только родную землю, а род человеческий, который прежде всего олицетворяется детством.
…Часто бывает так: прочитав книгу, мы не раз возвращаемся к ней и вспоминаем, может быть, не самое главное, но то, что сегодня, сейчас находит перекличку с нашими мыслями, нашим настроением. Каждый, по всей вероятности, в разное время задумается о разном. (От этого, наверное, и рождаются споры о книгах. От этого, наверное, нас тянет перечитывать некогда читанное и удивляться новому восприятию, казалось бы, уже знакомого.) Вот и я скажу, о чем подумалось мне помимо того, что уже отметил.
Бабушка Александра из повести «Своя звезда» — персонаж вроде бы не первого плана. Но вот почему остановила на себе внимание.
Нам осталось неведомо, какое счастье пережили Ленка Заярова и молоденький лейтенант, встретившись на Купавиной в короткий час остановки воинского эшелона. Но ведомо, что погиб лейтенант под бомбежкой, не доехав до фронта. Вмиг оборвалась любовь. Черное известие подкосило Ленку.
Надо многое пережить, подойти к какой-то существенной грани, последнему метру перед пропастью, чтобы вдруг задать вопрос: «А для чего люди живут?» Бабушка Александра сердцем почувствовала отчаяние внучки и ответила сердцем: «Для жизни». Заторопилась пояснить ответ на примерах-судьбах односельчан: один, не щадя себя, спас из огня ребятенка, другой порушил всю семью, снедаемый жаждой наживы.
«Для жизни» — это не для одного себя, для всех.
С той поры мало-помалу разомкнулась душа девушки, увидела она не только свое неизбывное горе, но и горе других.
Жить для жизни — вечное призвание человека.
«Своя звезда» — о войне, о давно прошедшем 41-м. А разве сегодня отошли в небытие личные драмы? Разве сегодня кто-то, отчаявшись, не может так же спросить: зачем живу? И не у всякого, ощутившего бездну, найдется бабушка Александра. Но запечатлен ее облик в повести, далеко слышны ее негромкие слова. Стало быть, она уже для всех, бабушка Александра.
Бедой занесло Афоню в Купавину — на родной рязанской земле стало невмоготу. А тут, на станции, и работа нашлась — сторожем при магазине, и крыша над головой — передвижной домишко-вагончик. Много ли человеку надо.
Не было у Афони ни семьи, ни детей, и как-то само собою вышло, что привязался он к купавинской мелкоте… Впрочем, вы прочли «Афонин крест» и все это знаете.
Мне бы хотелось «оглянуться» на несколько слов, сказанных автором как бы мимоходом. Помните, тяжкой зимой 42—43-го годов, когда в Купавиной свирепствовали и холод и голод, Афоня исхитрился подкармливать ребятишек в десяти семьях. А у одной Альфии было пятеро. Мизерные запасы быстро иссякли, и он стал отдавать свой паек. От голода начали у Афони опухать ноги. «А купавинские бабы! Нет, не знали они своей души… не ведали они, что в душах их живет первозданная доброта. Она-то нынешней весной и заставила их постоянно помнить о маленькой караулке возле магазина, в которую на их глазах стучалась лихая беда».
Самопожертвование Афони вызвало в людях ответную волну. И, надо полагать, не только к нему. Пришибленные похоронками и дикой нуждой люди словно распрямились. Доброта разбудила доброту…
Мы нередко сетуем нынче на разные неурядицы, хотя в общем-то, слава богу, нет ни войны, ни голода, не босы, в домах тепло. Нет, не поймите меня превратно, я, конечно же, за то, чтобы жить богаче. Народ этого заслужил. И это будет. Обязательно.
Но значит ли жить богаче — быть добрее?..
В «Главном подъеме» ненавязчиво говорится об истинном ладе в семье машиниста Ивана Артемьевича Кузнецова. И война со всеми ее сложностями, изматывающим трудом и нехватками не поколебала, а лишь упрочила этот лад.
В эту-то семью и пришел Костя Захаркин, женившись на дочери Кузнецовых Надежде. В семье и окрепло у него чувство долга перед ближними, перед товарищами по депо, перед всем тем, что называем мы своею малой родиной и своею страной.
Вот, собственно, истоки подвига Кости. Он и в мыслях не мог допустить, чтобы ведомый ими железнодорожный состав, не одолев подъема из-за неисправности в котле паровоза, спятился на станцию и вызвал аварию, не мог допустить, чтобы в горячую топку полез Иван Артемьевич — пожилой, уже изработавшийся. Он пошел сам.