Если бы Альберт не просидел несколько дней у больничной койки, то не спасся. Во время сильного ветра на его машину упала пальма. И дом пострадал – от шаровой молнии – страшно представить, что было бы находись в нем кто-нибудь. С Хуаном тоже все обошлось, а самолет ведь мог быть и случайностью. Тиму искренне хотелось бы поверить в это.
Он знает, что будет вспоминать до тридцати, а после либо перестанет жить, либо совершит что-нибудь, отменяющее проклятие. Вот только пока этого ни разу не удавалось.
Те, кто рядом
― Тебя что-то беспокоит? ― тонкие пальцы касаются полированного дерева шахматной доски, проводят по королевской короне, медленно, словно поглаживая, замирают над острым конусом, которым оканчивается навершие офицера.
«Все же слон или ладья?..» ― я слежу за его пальцами, словно мое внимание способно что-то изменить. Если он пойдет на размен, я, возможно, не выиграю, а если нет...
― Не отвлекайся, ― теперь он касается королевской пешки, холит коня: нехотя, будто успокаивая норовистое животное. Эту фигуру он намеренно подставил под удар еще в самом начале партии. ― Я задал вопрос.
В небольшой круглой комнате на вершине полуночной башни, которая очередной небоскреб, ― сороковой этаж, весь мир на ладони ― ярко горит камин: всего лишь иллюзия, созданная ушлым дизайнером с помощью подсветки и картинок. Подрагивают огоньки свечей в отражающихся в треугольном серебряном зеркале канделябрах. Едва слышно щебечут скрипки и флейты ― в нише притаился музыкальный центр.
Обстановка мало похожа на стандартное средневековье, в которое привычно помещают иные расы, однако кто же сказал, будто комфорт двадцать первого века не привлекателен для существ, почти не имеющих отношения к людям? Главное, здесь хорошо и спокойно, как никогда не было и быть не могло в по-настоящему реальном мире.
― Нет... ― голос внезапно садится, и я тянусь к бокалу, запивая неловкость и невольную ложь терпким вином. ― Не знаю.
Он поднимается. Я не протестую. Ему, как и мне, легче думается на ходу, в движении: проходит к окну и вглядывается в ночные сумерки. С усеянного звездами небосвода улыбается бледная луна. Полнолуние. Здесь всегда полнолуние.
Пожалуй, в том мире, из которого я родом, его назвали бы эльфом. Мой собеседник красив тонкой уверенной красотой и бессмертен ― иначе его раса вымерла бы еще несколько тысячелетий назад. Впрочем, к высокомерным существам, описанным ни одним поколением писателей, он не имеет никакого отношения. Было бы невыносимо пошло ― да, именно это слово приходит мне на ум ― сравнивать его с каким-нибудь длинноухим. Или нет? Фейри подходит лучше: высокие обитатели холмов нет-нет, а трогают тонкие струны души. Во всяком случае, они кажутся гораздо загадочнее, чем привычные фэнтезийные образы: коварны, любят интриги и игру с людьми.
На лестнице раздаются легкие шаги; он отрывается от созерцания ночного города, подходит к двери и принимает поднос. Отчего-то он не пускает в свои личные покои слуг. И гостей ― тоже, делая исключение лишь для меня.
― Ты приходишь каждый раз, когда сомневаешься в чем-то, ― вино уступило место пузатой чаше, над поверхностью которой вьется легкий дымок. ― На этот раз...
― Ничего, ― кажется, сегодня я решил изъясняться косноязычно. ― Просто... плохо.
― У тебя все есть.
С этим не поспоришь. Я касаюсь чаши и тотчас отдергиваю руку. Горячо! Ну, конечно, я ведь уже отметил дымок. Сам я могу и не прослеживать логической цепочки: отвар ― дым ― горячо. Воображение сделает все за меня. Не поворачиваю головы: и так знаю, что замечу на тонких бледных губах ироничную улыбку. Беру салфетку и осторожно приподнимаю чашу. В нос бьет легкий, слегка дурманящий сладковатый аромат, делаю первый глоток...
― Что ты чувствуешь? ― резко спрашивает он.
― Мята, ― выдыхаю я, ― перечная. Еще мелисса, лайм...
Ухмылка становится шире:
― А я хотел сказать, что рецепт этого отвара повар хранит в секрете даже от меня. Впрочем неважно, все неважно теперь, когда слабеют полюса.
― Магнитные? ― вчера я слышал что-то такое в очередной передаче, которую использовал как фон. Даже не думал, будто способен запомнить, о чем в ней шла речь.
― Магнитные, ― он улыбается шире. ― Подобное уже происходило на Земле.
― И что? Динозавры повымирали?
― Всего лишь одни физические законы сменились другими, ― собеседник веселится совсем уж открыто. ― Эпоха легенд, колдовства и магии. Слыхал?
― Конец людской цивилизации в нынешнем виде.
Он морщится как всегда, стоит мне сказать чрезмерную глупость: по его мнению, но вряд ли политики, бизнесмены, военные и прочие, заинтересованные в незыблемости устоявшегося мира, посчитают также.
― Научитесь видеть тех, кто и так находится рядом.
Черная тура приподнимается, на мгновение замирает в воздухе и делает ход.
…Мерное шуршание ноутбука. Стол, заваленный листами, исписанными мелким, летящим и небрежным почерком. Электрический чайник. И я ― уронил голову на скрещенные руки.
На экране ― шахматная доска и ничего более. Все остальное я выдумал. Нет ни полуночной башни, ни зеленоватой луны, ни собеседника-противника-приятеля, ни... Зато привкус мяты на губах слишком отчетливо ощутим, чтобы быть простой ассоциацией или игрой воображения. И именно он лучше любого врача указывает ― я схожу с ума. Не хочу! Однако поделать с этим теперь ничего невозможно. Стоило остановиться раньше, когда только появились в моей жизни странные, зовущие сны, полные звуков и запахов: до того, как я начал подменять один мир другим.
Оставаться в пустой квартире невыносимо. Я подхватываю куртку и бегу на улицу ― вниз, перемахивая сразу через три ступеньки. От одиночества у меня давно припасено свое средство: пожалуй, единственное, все еще держащее меня в этом мире.
Мотоцикл стоит в гараже. Ждет. Он всегда готов погонять с ветром, да и время подходящее ― машин на дорогах почти нет ― ночь. Полнолуние, черт его подери.
Ревет мотор. Из-под колес выстреливают мелкие камушки. Наушники заполняет скрежет, вой, плач электрогитары и неожиданно-чистый и сильный голос вокалиста. Понятия не имею, что это за группа. Главное, к моему сегодняшнему душевному состоянию она подходит, как нельзя лучше.
***
― Ну ты и дал сегодня, братец, ― слышится скрипуче с явной грассирующей «р». Пожалуй, если прислушаться чуть тщательнее, слова удастся разобрать и примитивным человеческим ухом. ― Смотри, сведешь в больницу, потом сам же переживать будешь.
― Интересно ж выходит, ― а вот этот просто так не распознать, разве лишь войдет в комнату кто-то необычный, каких рождается один на сотню. ― Точно ушел?
― Несомненно, ― отвечает из коридора рычун и кряхтит плохо смазанной дверцей древнего шкафа, в котором обитает… лет шестьдесят точно. ― Приступай.
Воздух чуть колышется, замирает, уплотняется и с громким бу-у-ух ударяет по клавиатуре. Через мгновение на ней сидит маленькое смешное существо, чем-то напоминающее мокрого синего вороненка, едва-едва поднявшегося на крыло.
― Уже третья клавиатура за месяц, ― вздыхает из-за ковра Кузьма Ваняславлевич, он же домовой, он же полтергейст, он же «чертик-чертик, поиграй», укуська-угуська-цап-царапыч и наверное с полсотни всевозможных имен, ругательств, эпитетов, которыми награждают люди невидимых соседей. Прозвания Кузьма коллекционировал, как некоторые ― оторванные пуговицы или пивные пробки, а потому временами специально устраивал что-нибудь эдакое ― вдруг наградят новеньким имечком. Раз писатель в квартире завелся, надо пользоваться. Кузьма ведь и так всегда на страже: отпугивает телефонные звонки, когда человек работает, и присматривает, чтобы не пришел или не проснулся раньше времени в такие, как сегодня, ночи.
«Вороненок» фыркает и отворачивается. Разве он виноват, что для выхода в реальный мир ему обязательно нужно сломать какую-нибудь вещицу? Портить же электронику проще и менее рискованно. Если он чашку раскокает или стул раскурочит, человек мигом заподозрит, будто в его отсутствие кто-то хозяйничал в квартире. А с техники взять нечего, она и сама собой из строя выйти может. Потому, игнорируя ворчание Кузьмы Ваняславлевича, он поворачивается к экрану монитора, тот погашен, но когда подобное кого-нибудь останавливало?
― Сроки не ждут, ― напутствует Кузьма.
«Вороненок» не отвечает. Он знает, как никто, что такое сроки, а еще ― характер своего человека, который либо закончит рукопись вовремя, либо не напишет вообще ничего.
― Человек сравнил сновида с эльфом, представляешь?
Кузьма усмехается. К ушастым существам, ворующим младенцев из колыбелей, жители снов точно не имеют ни малейшего отношения.
― Сам? Ну хоть так.
― Да! ― «Вороненок» ничего не имеет против. Его, наоборот, радует, когда человек видит дальше соплеменников. Это означает, что вскоре он оправится от затянувшейся меланхолии и снова сможет работать самостоятельно, а пока невидимые литеры появляются на погасшем экране только для того, чтобы приехавший под утро писатель прочел их, не видя, и переписал заново. В конце концов, творческий кризис случается у всех, и музы ― какими бы они ни были ― должны помогать.
***
Я возвращаюсь под утро, ставлю мотоцикл в гараж, наскоро умываюсь и сажусь за компьютер, включаю его и улыбаюсь, хотя вряд ли снова сломавшаяся клавиатура ― повод для радости. Дело в другом: месяц назад я думал, что не смогу написать ни строчки, но вот уже с неделю не вылезаю из романа, а по ночам блуждаю в придуманном мною же самим мире.
Безумен ли я? Скорее всего, да. Но это ― сладкое безумие, и жить без него я не пожелал бы ни за какие блага.
В это время где-то в сопредельном измерении, который я в шутку называю четвертым кривоколенным континуумом, спит «вороненок», свернувшись маленьким синим комочком, и улыбается во сне.
Минуты кажутся секундами, часы ― минутами, но телефон звонит, когда дневная норма закончена, а потому я спускаюсь во двор, а затем перехожу на другую сторону улицы. Разве не для того существуют друзья, чтобы встречать их время от времени или иногда разделять с ними обеденные перерывы?