После исповеди, встречаясь с Хелей изо дня в день и помогая ей готовиться к свадьбе, я украдкой поглядывал на то, что было ниспослано нам богом. Когда она поднимала руки к лицу, заплетала косу, закалывала ее гребнем, я прикрывал глаза, чтобы увидеть ее еще и еще раз — пусть бы заболело пронзенное стрелой горло, — увидеть в августовском пруду и в богородицыной траве, рядом со мною. И все чаще мне хотелось положить руку на ту богом ниспосланную выпуклость и на тех живых зверьков, что так быстро росли, и на губы ее, припухшие от предчувствия, от того, что она прислушивалась к не сказанному еще слову.
Правда, я не отодвигал своих рук от себя, они мне даже по душе пришлись, ведь работы было много, как никогда, и руки мои везде поспевали, но я не смел положить их на то, ниспосланное богом. Однако Хеля, не зная ничего о моей исповеди, брала мои руки, клала их, когда никто не видел, себе на живот, наклоняла голову набок и спрашивала:
— Чувствуешь, Пётрусь? Чувствуешь?
Кроме струившихся в ней августовских сумерек и почти белого, как гашеная известь, лета у реки, кроме шепота залитой дождем соломенной крыши, ничего не слышал я в том беспрестанно росшем возвышении. Но рук у нее я не вырывал и держал их на возвышении до тех пор, пока Хеля прижимала их пальцами. Я верил Хеле, что там, в том возвышении, ниспосланном нам богом, шевелится наше дитя. Сын шевелится.
Так за хождениями от моего дома к дому солтыса, за разговорами с будущим тестем, который при мне уже в открытую покрикивал на солтысиху, требуя яичницы с салом, колбасы да водки, я и не заметил, как до нашего венчания осталось не больше недели. Я уже попросил капитана быть старшим сватом, а Павелека — старшим шафером, но мне еще оставалось заколоть подсвинка и телка да заново смазать бричку и упряжь.
Хотя в шаферы я пригласил всех ребят из партизанского отряда, мы с капитаном все-таки договорились, что к венцу поедем только в двух бричках. Я с Хелей и родителями да Павелек с одним из шаферов. И с ксендзом мы решили, что венчание будет скромное, без органа и без певчих. И не в воскресенье перед вечерней, как полагалось по обычаю, а в будний день, в самый полдень.
В последние дни перед венчанием я с ног валился от усталости и, приходя в ригу к полуночи, засыпал, едва коснувшись головой подушки. И больше не слышал куницы под стропилами, и не прислушивался, как приближается по небу Ясек, и не повторял чуть ли не во весь голос:
— Это ОН. Это ОН.
Забыв об исповеди, я осмелел до такой степени, что сам клал руку Хеле на живот. И мне показалось, что там, в ниспосланном нам, шевельнулось что-то, похожее на огонек, шевельнулось так, будто рыба ткнулась в замерзший лед. А когда руки мои ощутили, как шевельнулось то, ниспосланное нам, я увидел, как по небесам пролетает архангел. Это был не тот архангел, что пролетал над еврейским оркестром, и совсем не тот, что был ранен жандармами. А может, архангела и не было, просто я неосторожно подумал о нем — ведь именно в тот день я за лесом заказывал оркестр. А как возвращался из деревни за лесом, так и подумал о еврейском оркестре, и о Моисее подумал, и услышал посреди лугов:
— Как я тебе сыграю, Петр. Ох как я тебе сыграю.
И вот, стараясь не думать ни об еврейском оркестре, ни о Моисее, ни об архангеле, что пролетал над ними, ни о том архангеле, что был ранен жандармами, — я ведь знал, это был тот самый архангел, который убивал вместе со мной, — увидал я, положив руки на то, ниспосланное нам, третьего архангела.
С этим-то архангелом, которого первый раз увидал я в детстве, сначала на витраже костела, потом в прыжках жеребенка по весенней пустоши, в ледоходе на Дунайце, в дуплах, полных шершней и сов, сел я в бричку и ехал, прижавшись к Хеле, убранной в фату и миртовый венок.
Павелек, как обычно, опоздал, поэтому я захватил с собой часы почтальона и, поминутно вытаскивая их из жилетного кармана, толкал в спину возницу, чтобы он подгонял лошадей, и так скакавших галопом. Когда мы проезжали мимо укреплений, где уже две-три недели назад засели артиллеристы, Хеля прижалась ко мне еще крепче, шепча:
— Это ОН, Пётрусь. ОН.
Как видно, артиллеристы наблюдали за нами издалека — они подошли к дороге, а увидав разубранных ленточками лошадей и Хелю в фате, стали салютовать стрельбой. Лошади испугались и понесли. Улетел мой детский архангел, что до той поры вел нас. Затянулся шрамом в небесах, фиолетовых со стороны леса. Только у костела удалось вознице сдержать взмыленных лошадей.
Перед костелом было пусто. Я вышел из брички, взял Хелю на руки и поставил на землю осторожно, как комнатный цветок в горшке. Помог сойти матери и будущей теще. Мы ждали Павелека с шафером. Когда они подъехали к костелу и сошли на землю, я хотел отдать Хелю в руки Павелеку и шаферу. Но Павелек, сказав, что заскочит на почту узнать, нет ли письма от матери из Ченстоховы, исчез в соседнем доме. Задержался он что-то слишком долго. Я с нетерпением поглядывал на часы. Чтобы поскорей вытащить его с почты, я пошел за ним сам.
Он стоял у окошечка, разговаривая с пожилой, почти совсем седой женщиной. Я подошел к нему и, достав часы, подставил их ему под нос. Он схватился за голову и крикнул:
— Ой-ой, уже так поздно?
Тут женщина подняла лицо от пачки писем, посмотрела на часы в моей руке и застыла. Я и опомниться не успел, как она вырвала у меня часы и, разглядывая их со всех сторон, прошептала:
— Они. Моего мужа часы. Откуда они у вас?
И, взглянув на меня, завопила:
— Убийца!
Я сделал шаг к дверям, но Павелек удержал меня за рукав. И, вытаскивая из кармана пистолет, сказал вопившей женщине:
— Если вы кому-нибудь когда-нибудь скажете хоть словечко, тут же застрелю. А убийцей был ваш муж. Понятно?
Павелек велел мне познать шафера. Передал ему пистолет и что-то шепнул на ухо. Тот, кивнув, посмотрел на меня, и мы ушли с почты. Видно, я выглядел так, будто только что вылез из гашеной извести, потому что, когда мы подходили к стоявшим у дверей костела, Хеля подбежала ко мне и спросила:
— Что с тобой, Пётрусь? Где Владзь?
Я мотнул головой в сторону почты. Но Павелек, стукнув меня как следует по спине, сказал во весь голос:
— Ничего с ним не случилось. Заробел он. И венчанье, и крестины — все сразу. А Владзь остался на почте. Почтальонше дурно стало.
Входя в костел — меня вели подружка невесты и моя мать, — я споткнулся на каменных ступенях. Я упал бы, если бы они меня не поддержали. Мать, глядя на меня, чуть не улыбнулась. Небось поверила Павелеку, что я заробел перед венчаньем. Видя, что я белею все сильней, она гладила мне руку, приговаривая:
— Ничего, сыночек. Ничего. С твоим отцом то же самое было. Шел, будто ему солнце прямо в глаза светило.
Вцепившись в ее локоть, я шагал, выпрямившись, по почти пустому костелу. Передо мной — ее вели Павелек и солтыс — шла Хеля. Я закрыл глаза, чтобы еще раз увидеть ее в августовской воде, в богородицыной траве. Но вместо нее увидал я себя на костельных хорах: я стоял на ящике от свечей и пел великопостный псалом. Сквозь псалом, сквозь его раны увидал я Ясекову вдовушку в узорном платке, завязанном на затылке, и сразу за ней молоденькую служанку — ее руки поддерживали торчавший живот.
Прежде чем на хорах запел органист, я услыхал, как Ясек берет первые ноты:
— Хитрый, Хитрый, Хитренький, а я перехитрил.
И увидал, как он вытаскивает револьвер, приставляет себе ко рту и стреляет. И услыхал, как падает на стол и под стол сухощавое тело солтыса из-за реки, и как падает тело почтальона, что был ростом выше трехлетнего лозняка, и как падает тело полицейского. И прежде чем открыть глаза, увидал я еще над собой вынутые из молитвенника, из библии, из евангелия, из божьего слова и божьего бока узкие руки капитана и его губы, избегавшие поцелуев, окликавшие меня губы:
— Капрал Петр! Капрал!
Только тогда открыл я глаза. Я стоял на коленях возле Хели перед главным алтарем. Приходский ксендз связывал нам руки епитрахилью. Верно случилось что-то, о чем я не знал, так много видя внутри себя, потому что у ксендза старчески тряслась голова, а руки не могли завязать епитрахиль. Хеля, стоя на коленях возле меня, шептала с опущенной головой:
— Пётрусь, Петр, где ты? Что случилось? Что с тобой творится, Петр?
Я не знал, что нужно ей и ксендзу. Но когда старенький ксендз повторил несколько раз: «Скажи „да“, сын мой. Скажи. Скажи. Скажи „да“», — я шепнул:
— Нет. Нет. Нет. Это ОН. Говорю вам, это ОН.
И только минуту спустя, глядя на плачущую Хелю, на тело, прибитое к дереву над главным алтарем, я закричал чуть не на весь костел.
— Да. Хеля. Да. Да.
21
Музыка играла уже несколько часов, почти стемнело, а я еще не был ни у себя в доме, где танцевали, ни в доме Хели, где накрывали свадебный стол. Приехав из костела, Хеля с матерью сразу же отвели меня в ригу, разули, раздели почти догола и уложили на перину. Я уснул, так и не успев выйти в сад. Помню, перед тем, как проснуться, слышал я сквозь сон, сквозь один и другой сад, сквозь свезенное сено и солому гудение контрабаса и голос, такой, словно тот, кто пел, шел нагишом, но в сапогах по дну весенней реки. Я хотел броситься в реку и вытащить его за чуб на берег, но тут меня кто-то поцеловал в губы. Возле меня на коленях стояла Хеля. Я сел и, весь еще в клочках сна, притянул ее к себе.
— Осторожно, Петр. Еще случится что-нибудь.
— Ничего не случится, Хеля. Что должно было случиться, то уже случилось.
— Да я о нем говорю. О нашем маленьком.
— Я тоже, Хеля.
— Ты думаешь о нем, Петр? Я-то дождаться не могу. Мне бы хотелось, чтобы он был прямо завтра, сразу после свадьбы. Прямо на свадьбе. Чтобы лежал на сене, голенький-голенький, ножками сучил и кричал. Во весь голос. На всю деревню. Чтоб от его крика яблоки гусиной кожей покрывались, деревья к земле приклонялись, а лошади в конюшнях ржали. И чтоб он тебя за уши дергал и за волосы таскал. Чтоб из тебя, как из леса в ворожейную ночь, все тайны вышли и все страхи. Чтобы ты улыбнулся.