– Гляди, – сказал он. – Сорняк. Помнишь?
Я обернулся – он держал в руке маленький желтый цветок на длинном стебельке.
– И правда симпатичный.
– Он красивый. Его нельзя потрогать вот так, – он потер пальцы друг о друга. – Только вот так.
Илай провел цветком по своим губам и передал его мне.
– Попробуй.
Я послушно дотронулся до крошечного, меньше ногтя, лепестка – тот и в самом деле был неразличим на ощупь, подушечки моих пальцев с мозолями от струн оказались нечувствительны к прикосновению столь нежной материи. А вот губам сделалось щекотно, и я невольно улыбнулся.
– Да, – я протянул ему цветок. – Ты прав, надо же.
– Оставь себе.
С этими словами он ушел, не дав мне опомниться. Я повертел в пальцах скромное растеньице, чьих сородичей выпалывал сотнями в предыдущие зимы; взял из посудомойки стакан, наполнил водой и поставил в него цветок. Стакан я отнес к себе в студию, потому что только в эту комнату Илай не мог заглянуть через окно.
11
Солнце вставало всё раньше, и мне самому было веселей вставать и заводить новый день, как заводят тесто или часы. Выйдя из ванной, я стучал в дверь Илая, который по утрам дрых как сурок, а потом обижался, что мы завтракали без него: в нашем доме отстающих не ждали. Я раздвигал шторы на первом этаже, накрывал на стол и варил кофе. Дара пила черный и без сахара, Соня оставалась верна безлактозному молоку. Илай делал себе какао в каких-то диких, но всегда неизменных пропорциях. Добавлял туда две ложки мёда и долго сидел над чашкой, облокотившись на стол, тер глаза и ерошил свои вечно растрепанные волосы. «Подстричь тебя, что ли?» – говорила Соня, но он только хмурился и дергал головой, когда она протягивала руку. «Давай тогда ухо проколем, будет красиво. Зайди как-нибудь к нам в салон». Он мрачнел еще сильнее, и я пинал Соню под столом: оставь парня в покое, не видишь, он и так страдает? Опять расковырял себе весь подбородок, ну хоть этим его не стыдят. Как многие застенчивые подростки, он считал себя непривлекательным – во всяком случае, я сделал такой вывод, когда на Сонино безобидное замечание «Не хмурься, останутся морщины на всю жизнь» – он ответил с неожиданной грубостью: «Кому какое дело?»
«Уберешь со стола?» – обращался я к нему после завтрака. «Хорошо», – отвечал Илай, мне казалось, ему приятно, что у него есть свои обязанности. Я чувствовал спиной его взгляд, когда уходил на утреннюю прогулку. Мне нравилось бродить в одиночестве: я любил помолчать и подумать, а мой темп ходьбы был не всякому под силу. На вылазки с Локи мы тоже не приглашали мальчика, но по другой причине.
Это выяснилось случайно. Дара пришла однажды домой с перевязанным пальцем. Я пошутил: производственная травма? Меня всегда удивляло, как она ухитряется работать с собаками и избегать покусов. Она объясняла, что собаки, если они психически здоровые, никогда не нападают без предупреждения. Другое дело, что люди не распознают сигналов, которые отчаянно транслирует собака, загнанная в угол. Меня бы уже десять раз съели, говорила Дара, но я же не зря оттрубила год в местном ПТУ, а потом почти столько же на тренерских курсах. А палец – это щенок покусал. Щенята же учатся всему, как дети. Сперва не понимают, что другому больно, если цапнуть со всей дури. А когда заорешь благим матом и прервешь игру – до них доходит. Взрослые-то, конечно, кусают понарошку.
– Взрослые очень больно кусают, – вмешался Илай негромким, но твердым голосом. – И ни за что.
Я украдкой наблюдал за ним, не вступая в разговор: по его лицу было видно, что Дарин авторитет в собачьем вопросе он ставит под сомнение – так бывает, когда теория не совпадает с твоим личным опытом. Ты просто не знал, мягко сказала Дара, она наверняка показывала тебе, что ей не нравится: зевала, отворачивалась или сверкала белками глаз. Ты не виноват, что не знал. Но и она не виновата тоже.
Разговор произвел на мальчика сильное впечатление: он ушел, не сказав больше ни слова, и отсиживался у себя наверху, пока мы не начали его искать – до того непривычно было, что Илай дома, но не рядом с кем-то из нас. Нет, я лукавлю, правильней будет «не рядом со мной», ведь именно там, в радиусе пары метров от меня, он проводил большую часть времени. Обычно он ничем не обнаруживал своего присутствия, хотя я знал, что он слушает из-за двери, как я играю или работаю. Если же в моей спальне было тихо, он мог пройти по балкону и заглянуть через окно. Когда я увидел его лицо, прижатое к стеклу и обрамленное щитками ладоней, в самый первый раз, я смутился. Ничего предосудительного я не делал, просто валялся и слушал музыку в наушниках, но со стороны это может выглядеть чересчур экспрессивно.
– Ты что-то хотел? – спросил я, открыв балконную дверь.
Он смутился и помотал головой.
– Ну ладно, – я пожал плечами; потом добавил из коммуникабельности: – Можешь зайти, если интересно.
Ему было интересно. Он огляделся, задержал взгляд на моих аудиофильских наушниках, лежавших на кровати. Потом изучил галерею портретов на стене и спросил, что это такое.
– А это паучки, называются Maratus. Тут они увеличены раз, наверное, в тысячу. Раньше их никто не замечал – бегает какая-то мелюзга под ногами, они везде водятся, и в лесу, и даже у нас дома. А недавно один любознательный ученый стал их снимать и выкладывать в интернет – тут-то все и офигели.
– Пауки? – переспросил он недоверчиво. – Такие разукрашенные?
– А представь, что они еще и танцуют.
На эту деталь он никак не отреагировал, но фотографии разглядывал долго: флюоресцирующие павлиньи цвета их брюшек и впрямь казались неестественными, они же из фильма про инопланетян, эти маратусы с четырьмя любопытными глазенками в ряд, Мосс просто выдумывает, он ужасно странный с этими его звуками, с его непонятными словами – спайдерелло, так он их назвал. И повесил на стену, как вешают фотки родичей и всякие картины.
– Ты странный, – сказал Илай.
– Уж какой есть.
Да, но я ведь начал рассказывать про собак. В конце августа у одной из наших соседок был день рождения, и она любила праздновать его прямо в парке, куда выходил и их задний двор. У нее были две австралийские овчарки, и она выпускала их побегать в тихий час перед закатом. В свой день рождения она вместе с мужем выносила из дома раскладной стол и кресла, открывала пару бутылок вина, и уголок парка около их забора постепенно заполнялся народом. Многие собачники приходили туда ежедневно, все уже знали друг друга, и я знал всех, и день рождения знакомой точно не мог пропустить. Мы с Соней в предыдущие два года пекли для нее торт и не стали изменять традиции. Ты ведь пойдешь с нами, Илай? Там будут собаки, но они все дружелюбные, зуб даю. В худшем случае, Дара тебя защитит. Нет, сказал Илай, не пойду. Он не слез со своего дивана, чтобы взглянуть на торт, и вообще надулся до такой степени, что Дара сказала: знаете, ребята, сходите лучше вдвоем – это все-таки ваши знакомые, а собак я и так вижу каждый день. Я пока приберусь на кухне, мне правда не хочется никуда тащиться. Не надо ему потакать, сказал я шепотом, пусть привыкает. Дара только отмахнулась: у нее были свои взгляды на воспитание. Мы с Соней собрались и ушли – на часок, не больше. Было ветрено, но тепло, и трава успела подсохнуть за день, так что мы разместились на лужайке с относительным комфортом и болтали обо всем на свете с новыми и старыми знакомыми, среди которых оказался польский иммигрант – молекулярный биолог, работающий над созданием нового лекарства от рака. Мы торчали в парке до тех пор, пока сумерки не стерли очертания долины, и домой вернулись уже впотьмах. В нижней гостиной горел торшер – видимо, Дара закончила дела и ушла наверх, оставив нам путеводный маячок. Илай всё так же сидел в своих подушках. Не скучали? – спросил я весело. Он не ответил, закусив губу и глядя в сторону. Все-таки поссорились, понял я, но не стал ничего говорить, а сразу поднялся в спальню, где Дара стояла ко мне спиной и смотрела в темное окно. Я подошел, и она сказала: прости меня, Морис. Сама не знаю, как так получилось. Прости.
В литературе есть понятие всевидящего автора – когда-то это был самый популярный способ описывать перипетии сюжета: вроде бы отстраненно, от третьего лица, но в то же время не ограничиваясь лишь тем знанием, каким может обладать простой наблюдатель. Потом это сделалось немодно, любимцем публики стал рассказчик, и в особенности рассказчик ненадежный – то есть тот, кто, неосознанно или намеренно, искажает картину происходящего. Я стараюсь быть надежным, но и мне приходится воссоздавать детали этой истории, опираясь на слова других ее участников. Пожелай я ввести в этом эпизоде всевидящего автора, мне не смогли бы помочь все технические чудеса света. Даже если бы наша нижняя гостиная была нашпигована камерами слежения, вы бы увидели лишь две человеческие фигуры, сходящиеся и расходящиеся в пространстве. Вы не услышали бы их дыхания, не прочли бы мыслей. У меня нет выбора, я должен довериться сейчас другому рассказчику – которому, впрочем, незачем меня обманывать.
Когда мы с Соней ушли, она включила музыку – она часто так делала, занимаясь хозяйством, просто запускала плейлист в телефоне, ей не мешало дурацкое качество синезубого динамика на тумбочке у окна. Она напевала и пританцовывала, пока загружала посудомойку и вытирала столешницы. На душе было легко. Она закончила уборку с первыми тактами своей любимой песни: по стилю – меланхолическое танго в обрамлении джазовых аккордеонных пассажей, по содержанию – печальная сказка, исполненная задушевным альтом на языке, которого Дара не знала, но который постоянно слышала в городе, где выросла. Она подошла к дивану и шутливо протянула Илаю руку, а он принял эту руку, поднялся ей навстречу и, приобняв за спину, повел – негнущийся и напряженный, но повел – явно без выучки, на одном чутье, на ощущении музыки, услышанной им впервые. А потом она отпустила его пальцы, а он прижал свою ладонь к ее ладони, и ей стало шестнадцать.