рцы раздавленные, завялые, осыпающиеся цветы подбирали, сносили в ближайшие ларьки, где продавали за четвертинку, за две-три пачки сигарет. А кто потрусливей, таскал цветы на могилы родственников, украшал свежей зеленью гробницу матери, хозяйки, своей заступницы.
Тем временем сама наша богачка, королевна стареющая, с утра до вечера разъезжала на своей колымаге, жестянке, сто лет назад купленной, по городу, за мясом в очередях стояла. Говядину с костью, края, лопатки килограммами покупала, от плиты целыми часами не отходила, варила в котлах густые супы, жирное мясо с тмином, со своим луком тушила в противнях, собственными ручками готовила обед для рабочего люда. «Хочешь есть калачи, не сиди на печи», — приговаривала, летала по кухне с половником, колотила по башке кота, разлегшегося на подоконнике, охотящегося в полудреме на мух. Только одну-единственную помощницу, старую уже бабу, за гроши наняла. Когда я впервые сунул нос в кухню, вместо Марийки увидел повариху, каких обычно приглашают подсоблять на свадьбу: закутанную до глаз в платок, в засаленном переднике, в высоких шнурованных ботинках, сваливающихся с ног, драных, заплатанных. У помощницы ее, здоровенной бабищи из породы ломовиков, был такой вид, словно она только что содрала кожу с Боруты[29], просолила ее и повесила на крюке над кухонной дверью. Когда из-за двери, что вела из подвала в кухню, на мгновенье высунулась крыса, рядом с этой уродиной показалось, будто над плитой взошло, осветив все вокруг, июльское солнце.
Но для нас с Марийкой была отдельная кухня. Молоденькая девушка из хорошей семьи, каждую неделю проверявшаяся у врача, нанятая за немалые деньги, окончившая школу, в белой наколке, в нарядном халатике готовила изысканные блюда, выбиравшиеся из толстой книги, согласованные с Марийкой, приносимые в комнаты на блюдах. Каждый день чуть свет к вилле подъезжал пикап, привозил мясо в металлических, запломбированных, обложенных льдом контейнерах, оставлявшихся на лестнице. Привозили овощи, выращенные на натуральных удобрениях, фрукты с неопрысканных деревьев, хлеб, разные булочки, рогалики из муки с отрубями, заквашенной особыми дрожжами, испеченные в растопленной дровами, ивняком, сухой травой печи, на дубовых, на ореховых листьях. Чай, кофе заваривали минеральной водой. Яйца привозили прямо из деревни, только-только из-под кур, еще теплые, с пятнышками крови, с крапинками помета. За обедом, за ужином слушали исключительно государственную музыку, купленную в магазине, записанную на пластинки, на пленки, но больше все-таки любили натуральное пенье, майское, июньское, врывающееся через открытое окно из сада.
Рабочая, ох, рабочая жизнь ждала меня у Марийки. Вроде бы господская, а на самом деле сермяжная, яловая, дерюжная. Первого числа мне отвалили изрядно тысчонок. Чтоб поболе была куча — в десятках, в сотнях. Я как бы нехотя сгреб их со стола, скомкал в кулаке, смятые, сунул в задний карман. Но как только вышел от Марийки, в теплице, за огуречными грядками, пересчитал все до единой бумажки, сложил аккуратно, ночью в сундучок под рубашки спрятал. «Пивка выпьешь, — сказала Марийка, — в город съездишь, пригласишь в ресторан приятелей, пуговичным художникам поставишь бутылочку. Только не во время работы, не тайком. С ними стоит поговорить, есть чего послушать. Они люди образованные, ученые. В головах у них диковинные картины роятся, день-деньской мелькают. Эдакие дорогие миниатюры, которые ничего не стоит переделать, в пуговицы превратить, в узоры, нужно лишь следить внимательно, знать, какие находят спрос, раскупаются без задержки. А может, какая девчоночка тебе приглянется, может, надумаешь жениться. В городе теперь полно бедных девушек, пришлых, из деревни, которые днями и ночами учатся. Присмотри какую-нибудь, уломай, приведи разок ко мне сюда. Я тебе дам совет, а если девчонка мне понравится, похвалю, благословлю на будущее. Может, даже справлю приданое».
— А с нами-то что будет, Марийка?
— По-старому, по-старому будет. Ведь ты не убежишь от меня, на государственную службу не поступишь, детей сразу не заведешь. Все будет по-старому, Ендрусь. На пикник иной раз тебя захвачу, за город вывезу, какой-нибудь старинный костел покажу, замок, дворец, чтобы ты учился, набирался ума-разума. Ты ведь не женишься на ком попало, не возьмешь жену прямо от серпа, от снопа, едва умеющую читать по слогам. Тебе с ней разговаривать придется, беседовать по ночам, забавлять словом, чтобы не наскучить смертельно. Любовью будете сыты неделю, месяц, ну, с тобой, может, полгода, но потом начнете зевать, прятаться по углам, тупо сидеть на одном месте, смотреть телевизор, бегать по кино, чтобы убить время, изрубить топором, на мелкие кусочки секачом изрезать.
— Скучно тебе со мной, Марийка?
— Нет у меня времени скучать, милый. Теплицы, фабричка — с этаким грузом никогда не соскучишься.
Не присмотрел я себе невесты, не привел в виллу, не представил Марийке. Однако, когда она уезжала в город или за город покупать мясо, добывать пластмассу, дерево и рог, заглянул разок-другой на нашу кухню, мелким бесом подкатился со сладкими речами к кухарочке, а спустя несколько дней завел в свои комнаты. Не раз и не два вместе с ней жарил печенку, может быть, даже пересолил. Девчонка, плутовка, такая была охочая, прилипчивая, как мед весной, себя забывала в любви, в такое приходила волнение, словно спешила на майский праздник, в костел к вечерне. Я боялся, как бы Марийка в один прекрасный день чего не заметила, потому что кухарочка глаз с меня не сводила, так вертела головой, что чудом не сворачивала себе шею, краснела, старалась украдкой погладить по руке, лучшие кусочки, когда Юзека не было поблизости, на тарелку подкладывала, и юбчонки ее становились все короче. Потому не диво, что, когда майской, июньской ночью, горячей от искр, от железной крыши, душной от неистовствующих в саду цветов приходила ко мне в чем-то воздушном Марийка, я засыпал подле нее, украдкой похрапывал, свернувшись калачиком, словно лежал на лугу, зарывшись после косьбы в подсыхающую копенку сена.
— Ты меня больше не любишь, Ендрусь, не милуешь, — жаловалась Марийка, изображала едва созрелую девчоночку, шепелявила, как дитя малое, прикидывалась передо мной впервые зацветающей вишенкой. — А может, ты переутомился, голубок, может, я слишком много на тебя навалила обязанностей? Завтра не пойдешь в теплицы. На фабричке только посидишь, поболтаешь с художниками. А может, съездим на пару дней за город, поживем в деревне, в знакомом лесу, где травяной Христос, потешимся?
И мы уезжали за город, удирали от салата, цветов, крючков и пуговиц. Христос под дождем, на солнце все больше зеленел, разбегался по лесу травой, муравейником. Любовь наша, будто освященная этим расползающимся муравейником, этой травой, снова разгорелась, зашумела по буграм и ложбинам, покатилась нагишом по траве, впилась зубами в недавно оттаявшее, пробудившееся впервые за много лет от дремоты жаркое тело. Там же Марийка втайне от хлопочущего на поляне Юзека, пробующего по кусочку от каждого блюда, по глоточку от каждого напитка, втайне от едва оперившихся птиц, гомонящих в дупле, от змеи, выползающей из загробного мира на ковер из мха, сказала мне, что в августе повезет меня к Черному морю, в Румынию.
— На солнышке полежим, на песочке, в соленой воде поплаваем, отведаем, какой он, другой мир. Тянет меня к теплу, к зною. С недавнего времени тянет. С тех пор, как тебя узнала, видятся мне по ночам горячие воды, пальмы, южные фрукты. Однажды приснилось, что я съела две корзины апельсинов. Помнишь, я даже велела в тот день принести из магазина целую корзину. Мы сидели на ковре, чистили их руками, зубами, а сок стекал по пальцам, с локтей капал. Я уже все обдумала. Нашла учительницу, договорилась, она начнет приходить на той неделе, молоденькая студентка. Только, смотри, не влюбись, не вскружи ей голову. Язык будешь учить. Французский, чтобы обед мог заказать, фруктов купить, спросить дорогу.
С тех пор каждый божий день пополудни, вернувшись с фабрички от художников, я учил французский: парле ву франсе, экскюзе муа, силь ву пле. Несколько раз по такому случаю мы заказывали нашей молодой кухарке устрицы, лягушачьи бедрышки, садились за стол, священнодействовали, запивали купленным за валюту шампанским. Из-за этих лягушачьих бедрышек, из-за устриц, вынутых из раковин, посоленных, порубленных, поджаренных на масле с укропом, с чесноком, славная наша кухарочка целый день на меня дулась, близко к себе не подпускала. Через месяц, когда я с грехом пополам смог перечислить предметы в комнате, «ма шери» — Марийку назвал, она на цыпочках подошла к буфету, вынула из ящика какую-то бумагу, вставила в золотую рамку и подала мне с поклоном, чуть ли не на колено опустилась. Это был аттестат зрелости, где сообщалось, что я, Ендрусь, окончил сельскохозяйственный техникум. Я поблагодарил Марийку, «мон кер» опять же, ей сказал, шибко грамотный, завсегдатай светских салонов. С тех пор каждый день, занимаясь языком, целуясь по углам со студенткой, моей учительницей, которая мне все больше и больше нравилась, беседуя с художниками, я ждал, дрожа, не предстоит ли мне в один прекрасный момент стать магистром, отправиться в школу обучать молодежь, как пахать землю, сеять хлеб, чистить кирпичом лемех, подвязывать лошадям хвосты.
Пока, однако, ничего такого не произошло. Зато как-то в июле, когда от цветущих за окнами лип воздух стал медвяным и клейким, в нашей вилле устроили грандиозный прием. Даже для меня это было неожиданностью. Холодное мясо из кастрюль перекочевывало на блюда, с дюжину гусей, молоденьких уток, ощипанных, выпотрошенных, начиненных по всем правилам яблоками, потрошками, тщетно пытались улететь с вертелов в теплые края, загоготать, закрякать. В холодильнике охлаждалось множество напитков. В тот день, как и каждый год, покупался «негр». Так называли черный алмаз в несколько каратов, приобретавшийся всегда в июле. По этому случаю Марийка привезла из ближней деревни любительский сельский хор, исполняющий песни о любви, о хмеле. Он долго — две молитвы можно бы прочитать — пел во славу «негра»; с этого и начался большой праздник. До того, прежде чем хор появился в вилле, «негр» был благословлен в молебнах, заказанных в нескольких самых крупных костелах, освящен в молитвах, купленных у всех нищих, какие только сохранились в городе, захотев терпеливо набивать сенники бумажонками в грош ценой, пить яблочное вино. На вышитых подушках, как самый высокий орден, «негра» пронесли по украшенной зеленью вилле, по лестнице, увешанной лентами, внесли в сейф, спрятали, на всякий случай покропили замки освященной водой.