— Раз ты такой ловкий да сильный, давай-ка в эти игрушки поиграем. Я вижу, у тебя тоже есть. Карман-то оттягивает.
— А во что ты хочешь стрелять?
— Да хоть в ту осину.
— Проиграешь — водку поставишь на моей свадьбе.
— Неизвестно еще, кто кому поставит. Начинаем?
— Уговор дороже денег. Начинаем.
Мы подошли к почти белой осине, что росла у самой воды. Ни один листик на ней не дрожал. Первый раз довелось мне видеть такую осину. От ее ствола мы отмерили десять шагов. По уговору, каждый из нас должен был сделать по семь выстрелов. Парень начал первым — как гость. Попал. Белые щепки посыпались в воду. Дрогнули листики на нижних ветках.
Я тоже попал. Из-под коры выступила капля сока и тут же превратилась в огромный глаз. Утренняя заря полыхнула в нем красным отблеском и погасла. Парень, выстрелив во второй раз, попал в осину, в глаз, что становился все больше; на верхушке дерева шепелявили листья. Со ствола смотрели на нас глаза. Они раскрывались все шире и шире. Мы стреляли и стреляли, быстрее и быстрее. Когда кончили, в ивняке утихло эхо выстрелов и над рекой рассеялся дым, с пораненного дерева смотрело на нас четко выбитое на стволе лицо.
Первой с криком бросилась бежать Хеля. За ней Марыся. Мы побежали за ними, окликая их. И догнали только в лозняке. С трудом удалось притащить их обратно к реке. Но подойти к дереву они ни за что не хотели. Мы спустились к нему сами. И правда, приблизившись, увидели, что сквозь почти белую кору, из самой сердцевины, проступает чье-то лицо. В голове моей промелькнули все рассказы о колдуньях, живущих в осинах. Мы вплотную подошли к стволу. Посчитали дырки от пуль. Их было четырнадцать. Со дна реки мы достали две пригоршни серого ила. Рану за раной залепляли мы все отчетливей проступавшее из сердцевины лицо. Когда я замазывал илом последнюю рану, дерево вздохнуло и затихло, все, до самого малого листочка. Я протянул парню руку и, хлопнув его по спине, сказал:
— Метко стреляешь. На войне бы так.
— И ты — стрелок меткий. А на войне-то мы небось встретимся. Все говорят, вот-вот начнется.
— Да, поговаривают. В небе ее видят. В сполохах да в птицах. И в реке ее тоже видят. По дну белому с винтовкой ходит. Рыбьим глазом из ила на рекрутов поглядывает. А мы ее, как пить дать, в этом дереве врасплох захватили.
— Может, и захватили. Кто его знает, дерево-то. Осина, как баба, как колдунья какая, все, что хочешь, болтает.
Мы подошли к девушкам. Они спросили чуть не в один голос:
— Кто победил?
— Осина, — сказал я. — Кума ваша белая. Осина.
Посвистывая, гуськом — берег был обрывист, подмыт рекой, — мы дошли по едва протоптанной тропинке до брода. Закатав брюки выше колен, вошли в воду. Парень, правда, говорил, что дойдет и сам, но я уже знал, что плавать он не умеет, и на всякий случай шел рядом с ним. Когда мы вошли на песчаную отмель, истоптанную теми, кто раньше нас возвращался с гулянья, и тянувшуюся до ивняка на том берегу, мы наклонились к воде и умылись. Вода текла сквозь наши пальцы и отливала красным, как сок, который выступал на осине. А у самого мелководья вода пахла снулой на жаре рыбой, водорослями, тухлыми ракушками, гнилой древесиной.
— Ты на свадьбу ко мне придешь? — спросил я парня, потрепав спадавшие ему на глаза волосы.
— Приду. Да первый ты ко мне придешь и споешь мне, Петр. Ты мне нравишься, когда поешь. Да и без припевок тоже, брат, нравишься.
— Так ты заглядывай к нам.
— Загляну, загляну, не бойся.
— А я и не боюсь, Стах. Знаю, заглянешь. Я это сразу увидал.
— Ого, а я и не знал, что ты так здорово видишь. Хороший у тебя глаз.
Я рассмеялся и, показав на стоявших на берегу девушек, сказал:
— А может, дурной, дружище?
И, круто повернувшись, вошел в воду, едва доходившую до щиколоток. Когда я вышел на высокий берег и встал возле Хели с Марысей, парень входил в лозняк. Он оглянулся, подняв над головой сцепленные руки. Потом свистнул несколько раз в два пальца и скрылся в лозняке.
Я взял девушек под руки и, прижимаясь к ним, вошел в лозняк. Мы спугнули кормившуюся на полянке стаю фазанов. Девушки, струсив, еще крепче прижались ко мне. Я воспользовался этим и поцеловал их в губы. Через весь лозняк мы, все трое, шли бедро к бедру. Я не выдержал, и рука моя скользнула в вырез Хелиного лифа. И ощутила не то большое яблоко, не то живого зверька. А левая моя рука уже привыкла и к яблоку, и к живому зверьку, и поэтому, как я ни удерживал и ни уговаривал ее в мыслях, она очутилась за лифом у Марыси. Девушка сначала отодвинулась, но когда в моей ладони оказалась живая сочная груша, прижалась ко мне еще сильнее.
И шли мы по трехлетнему лозняку все медленнее и медленнее. А идя по лозняку, я забыл и все никак не мог вспомнить, что я люблю больше. Яблоко или грушу. Наверное, потому не мог вспомнить, что не привык взвешивать в ладони ни яблок, ни груш. Я срывал их с веток и жадно вонзал в них зубы, чтобы поскорее утолить жажду. А из этих двух мне было знакомо только яблоко. Я знал, каково оно на вкус и как живое яблоко смешивается с яблоками, сорванными с веток. Потому-то, познакомившись уже с яблоком, я изо всех сил старался удержать живую грушу.
Не проронив за дорогу ни слова, мы поднялись на дамбу. Оттуда мы видели всю деревню, окутанную сном, но уже с петухом на плетне, петух во все горло орал на тетеревиную зарю. Испугавшись и петуха, и зари, мы отодвинулись друг от друга и вдруг все трое наперебой заговорили о реке, о Стахе, о лице, что так отчетливо проступило на белой осине.
Болтая так, мы вошли на огороды. Хеля хотела затащить нас к деду с бабкой за яблоками. Но уже совсем рассвело, и я боялся, что мы перебудим собак, а потом спугнем и чуткую стариковскую дрему. Я пообещал девушкам, что у моего дома они нарвут себе яблок, сколько захотят. Мы не стали рвать дедовых яблок и рысцой припустились по росистым огородам. Девушки — впереди, я — за ними. Мелькали их босые ступни. На спинах вместе с косами подскакивали связанные шнурками башмаки.
Так босиком, после дождя, мы ходили, бывало, в костел. Только у самого костела, обмыв ноги в луже, надевали башмаки. Да и огороды, тоже босые и почти пустые после жатвы, немного напоминали костел. Ведь уже начинали золотиться далекие холмы с деревянным ветряком за Вислой, и в приходском костеле зазвонили к утренней молитве. И сразу же над нашими головами откликнулся жаворонок. Как оперенная стрела, выпущенная из лука, все выше и выше вышивал он погоду.
Под звон жаворонка подошли мы к моему дому. Девушки вошли под молодые яблоньки и, нагибая ветки, срывали с них яблоки. Я помогал им, доставая до верхних ветвей, на которых яблоки были крупнее. Сорванные яблоки я честно разделил между ними. Когда у девушек за пазухами было полно яблок, мы пошли к риге. Приоткрыв дверь, мы уселись на высоком пороге и, грызя яблоки, принялись сплетничать о парнях, что приходили на гулянье.
Когда под ракитами проехал в лес за дровами первый воз, девушки стали собираться домой. Я хотел удержать их и даже затащить в ригу на сеновал — полежать со мной рядом, нарадоваться друг дружкой, да вдоволь наесться яблок, теплых от наших тел. Но они отказались, говоря, что дома, верно, уже беспокоятся. Я пошел в сад. И правда, у Хели и у Марыси двери сеней были приоткрыты. И я не стал задерживать девушек и попрощался с ними. Мы уговорились встретиться в следующее воскресенье у реки. Когда они уходили пустошью под ракитами, я стоял у калитки. Стоял до тех пор, пока за ними не затворились двери сеней.
Я подошел к колоде, чтобы умыться. Наливая воду и оглядывая сад, я заметил, что на яблоне все еще висит зеркало. И мне захотелось посмотреть, как я выгляжу после гулянья, после выпивки, после утренней прогулки у реки. Будто боясь в себе что-то спугнуть, я подходил к зеркалу на цыпочках. Шага за два я увидел в нем по-прежнему дремавший сад, поле за садом и два-три дома за полем.
Закрыв глаза, я на ощупь прошел два шага до зеркала. Коснувшись вытянутыми вперед руками ствола яблоньки, я опустился на всю ступню. Но еще долго стоял я с закрытыми глазами перед зеркалом. Только услышав, как пес выбежал из кукурузы и стал тыкаться мокрой мордой в мои босые ноги, я открыл глаза. И отступил на шаг, ведь я стоял лицом почти вплотную к зеркалу. Мое отражение напоминало немного то лицо, что выступило на осине.
Только отступив на несколько шагов и снова увидев яблоки и каждый листок, вырезанный светом, я узнал себя. Но был я не такой, как утром. Словно где-то далеко-далеко, можно сказать, за краем небосклона, увидел я в моем лице обеих девушек и парня из-за реки, а за ними — Ясека на золотых холмах. Я улыбнулся им, а на самом деле — себе, расчесывая пальцами спутанные волосы.
А в голове-то у меня еще шумело после малаги да после водки, вот я и подбоченился и принялся хорохориться между отражавшимися в зеркале яблоньками. И захотелось мне вдруг станцевать всем тем людям, что выглядывали из моего лица. Я стал притопывать босыми ногами, сначала осторожно, потом все быстрее и громче. Пес, вертевшийся в саду, с лаем бегал вокруг меня. Сад в зеркале, его ветви, усыпанные яблоками, часть поля и несколько домов за ней притопывали вместе со мной.
Все это мне понравилось, и я принялся отплясывать вовсю, оглушительно присвистывая, швыряя время от времени деньги невидимому контрабасисту, потрясая над головой невидимым прутом, гримасничая и подпевая. Вероятно, я еще был здорово под мухой, раз чудилось мне, что перед зеркалом в утреннем саду я танцую то с Хелей, то с Марысей, то с вдовушкой, то с Ясековой служанкой.
Тут-то и застали меня проходившие задворками еврейские музыканты. Я их еще и не заметил, а они уже заиграли. А я, совсем их не видя и думая, что я все еще на гулянье, отплясывал под их музыку. Только когда Моисей незаметно подошел ко мне сбоку и прямо в ухо мне взвизгнул кларнет, я остановился.
— Вижу, Петр, для тебя гулянье все никак не кончится.
— А как же. Вы ведь играете.