– Значит, так, – проговорил я медленно, – я бы хотел увидеть вот что: чтобы вы открыли какую-нибудь дверцу и вытащили оттуда брусок чистого золота весом в... в... полтонны!
Сержант добродушно усмехнулся и пожал плечами.
– Но это невозможно, это совершенно нерезонное, неразумное, неумеренное требование, – спокойно сказал он и тут же добавил, позаимствовав слова из юридического лексикона. – Это сутяжническое вымогательство, выходящее за пределы законных притязаний.
Я испытал острое и горькое разочарование и огорчение.
– Но вы же сами сказали – все что угодно! – вскричал я.
– Да, дружище, – подтвердил сержант. – Однако в рамках разумного, ведь всему есть предел и граница.
– Но это очень досадно, – пробормотал я.
– Делу можно помочь, – нерешительно вмешался МакПатрульскин. – Если не будет возражений в отношении оказания помощи сержанту в деле вынимания этого бруска, то...
– Что? – возбужденно воскликнул я. – Это единственное затруднение?
– Конечно. Полтонны! Я вам не ломовая лошадь! – сказал сержант с непритворным достоинством. – Однако, если мы все вместе...
– Да, да, все вместе мы поднимем! – в радостном возбуждении чуть ли не завопил я.
Тут же были нажаты какие-то кнопки, поверчены какие-то ручки, раскрылась дверца – и в стенной нише перед нами предстал брусок золота в очень хорошо сделанном деревянном ящике. Этот ящик с золотом был вытащен с большим напряжением всех сил и поставлен на пол.
– Золото – вещь самая заурядная, и ничего в нем интересного нет, смотри не смотри, все равно ничего примечательного не высмотришь, – степенно заявил сержант. – Вы лучше попросите МакПатрульскина показать вам что-либо такое особо доверительно-конфиденциальное, нечто стоящее над обычной исключительностью. Нечто такое, что требует для рассмотрения увеличительное стекло, без него смотришь – одно, глядишь в стекло – нечто совсем другое.
Мой взгляд переместился с лица Отвагсона, с губ которого текли объяснения, на здоровенный брусок золота, о котором я не забывал ни на мгновение.
– Ну хорошо, я хотел бы увидеть, – произнес я медленно и осторожно, – я хотел бы вот сейчас увидеть... пятьдесят кубиков чистого золота, каждый весом в полкилограмма.
Подобострастной походочкой, как вышколенный официант, МакПатрульскин, послушно направился к стене, потыкал в кнопки и повертел ручки, открыл дверцу и вытащил из открывшейся ниши все, что я хотел видеть, а потом, не говоря ни слова, аккуратно выстроил на полу из золотых кубиков какое-то сооружение. Сержант тем временем незаметно отошел в сторонку, стал всматриваться в какие-то циферблаты и счетчики и снимать показания. А мозги мои работали быстро и холодно-расчетливо: я заказал бутылку виски, драгоценные камни общей стоимостью в двести тысяч фунтов стерлингов, бананы, очень дорогую авторучку, писчую бумагу и, наконец, костюм из сержа с голубой подкладкой. Когда все это было аккуратно выложено передо мною на полу, я вспомнил о некоторых своих упущениях и заказал высококачественное нижнее белье, ботинки, ценные бумаги, бумажные деньги и коробок спичек. Выполняя мои заказы, МакПатрульскин обливался потом – ведь ему постоянно приходилось открывать тяжелые дверцы. Он пожаловался на духоту и выпил имбирного пива. Сержант медленно вертел какое-то пощелкивающее колесико.
– Ну, теперь, наверное, хватит, – нетвердым голосом произнес я.
Подошел сержант и глянул на кучу всего этого барахла.
– Господи, спаси нас и помилуй, – пробормотал он.
– Я возьму все это с собой, – объявил я.
Сержант и МакПатрульскин обменялись непонятными мне и не предназначавшимися мне взглядами. И загадочно улыбнулись.
– В таком случае вам понадобится большой и крепкий мешок, – вежливо подсказал сержант.
Сказав это, он тут же направился к очередной дверце в стене и раздобыл великолепную сумку из свиной кожи, которая в магазине стоила бы бешеных денег. Сумка была очень прочная и просторная, и я упрятал в нее все, что заказывал, за исключением большого бруска золота.
МакПатрульскин загасил сигарету об стену, ту сигарету, которая горела не менее получаса, однако оставалась все той же длины. Я невольно глянул на свою, о которой давно позабыл, но которую не выпускал из пальцев, – она дымила, также ничуть не уменьшаясь в размерах. Аккуратно загасив сигарету, я спрятал ее в карман. Уже закрывая сумку, вспомнил еще кое о чем. Распрямившись, я обратился к полицейским, которые смотрели на меня с каким-то странным интересом.
– Я вспомнил, что мне понадобится еще одна вещь, – заявил я теперь уже вполне уверенно. – Мне нужно какое-нибудь оружие небольшого размера, но эффективное, чтоб оно легко помещалось в кармане, но при этом могло бы, если надо, уничтожить всякого, кто попытался бы отнять у меня жизнь. А если на меня нападет десяток человек, то чтоб и десяток уничтожить, а если надо – то и миллион.
Не говоря ни слова, сержант принес мне небольшой черный предмет, похожий на электрический фонарик.
– В этой штуке, – пояснил он, – упрятано столько силы, что она превратит любого человека – или сколько угодно людей сразу – в серый порошок. Стоит только нажать вот эту кнопку – и все. А если вам не нравится серый порошок, можно подстроить так, что она будет превращать людей в фиолетовый порошок, в желтый – в общем, в порошок любого цвета. Скажите мне, какой цвет вам больше всего нравится, и мы тут же настроим эту штуку соответственно. Бархатно-цветный цвет подойдет?
– Вполне подойдет и серый, – быстро проговорил я.
Получив из рук сержанта это смертоубийственное оружие, я упрятал его в сумку, застегнул ее, распрямился во весь рост и сказал:
– Ну, теперь пора и домой.
Я постарался придать своему голосу непринужденность и прятал глаза, чтобы не смотреть в лицо полицейским. К моему великому удивлению, они с готовностью согласились, и мы потопали по металлическим плитам полов бесконечных коридоров. Я тащил свою тяжеленную сумку, а полицейские вели тихую беседу о показаниях приборов. Я был очень доволен тем, как прошел этот день. Можно сказать, я был даже очень доволен. Я ощущал в себе приятные перемены, во мне было полно новых сил, и мой дух воспрянул.
– А как эта смертоносная штука работает? – спросил я вежливым тоном, надеясь для создания дружественной атмосферы переключить беседу на себя.
– В ней есть геликоидальные зубчатые колесики, то бишь косозубые колеса, – сообщил сержант полезные сведения.
– А что, вы разве проводов не заметили? – с удивлением воззрился на меня МакПатрульскин.
– Важность угля не может не вызывать удивления, – продолжал говорить сержант. – Очень важно удерживать показания по лучу на низком уровне, чем ниже, тем лучше, а если ведущая отметка ведет себя спокойно, то считайте, что дела идут хорошо. Ну а если луч пойдет вверх? Тогда и рычаг не поможет. Если вовремя не подложить угля, луч – фьюить! – рванет вверх, а это уже чревато серьезным взрывом.
– Низкая отметка – небольшое падение, – четко проговорил МакПатрульскин так, словно изрек мудрую пословицу.
– Но главное во всем этом – ежедневно снимать показания, – вел дальше свою речь сержант. – Не забывай ежедневно снимать показания, и совесть твоя будет чиста, как чистая рубашка, надеваемая в воскресное утро. Я твердо стою на ежедневном снятии показаний. Я, знаете ли, непоколебимый сторонник ежедневного снятия показаний.
– Кстати, а удалось ли мне посмотреть тут у вас все самое интересное? – светским тоном спросил я.
При этих моих словах полицейские глянули друг на друга так, словно мои слова их очень позабавили, и прыснули со смеху. Раскаты их смеха катились по коридору, а потом, более слабым, но все же достаточно громким эхом прикатывали назад к нам.
– Подозреваю, что вы считаете запах чем-то весьма простым и понятным? – осведомился сержант с улыбкой.
– Запах? А причем тут...
– Запах, доложу я вам, сударь, – самое сложное явление в мире, – наставительно сказал Отвагсон, – и все его тонкости не могут быть восприняты и распутаны человечьим рылом, и понять его суть до конца нельзя, хотя, вот, например, у собак дела с нюхом и пониманием запахов обстоят значительно лучше, чем у людей.
– Это верно, но не нужно забывать, что собаки никуда не годятся как ездоки на велосипедах, – подал голос МакПатрульскин, поворачивая дело другим боком.
– Тут у нас есть такое устройство, – говорил сержант, не прерывая речи даже тогда, когда начинал говорить МакПатрульскин, – которое расщепляет запахи на подзапахи и на межзапахи. Подобным же образом можно расщеплять луч света – с помощью всяких там призм и прочих инструментов. И это все очень, знаете ли, увлекательно и поучительно. Вы даже себе и представить не можете, сколько гадких запахов скрыто в наидушистейшем благоухании очаровательной розы-занозы.
– Есть у нас аппарат и для расщепления вкуса, – сообщил МакПатрульскин, – и вот, знаете, вкус поджаренной отбивной на сорок процентов состоит из – вы не поверите! – состоит из...
МакПатрульскин деликатно замолк, но при этом скорчил такую мину, что сразу становилось понятно, из чего на сорок процентов состоит вкус поджаренной отбивной.
– Есть аппарат и для расщепления тактильных ощущений, то бишь осязательных, то бишь того, что ощущается при касании пальцами, – сказал Отвагсон. – Вот, например, вы, наверное, считаете, что нет ничего более гладкого и приятного на ощупь, чем попка молоденькой женщины, однако если это ощущение гладкости по проведении по ней пальцами расщепить, то могу вас заверить, что вам более не захочется гладить женские попки. Это я вам точно говорю, могу даже заверить это свое сообщение торжественной клятвой. Вот такая петрушка. В самой своей середине гладкость состоит из шероховатости, такой же грубой, как воловий зад.
– Вот когда придете сюда в следующий раз, увидите еще много удивительного, – пообещал МакПатрульскин.
А я тут же подумал, что само по себе это было весьма странное заявление, особенно если учитывать, сколь многое я уже увидел и сколь многое я тащу в сумке. МакПатрульскин остановился и стал шарить у себя по карманам; найдя сигарету – ту самую, которую он затушил об стену, – он зажег спичку и прикурил, но спичку не загасил, показав жестом, что и я могу прикурить от этой спички. Поиск с