Обдумав все это, я уселся в саду прямо на мокрой траве, обхватив колени руками. Закурил и, свистом поманив бродившего поблизости пса, стал рассказывать ему про Хелю. В его глазах, подернутых дымкой старости, я видел только одно яблоко, спрятавшееся в трех листочках, а возле яблока — троих детей: двух сыновей и дочку. Мне хотелось рассказать ему и о внуках, о том, как они возвращаются с нами в вишневой бричке с престольного праздника, как играют на дудочках и глиняных петушках-свистульках, да пес, увидав над садом сороку, погнался с лаем за ее тенью.
Из сада меня понесло в конюшню. Чистя скребницей и расчесывая щеткой лошадей, я и им нашептывал в уши все то, о чем недавно узнал пес. Потом я, стараясь не разбудить уставшую от работы мать, на цыпочках вошел в дом, снял со стены зеркало и вынес его в сад. Зеркало я поставил на колодезном срубе и принялся сбривать порядком отросшую щетину. В зеркале отражалась почти вся пустошь под ракитами и наш конец деревни. Разглядывая все это, я заметил, что справа от моего лица виден дом солтыса, а слева — пригнувшаяся к земле, словно много раз жеребившаяся кобыленка, крыша соседа.
Тогда-то, впервые за эти дни, я подумал о дочке соседа. Я словно увидал, как она идет под ракитами, высоко подняв голову, ловя губами веточку, и зажмурился, чтобы представить себе входившую в пруд Хелю. Размечтавшись, я порезался, вскрикнул и открыл глаза. Умывшись почти ледяной водой, чтобы остановить кровь, я снова намылил щеки и взял бритву. Голова моя опять отражалась между этими двумя домами. Я пробовал передвинуть зеркало на срубе. Не помогло. Я по-прежнему видел себя между двумя домами. Тогда я забрал зеркало со сруба и ушел в сад. Зеркало я подвесил в кроне молодой яблоньки.
Правда, под ветвями сада было темнее: я едва мог разглядеть себя в листьях, красных яблоках и оседавшем на крону деревца утреннем облаке. Но уж лучше бриться на ощупь, чем снова закрывать глаза и видеть, как спят в этих двух домах девушки. К тому же, видя обеих девушек, спавших клубочком, с коленками под подбородком, я снова не знал бы, какая из них мне больше нравится и на какой мне жениться.
Было еще рано, и проснувшиеся птицы только-только стали наклевывать белую сердцевину дня. Я выплеснул в водопойную колоду с десяток ведер воды и, раздевшись догола, искупался. Смывая с себя лошадиную пыль и шерсть, дремоту и сонные видения, я думал о предстоящем гулянье. Видя себя то в танце, то у контрабаса, то на холодке под ракитами, я вошел в дом, чтобы одеться. Я достал из шкафа пепельно-серый костюм, купленный в прошлом году, и белую рубашку с отложным воротником. Я уже заметил, что, если на мне этот костюм и эта рубашка, все девушки на меня оглядываются. В этом-то костюме я и решил пойти на гулянье. Принарядившись, с мокрыми после мытья волосами, я вышел в сад причесаться и полюбоваться на себя в зеркало, оставленное в ветвях яблоньки.
В моем лице, всегда удивленном, помнившем, как видно, еще с детства коров, что паслись на пустоши и все дальше за лес перебрасывали на рогах солнышко, гусей, что щипали в реке позеленевшее облако, дятла, что будил по утрам вечно заспанную старую яблоню, — в этом моем лице пряталось и другое, и третье.
О первом лице я знал почти все — не знал только, каким оно было, когда я засмотрелся на Христа, вынутого из придорожной часовенки (соседский дедушка обрезком доски латал ему дырявую спину), и когда загляделся на сороку прежнего приходского ксендза, что кричала на хуторян, потравивших ксендзовы луга: «Воры, воры!» Ну и второе лицо, что немного заслоняло первое, было мне знакомо. Именно так я уже давно представлял себе лицо человека, который на людях целует израненные ступни, поет церковные псалмы, перевязывает собакам раздавленные лапы, мастерит птицам домики, а самому ему не на что как следует поесть и одеться, и вот он таскает перины с садового плетня, кур из курятника и уводит из соседской конюшни статного коня. Но я никак не мог понять, откуда взялось третье лицо, что проступало понемногу в первом и понемногу во втором.
Только гораздо позже, когда третье лицо заслонили новые лица, я понял, что с таким лицом парень ходит к девушкам, идет с ними в луга, в августовскую воду, усеянную яблоками, и, приручив брыкливого жеребенка, видит в девичьих зрачках карапуза, ползающего в саду. Глядя на три лица, что проступали друг в друге, я не очень-то понимал, какое из них считать своим, какое выбрать для будней, а какое — на праздник.
Помню, что я думал об этом, идя с матерью в костел, думал в костеле, думал, собираясь на гулянье. Пришел я на гулянье позже, чем хотел. Еврейский оркестр давно уже играл. На помосте, сколоченном из неструганых досок, украшенном пихтовыми ветками и ленточками из папиросной бумаги, танцевали оберек. Я стоял под ракитами, за старыми мужиками и за бабами с детьми на руках. При своем росте я мог без труда поверх голов видеть танцующие пары.
Под ракитами, в тени, стояло несколько велосипедов и даже три брички. Видно, парни из соседних деревень, узнав, что играть будет еврейский оркестр, гурьбой нагрянули на гулянье. Старательно разглядывая танцоров, я заметил несколько человек из-за реки, из деревни Ясека. Как обычно, в карманах у них были кастеты и молотки. Это было видно во время танца. Расстегнутые пиджаки не развевались на ветру, а плотно облегали бедра. Боясь, что все это гулянье к вечеру закончится дракой, я полез в карман, проверяя, там ли моя «пушка».
Вдруг среди танцоров мелькнула знакомая коса. Встал на цыпочки, я узнал Хелю. У меня заболело под ложечкой. Ноги перестали слушаться. Я попятился в гущу ракит. Сомнений не было, Хеля танцевала с каким-то парнем из-за реки. Держа правую руку в кармане, я все сильнее сжимал револьвер. Только почувствовав, что по металлу стекает пот, я вынул руку и закурил. Боль под ложечкой понемногу утихала. Я опять мог свободно переступать с ноги на ногу.
Засмотревшись на танцоров, глядя на расплетавшуюся в танце косу, я только теперь почувствовал, что кто-то стоит сзади меня и тихонечко дышит. Я оглянулся. Под ракитами, держась за низко нависшую ветку, с травинкой в зубах стояла дочка соседа. Я улыбнулся ей. Она кивнула мне. Забыв о танцующей Хеле, я подошел к девушке.
— Пойдем, Марыся, потанцуем.
И, взяв ее под руку, стал пробираться сквозь толпу к помосту. Музыканты как раз перестали играть. Танцоры спускались с помоста под ракиты. Проходя, я наткнулся на Хелю, она шла под руку с парнем из-за реки. Я видел, что Хеля хочет высвободить руку из-под его локтя и подойти к нам. Но мы уже поднимались на помост, к музыкантам. Я поздоровался с кларнетистом. Мы были знакомы уже года два, с тех пор, как вместе проходили рекрутскую комиссию в повятовом городке. Я заметил, что, болтая со мной, он все время приглядывается к стоящей рядом Марысе. Наконец, видимо, не выдержав, кларнетист спросил:
— Твоя? Цимес. Когда свадьба? Если скоро, так я вам сыграю. Ох как сыграю, Петр, как сыграю. Никому я так не играл.
Он взял Марысю за подбородок, поднял ее лицо к солнцу и добавил:
— Хороша, Петр. Не сойти мне с этого места, если я такую видал. Где ты ее отыскал?
— А этого я тебе, братец, не скажу. Еще забредешь туда. И станешь всю ночь играть да петь, пока она на порог не выйдет и за тобой, как за святым, как за колдуном, не пойдет, вздыхая. А я с ней намаялся. Ты представить даже не можешь, как я намаялся. Вот такую кроху на руках носил. Ходить учил. За уши тянул, чтобы подрастала у меня. А раз она у меня подросла, хочу с ней станцевать. Сыграешь нам, Моисей?
— А как же? Сыграю вам, Петр. Сыграю, если споешь.
Я подошел к поставленному у ракиты контрабасу. Побарабанил пальцами по его спине. С лавочки, сколоченной из двух досок и врытой в землю, поднялись музыканты. Я вынул пять злотых и бросил в контрабас. Музыканты ждали. Я велел им играть задорный вальс. И, подхватив с первой же ноты голос скрипки и кларнета, запел. О двух дурочках, что мне воду носили. С головы до ног меня на зорьке умывали. Досуха косами в избе вытирали. На перинку клали, пером щекотали, чтобы улыбнулся.
Я пел и видел, что люди из-под ракит подходят к помосту. И холостые парни, теснившиеся поближе к музыкантам, войдя на помост, не торопились танцевать. Продолжая петь, я подошел к Марысе и, отвесив ей низкий поклон, пригласил на танец. Мы танцевали одни. Глядя Марысе в глаза, я видел в них все больше людей. За людьми, на огромном колесе пустоши, кружились ракиты. Под ракитами, среди мелькавших лиц я старался различить светлую косу. Ведь танцуя с Марысей и глядя ей в глаза, я в то же время танцевал с Хелей. И я еще раз подошел к музыкантам, чтобы спеть для нее.
После вальса музыканты заиграли польку. И тогда на середину помоста вышли парни. Но меня все равно не оставляли в покое. То и дело тащили к контрабасу, бросали деньги и заставляли петь. От танцев, от пения, от зноя, что хоть и догорал, но все еще стоял высоко над ракитами, рубаха моя промокла насквозь. Когда музыканты перестали играть и отложили инструменты, мы ушли в тень.
Стоя под ракитами и болтая о музыкантах, мы даже не услышали, что к нам кто-то подошел. Оглянулись мы, только когда между нами показалась рука с красным яблоком. Прямо за нами стояла Хеля с тем парнем из-за реки.
— Держи яблоко. Это тебе. За припевки.
Я взял из ее руки яблоко, разломил и отдал половину Марысе. Жуя яблоко, я приглядывался к Хеле и ее парию. Они были похожи друг на друга. Я усмехнулся, вспомнив своих родителей молодыми. Тогда они тоже были друг на друга похожи. А под старость их чуть не за близнецов принять можно было. Но, кроме этого сходства, были еще в лице Хели и позавчерашние сумерки, и вода, усеянная яблоками, и дедова соломенная крыша под яблонями, и обратная дорога огородами на зорьке. И я не знал, за одни ли припевки получил я красное яблоко. Вспомнив обеих девушек из моих снов, друг за дружкой идущих пустошью, я подал Хеле надкушенную половину яблока. Хеля погладила меня по лицу, убрала мне со лба волосы. И, прижимаясь к парню из-за реки, спросила: