А. К. Глазунов — страница 9 из 23

Александру Константиновичу симфония нравилась, и он переживал неудачу Чайковского так болезненно, как будто присутствовал на провале собственного сочинения. Сразу же после концерта он поспешил в артистическую, испытывая непреодолимую потребность сказать что-то теплое, какие-то слова ободрения и утешения. Но, увидев лицо Чайковского, понял, что говорить ничего не нужно.

Молча они вышли из здания и пошли по улицам. Когда же молчание стало невыносимым, Петр Ильич, видимо продолжая свои мысли, сказал:

— Не люблю первых исполнений. Они всегда почему-то разочаровывают в новой вещи. Кажется, что она получилась совсем не такой, какой была задумана. Но шестой симфонией я горжусь. И даже теперь считаю, что она — самое лучшее мое детище.

Сказав это и как бы устыдившись своей откровенности, а может быть, просто желая отвлечься от грустных мыслей, он переменил тему разговора и стал расспрашивать Глазунова о его новых произведениях. Услышав о четвертой симфонии, он сказал:

— Может быть, вы придете ко мне с ней? В среду. Вечером.

Отправляясь в среду к Чайковскому, Александр Константинович очень волновался. Идя по улицам, он вспоминал музыку каждой части, пытаясь угадать, что в ней для Петра Ильича может быть особенно близко.

Глазунов задумал симфонию еще весной, и она получилась по-весеннему взволнованной и трепетной. Правда, медленное вступление немного сумрачно и грустно. Мелодия английского рожка полна печали. Это — то ли картина зимы на исходе, то ли первая и еще робкая белая ночь с ее непонятной тревогой,— одна из тех ночей, которые он так любил:



Но постепенно печальная тема, поднимаясь во все более и более высокий регистр, светлеет. Кажется, что она принесла с собой радостное утро, ласковое и чистое. Такое утро, когда сердце переполняется радостью и кажется, что обязательно сбудется все, о чем мечтаешь.

Главная тема симфонии — тема надежд и мечтаний — стремительная и легкая:



Она звучит сначала у гобоя высоко и прозрачно, а потом появляется у виолончелей, контрабасов и фаготов. Возникают два голоса, один высокий и нежный, другой низкий и мужественный. Рождается напряженный дуэт: на взволнованные вопросы виолончелей пленительно ласково отвечают скрипки[11].

Это один из тех диалогов, в которых главную роль играют не слова, а что-то гораздо более неуловимое и вместе с тем красноречивое.


То на любовь мою в ответ

Ты опустила вежды.


Тут вступает вторая, чарующе-пленительная, мелодия, выросшая из темы вступления:



Неожиданно в светлую музыку врываются искаженные, неузнаваемо резкие и драматичные фразы кларнетов. Им отвечает тревожное соло валторн. Но не надолго нарушаются покой и мир.

Утро разгорается все ярче и ярче. В вышине торжественным хором поет разноголосый трепещущий лес. Снова слышится взволнованный дуэт, и напряжение ожидания сменяется счастливыми слезами.


И плакал я перед тобой,

На лик твой глядя милый...


И это утро в лесу, и любовь сливаются в одно неповторимое мгновение. На память приходят строки незабываемого стихотворения Алексея Толстого:


О лес! о жизнь! о солнца свет!

О свежий дух березы!


Скерцо начинается стремительным движением. В неизменном ритмическом рисунке у фаготов повторяется созвучие пустой квинты:



Будто видишь веселое народное шествие с танцами, пением и простеньким народным оркестром. Вот и задорная песенка. Она так светло и прозрачно звучит у кларнетов и флейт. Иногда кажется, что это — шествие сказочных берендеев, вышедших встречать весну, или полет самой весны. В нем столько призывных, торжественных фанфар, что теперь вспоминается тютчевская весна:


Еще в полях белеет снег,

А воды уж весной шумят —

Бегут и будят сонный брег,

Бегут и блещут и гласят...

Они гласят во все концы:

«Весна идет, весна идет!

Мы молодой весны гонцы,

Она нас выслала вперед!»


Постепенно мелодия скерцо замирает, и на смену ей приходит вальс. Петр Ильич ведь тоже включал вальсы в свои симфонии. Но если вальсы Чайковского рождены мечтательностью и грустью, то его вальс — игрой самых мягких лучей, игрой света и тени. Это — чистый, прозрачный воздух весеннего дня, это пробуждение нежности.

Затем возвращается первая тема, безудержно нетерпеливая и бурная, потом она сливается с темой вальса, и снова торжественные фанфары трубят:


Весна идет, весна идет!

И тихих, теплых майских дней

Румяный, светлый хоровод

Толпится весело за ней.


Третья часть симфонии — финал. Как и первая часть, он начинается медленным вступлением:



На фоне мягкого сопровождения у скрипок рождается печальная мелодия кларнета. Постепенно движение убыстряется, торжественно-призывно звучат трубы, и в ответ на этот клич является легкий марш. Он исполняется почти всеми инструментами оркестра, но не теряет от этого стремительности. Гобой вступает с мягкой, по-весеннему теплой темой. Ее подхватывают скрипки и флейты, и она светло звучит в высоком регистре.

Это спокойное течение музыки ненадолго прерывается сумрачными фразами тромбонов. Изменяется мелодия марша. Ее отрывистые звуки напоминают теперь звенящие капельки. Думается: все-все в эти дни наполняется радостью, и первая майская гроза,


Когда весенний первый гром,

Как бы резвяся и играя,

Грохочет в небе голубом,


и снова проглянувшее солнце, и пьянящий аромат воздуха. Как хорошо жить и дышать в такой майский день! С каким теплом, с какой благодарностью вспоминаются теперь самые первые дни весны и незабываемое утро в лесу!

Вот светлой тенью мелькают обе темы первой части, а потом, сплетаясь, звучат вместе. И снова возвращается торжественный марш, и трубы славят жизнь, и весну, и счастье!

— Пожалуй, одновременное сочетание столь различных тем получилось удачным. Да и возвращение в финале мелодий первой части прозвучит свежо. Нет, положительно симфония должна ему понравиться, — решил наконец Александр Константинович и уже смело вошел в квартиру.

У Чайковского было необычно тихо. Бледный, с запавшими глазами, Петр Ильич с трудом поднялся ему навстречу.

— Не подаю вам руки, Саша, — сказал он, извиняясь.— Я, кажется, заболел. Предполагают даже холеру. Я, правда, мало верю в это. Но, на всякий случай,— не подходите. И давайте на сегодня наше свидание отменим. А?

Через несколько дней Чайковского не стало. Шестая симфония, исполненная вскоре под управлением Э. Ф. Направника, потрясла слушателей до слез. То в одном, то в другом конце зала мелькали белые платки, раздавались приглушенные рыдания.

После концерта к Глазунову подошел Николай Андреевич.

— Какая это, оказывается, прекрасная музыка! — сказал он.— Как жаль, что я не сказал ему этого при жизни.

НА ВЕРШИНЕ

«Главный характер всех сочинений Глазунова... — неимоверно широкий размах, сила, вдохновение, светлость могучего настроения, чудесная красота, роскошная фантазия, иногда юмор, элегичность, страстность, и всегда — изумительная ясность и свобода формы».

В. Стасов.



Чайковского не стало, но он продолжал жить в музыке своих симфоний и опер, которая неуклонно и страстно подчиняла себе все сердца.

Глазунов вспоминал Петра Ильича постоянно. Вспоминал о нем как о простом, скромном человеке, великом труженике. Часто возвращался к его советам, подружился с его младшим братом Модестом Ильичом и совместно с ним подготавливал к печати последние произведения покойного композитора.

В один из зимних дней 1895 года Глазунов приехал в Клин, чтобы посетить дом, в котором была написана шестая симфония.

Он сошел с поезда и подошел к одному из ожидающих на станции ямщиков.

— Может кто-нибудь довезти меня до усадьбы, в которой жил композитор Чайковский?

Услышав эту просьбу, ямщики наперебой стали приглашать барина, но огромный чернобородый ямщик, к которому подошел Александр Константинович, уже помогал ему сесть в сани.

Мужики, ругавшиеся между собой, набросились теперь на «счастливца».

— Ух, этот Убивец, всегда он поспеет.

Ямщик, добродушно улыбаясь, обернулся к Глазунову.

— Вы, барин, не беспокойтесь, что они меня Убивцем прозвали, я смирный.

Они проехали через мост и свернули на шоссе.

— Едете, значит, посмотреть, как господин Чайковский жили,— говорил Убивец, постегивая лошадь.— Что ж, это хорошо. Сюда многие приезжают, видать, покойный хороший были человек. Бывало, под вечер везешь кого-нибудь, барина там али барыню какую — такое обычно уж наше дело, — а они по аллейке идут, быстро, как будто торопятся куда. А потом вдруг остановятся, достанут книжечку маленькую и что-то в нее вписывают... Простые были, все с нашим братом, мужиком, любили разговаривать.

Шел снег. Он летел быстрыми-быстрыми маленькими колючими льдинками. Солнце то скрывалось в заснеженном небе — и тогда все вдруг становилось серым и даже воздух казался холоднее, то снова выглядывало, бросало на землю несколько лучей и заставляло снежники ослепительно блестеть и переливаться.

Александр Константинович уже не слышал слов ямщика. В ушах звенели в легком искрящемся полете высокие пассажи флейт. Они перебивались иногда звоном привязанных к лошадям бубенчиков, потом снова летели то быстрее, то медленнее, как снежинки, которые перегоняли друг друга. А то вдруг врывалась задорная мелодия виолончелей и контрабасов, и тогда казалось, что это — тема быстрой, веселой скачки.

...Они уже несколько минут стояли у ворот большого сада, за деревьями которого виднелся деревянный двухэтажный дом.