Осмотрев хорошенько хозяйство, проверив, в порядке ли плуг и бороны, я сел с Моисеем на выщербленном дождями пороге дома. И подумал, что завтра надо выехать в поле. Правда, за последние недели не выпало ни капли дождя, и дымные поля затвердели, как закаленное железо, но уже ни на один день нельзя было откладывать сев и уборку картофеля. Когда мать появилась на пороге, я попросил ее протравить в чулане на снятых с петель дверях меры две зерна. Наутро, как рассветет, я собирался выехать на поле у терновника.
К вечеру, с первой звездой, начали сходиться соседи. От матери я уже знал, кто из наших деревенских и из нашего прихода вернулся. Говорили, что где-то под Львовом погиб единственный сын прежнего солтыса с Дунайца. Из чулана я принес оставшуюся бутылку водки. Соседи повынимали по бутылке из-за пазухи. Когда нам и этого не хватило, кто-то из подростков сбегал в лавку за малагой.
Выпивая, мы разговаривали о войне, о немцах — в деревне их, правда, еще не было, но их видели в окрестных местечках. Когда узнали, что это Моисей сбил над Тарновом немецкий самолет, его стали разглядывать, как святого Георгия, который сошел вдруг с витража в костеле и появился в нашем доме. Его гладили по рукам, хлопали по плечу и чокались с ним чаще, чем со мной.
В горнице было почти темно от махорочного дыма, когда, споткнувшись о порог, приковылял на деревянной ноге дедушка Якуб. Я уступил ему место за столом, сев на разобранной постели. А он достал из плиты огонька, раскурил трубку, оперся на палку, выстроганную из вишневого сука, наклонил голову набок и принялся внимательно разглядывать меня. Я старался не смотреть на него. Но он поймал мой взгляд, когда я подавал ему стаканчик с малагой. Взял стаканчик, посмотрел на свет, но к губам не поднес.
— Видишь, сынок, хотел бы выпить за твое здоровье. Но сначала ты должен показать мне мою любимицу. Ты ее не потерял? В воду не бросил? В навозной жиже не утопил?
Все глядели на меня. Осторожно, чтобы не споткнуться, я вышел в сени. В голове у меня уже порядком шумело. И тут я вспомнил, что, забрав саблю из сада, отнес ее в чулан и засунул в сусек с пшеницей. Когда я внес саблю в горницу, на ее клинке покачивалась соломинка. Я сдул ее. Соломинка, кружась, упала с сабли на раскаленную плиту. Сгорела. Я вытер клинок о рукав рубахи и подал саблю дедушке Якубу. Он провел по острию большим пальцем, твердым и обожженным оттого, что он постоянно набивал им трубку, а потом, поднеся потемневший клинок к носу, стал обнюхивать саблю, как живую.
— Хлебом пахнет и яблоками. Так ты, сынок, хлеб ею резал и яблоки рубил? А может, ты в пекарне отсиделся, в саду пролежал и на войне не был? Я тебе ее на войну давал. А ты моей сабле ни крови понюхать, ни напиться не дал. Не послушался ты меня, сынок. Я ведь яснее ясного говорил, чтобы ты помнил, как «Отче наш»: за Франца-Иосифа, за Витоса нашего, за господа бога руби их наотмашь!
И дедушка Якуб, тряся птичьей головой, вне себя попытался сломать саблю узловатыми руками. А когда у него ничего не получилось, он встал и хотел переломить саблю о деревянную ногу. Никто и оглянуться не успел, как дедушка Якуб, потеряв равновесие, упал на пол. Рядом с ним подскакивала и звенела почерневшая сабля. Мы с Моисеем подняли дедушку Якуба, подхватив его под мышки. Он вырывался, хотел уйти домой. Но нам удалось успокоить его и опять усадить на табуретку. Когда Моисей рассказал, как я рубанул саблей немца, у дедушки перестали трястись узловатые руки и птичья голова.
— Как же это было, расскажи скорее. Он за пулеметом, лапы на гашетке, мясистые лапы, красные, как свекла, с голову телячью, а ты к ним на брюхе в траве подползаешь? А как ты увидел их на пулемете и они с теленка, с вола показались, ты тогда тихонько оперся на локте, занес мою саблю и хватил по лапам? А тех двоих что же сразу не прикончил? Так их и оставил, даже не царапнул? Вот тут сплоховал ты. Ведь они, пожалуй, и сюда припрутся. А когда припрутся, удирай скорее. Хоть к кроту под землю, хоть в дупло к пичугам, хоть к мышатам в норку удирай и прячься. Ведь тебя узнают. И в толпе отыщут. На суку повесят, глазом не моргнувши. Те, кто смерть почуял, что из твоей сабли на них посмотрела, пальцем поманила, до второй до смерти ее видеть будут, и все будут видеть на твоем лице, Петр.
Сказав это, дедушка Якуб взял у Моисея из рук саблю, поднес к губам и поцеловал. А отдавая обратно, наказал:
— Раз ты с ней сошелся, пусть тебе послужит. До конца, покуда последнему швабу ты хребет не сломишь. Ты о ней заботься. Песком и золою отчисти до блеска, чтобы смерть в ней искрой слюдяной сверкала. А прежде чем в сено ты клинок запрячешь, по нему пером ты проведи сначала. Вороновым черным, сперва намочивши его в постном масле. И пером сокольим по клинку пройдись ты, чтобы сабля стала быстрою и легкой.
Относя саблю в чулан, я услышал, что кто-то на цыпочках убегает от входной двери. Я повесил саблю на зуб бороны и, пройдя через горницу, изо всех сил хлопнул дверью. Потом притаился в сенях. Скоро я услышал, как этот «кто-то» выходит из сада и крадется к порогу. Когда он был у двери, так что я слышал его учащенное дыхание, я распахнул дверь настежь. Этот «кто-то» вскрикнул, споткнулся и упал к моим ногам. Я наклонился, мои руки наткнулись на косу.
— Хеля! Это ты?
— Ох, боже мой, Петр. Подожди-ка, Петр. Дай отдышаться. Как ты меня напугал!
А руки мои уже скользили по ее круглому лицу, по ее шее, по плечам, по светлой косе. Она, спрятав голову мне под мышку, осторожно, палец за пальцем, прикасалась к моей шее, к моему лицу. Мы прижались друг к другу, крепко обнялись и, не говоря ни слова, вошли в сад. Только в саду, подняв голову из-под моей руки, но все еще держа в ладонях мое лицо, она посмотрела мне в глаза. Я хотел приподнять ее, вынести из-под яблони под звездное небо и поцеловать, но она не далась, выскользнула из рук.
— Что с ним, Петр? Скажи, что с ним?
Я отодвинулся от нее, прислонился спиной к яблоньке и стал рыться в карманах, ища курево.
— Он был здесь, Хеля. Сегодня был в полдень. За тем плетнем стоял. За яблоком тянулся. Но не дотянулся, не смог. Ты же знаешь, он ростом не вышел. Я подошел туда да сорвал яблоко. И руку с яблоком через плетень протянул. Но он яблока не захотел.
— Не захотел? Что ты болтаешь, Петр?
— Может и захотел — слюну-то проглотил. Губы пересохли, пить ему хотелось. Только яблоко не мог он взять с моей ладони. Никогда ему не взять ни одного яблока.
Хеля, прижимаясь ко мне, встала на цыпочки и потянула меня за чуб. Я стоял выпрямившись, подняв лицо к усеянному звездами небу. Хеля изо всех сил дергала меня за волосы, пока не притянула мое лицо к своему. Она целовала сначала мои ключицы, потом адамово яблоко, подбородок, губы, глаза и снова глаза, губы, шею и мои руки, скользившие по ее лицу.
— Так он не захотел яблока? Не захотел, Петр? Но ты-то хочешь, правда ведь, хочешь? Подожди, Петр, сейчас я тебе его подам. О боже, куда же подевались яблоки? Их днем тут столько было.
Я ударил ее по руке, протянутой за яблоком. Одновременно метнулась в темноту ветка, упало яблоко, и сразу после этого куда-то на золотые холмы за Вислой скатилась звезда. Дочка солтыса, тихонько всхлипывая, села на землю.
— Чего ты от меня хочешь, дурочка? Мы на войне были. А с войны всегда кто-нибудь не возвращается.
— Но ты же вернулся?
— Я вернулся, чтобы сказать тебе, что там, на Дунайце, когда из осиновой сердцевины выступило лицо, Стах в меня целился. И еще чтобы тебе сказать, что я тоже стрелял не в дерево.
Солтысова дочка встала с земли. Приблизилась ко мне. Я пятился от нее, пока не наткнулся спиной на яблоньку.
— Ну, видишь, Петр, видишь, какой ты! Ты еще тогда его убил. Тогда. И тебе посчастливилось. Война тебе на руку оказалась. Ты его увел на войну и там, на войне, чтобы не на тебя сказали, чтобы не на тебя у костела пальцами показывали, чтобы не тебя в тюрьме сгноили, его и убили. Но ты не бойся. Я никому не скажу. Я же тебе говорила, а как будешь королем, буду королевой, а как будешь палачом, палачихой буду. И будем купаться голышом в пруду, и в реке в чем мать родила купаться станем. И не в темноте, как тогда на огородах. В самый полдень, при всех. Ты стыдиться не будешь? Правда не будешь? Ведь чего тебе стыдиться? Все твое — при тебе. Только ты должен сукно красное приготовить. Много сукна, Петр. И выстелить во всей округе сукном дно каждого озерца и все-все пруды. И Дунайец, и Вислу. А потом, Петр, я тебе сыночка рожу. Рожу тебе, Петр, котеночка пушистенького. Щеночка миленького, палачоночка любименького, Петр ты мой, Пётрусь.
Я привлек ее к себе и, взяв за подбородок, поцеловал в губы. И проводил по лицу ее, по шее сухими, как щепка, губами, и грыз губы ее, пока не стало солоно на языке, пока она не вскрикнула. Под руками моими дрогнули ее груди. А горло мое было пронзено ножом, низ живота разболелся. Страшась своего горла, и живота, и рук своих, блуждавших по ней, и этого щеночка, котеночка, палачоночка, отодвинулся я от Хели. И тогда она снова заговорила:
— Как же это, Петр, Пётрусь? Ты знал, что он в тебя целился и хотел тебя у меня убить, и ты не сказал об этом ни слова? Значит, полуживой, с лицом, выбитым пулями в осине, ты на войну пошел и не пришел со мной попрощаться? А раз ты не пришел со мной попрощаться, я подумала о Стахе. Видно, из-за этой моей думки он там и остался. Ведь как подумаешь о ком-нибудь и ничего ему не дашь — ни яблока, ни кружки воды хотя бы, так он не знает ни про яблоко, ни про воду, и ему не за чем возвращаться. И о тебе я думала. Но ты же не привел попрощаться, вот я и думала, что ты уже выпил воду, съел яблоко, утолил жажду и тебе не хочется второй кружки воды, второго и третьего яблока.
Скрипнула дверь. Я потянул солтысову дочку дальше в сад. С порога меня звал Моисей. Поцеловав Хелю в глаза, я взял ее на руки и перенес через плетень. Пока я кричал Моисею:
— Ничего со мной не случилось. Просто башка побаливает. Сейчас вернусь! — Хеля успела мне шепнуть, что завтра ночью придет ко мне на сеновал.