Ах, Дара, Дара, вот уж что я понимаю как никто другой: два подростка, удивленная встреча рук, жар на щеках – ничего этого не было в Дариной жизни, а было только у Шекспира, у Дзефирелли. Как же можно корить ее за то, что она позволила этому несбывшемуся запоздало настичь себя, уступила мягким, но настойчивым прикосновениям, от которых кружилась голова? Вот что бывает, когда не целуешь женщину. Подумал ли я хоть раз, насколько ей самой нужен наш целомудренный союз? Она лишь кротко молчала, не попрекая меня даже взглядом. Нет, это ты прости, сказал я. А она повторяла: он был совсем другим – не знаю, как объяснить – взрослым? И он улыбался, представляешь? Он такой красивый, когда улыбается. Она говорила и говорила, а я думал о том, что я эгоист, а еще – что я должен увидеть это своими глазами.
Часть 3. Aqua Profonda
1
Зак приехал в воскресенье в третьем часу пополудни. Он мог бы послать мне рукопись по емейлу, но я все равно распечатал бы ее, потому что люблю работать по старинке: читать с бумаги и делать пометки карандашом. В каждый новый текст, который мне предстояло озвучить, я окунался, как дирижер в партитуру: слышал внутренним слухом интонации, помечал спотыкачки – неблагозвучные стечения звуков и иностранные слова. Зак всегда писал с прицелом на устное чтение, не допуская никаких «к окну», способных одним махом убить всю атмосферу. Звукописью он пользовался умело – это был один из немногих приемов, которые остались в его арсенале на исходе второго творческого десятилетия. Прочие красивости – развернутые метафоры, изысканные сравнения – отмирали одна за другой, пока все не облетели, обнажив мощный кряжистый костяк его нового, «мужского» стиля. Он по-прежнему оставался верен своей любви к контрастам, чередуя грубую натуралистичность с лирическими погружениями в мир героев, но этой лирики становилось всё меньше, а диалогов всё больше – он словно бы двигался вспять, к американскому «грязному» реализму восьмидесятых. Можно было подумать, что автор разочаровался «в жизни, в музыке и в наркотиках» – как мне заявил когда-то один знакомый, мне было двадцать, а ему тридцать пять, и мне казалось тогда, что столько не живут. Однако Зак выглядел бодрячком, когда вошел к нам в воскресенье – через парадный вход, разумеется. Он уже много лет не менялся внешне, будто свой четвертый десяток разменял еще в универе и распихал по карманам мелкими купюрами – на черный день. В последний раз он приходил к нам под прошлое Рождество. Незадолго до этого я разорился на недурное электропианино, и мы даже поиграли, как в старые времена, и вообще отлично посидели. Обычно я ездил к нему сам – он лет пять назад обзавелся шикарной квартирой в бывшей психиатрической лечебнице. Помпезное здание девятнадцатого века напоминало дворец, и Зак поселился в одной из его четырехугольных башен с видом на Сити. Лучшего места, чтобы писать о парафилах, и придумать было нельзя: поговаривали, что призраки замученных психов до сих пор заходят туда на огонек, хотя сам я никогда не видел их теней и не чувствовал дыхания на затылке. Но я опять отвлекаюсь.
В этот раз мне удалось познакомить их с Соней – на Рождество она уезжала к родителям. Дара выгуливала собачек, Илай отсиживался наверху, хотя я на всякий случай предупредил Зака, что у нас нынче полон дом народу. Фенотипически Илай был близок Соне, и мы договорились, что будем называть их родственниками, если возникнет такая необходимость. Зак, однако же, ни о чем спрашивать не стал и, едва Соня ушла к себе, устроился в плетеном кресле на веранде, щурясь на низкое солнце из-за очков. Я пил вино, он виски – всё как всегда. Мы болтали, и в какой-то момент я услышал, что на балконе открыли дверь, и над нашими головами скрипнули половицы. Уши оторву, подумал я благодушно, и этим ограничился. Когда, получасом позже, я заметил любопытную Варвару на лестнице, то даже бровью не повел. Зак сидел за пианино вполоборота к мальчику, но мне-то было хорошо видно, как тот спустился на несколько ступенек и застыл там в независимой позе, облокотившись на перила. Слушал он недолго и исчез, прежде чем мы доиграли пьесу, что одновременно и принесло облегчение, и огорчило меня. Он не проявлял интереса к музыке, звучащей в нашем доме, а ведь для меня она была одной из точек соприкосновения с людьми. Музыка дарила мне иллюзию взаимопонимания, и чаще всего – именно с Заком. Чиркнуть друг друга, проходя по касательной: общим наслаждением от игры, от знакомства с новым композитором или жанром – вкусы у нас были на удивление близкими. Но мы так редко виделись, и эти встречи пролетали так быстро. Вот и эта закончилась, я остался один.
Не прошло и пяти минут после его ухода, а Илай уже был тут как тут. Пошуршал на кухне, явно для вида, и вышел на веранду, где я сидел, уткнувшись в рукопись.
– Кто это был?
– Один мой работодатель. Между прочим, он настоящая знаменитость, и ты мог бы вести себя немного поприличней.
– Чем он знаменит? – Искусством отсекать лишнее Илай владел в совершенстве.
– Он пишет книжки. Художественные.
– Рассказы про маньяков?
Тут я, признаться, так офигел, что чуть не уронил стопку бумаги на пол.
– Откуда ты... Я же тебе не говорил. Или сказал?
Нет, я точно не называл ему имени Зака и не упоминал своей работы с ним. Было так: Илай, дослушав Киплинга, попросил что-нибудь в моем сольном исполнении, и я пообещал, что гляну, потому что задачка-то не из простых, мне совсем не хотелось отвратить его от литературы, подсунув книжку, не подходящую ему по возрасту и начитанности (о последней я, впрочем, мог только догадываться). Это было с неделю назад, а потом я забегался и забыл.
– Я тебя нагуглил.
Ну конечно, что еще от него можно было ожидать? По счастью, я и в онлайне следил за своей фигурой и ничего компрометирующего там не выкладывал. Я протянул: «А-а, понятно», – и вернулся было к рукописи, но Илай не унимался.
– Похоже, что он их написал. Лицо подходящее.
– А ты откуда знаешь – читал, что ли?
– Слушал, – он насладился произведенным эффектом и прибавил: – Купил.
Кто бы мог подумать, что из всего литературного богатства, которое я начитал за полтора десятка лет, он выберет именно это – «рассказы про маньяков», как он выразился? А с другой стороны, что ему было слушать – классические романы? Модернистов? Я сам в шестнадцать лет читал одни комиксы, и не смейте меня упрекать за это.
– И что, понравилось?
– Понравилось, как ты их читал. А так не особо.
– Почему?
Он отвел глаза.
– Ты считаешь героев извращенцами? Чокнутыми?
Он замялся, и я внезапно понял, что он ищет ответ, который устроил бы меня. Боится разочаровать, ляпнув глупость.
– Они все плохо кончаются.
– Что правда, то правда. Зак не очень добр со своими героями.
Но так ведь было не всегда. Да, его ранние рассказы уступали нынешним почти во всем – милые, немного наивные зарисовки без особого сюжета. Лишь один выделялся на их фоне: щемяще-нежный, наполненный тоской по той близости, о которой я сам всю жизнь мечтал. Это был единственный раз, когда мой друг отошел от беспримесного реализма – и единственный из его стоящих рассказов, который никогда не публиковался. А ведь он где-то у меня лежал, и это именно то, что могло бы понравиться Илаю, раз уж ему интересны всякие извращенцы. Хотя – какое же это извращение, просто к одному музыканту приезжает погостить молодой коллега, они беседуют и выпивают на террасе с видом в сад, играют дуэты, и старший ненавязчиво поправляет младшего – тут пауза, там интонация – а его жена тихо любуется ими из своего кресла, и гость украдкой любуется ею, пока хозяин не предлагает ему разучить еще одну пьесу – вот эту самую, полную печальной красоты, в кружевных трелях и арпеджио, ниспадающих в пол.
Я нашел его – это был и в самом деле юношеский текст, полный стыдливой эротики, но меня поразила, как в первый раз, та естественность, с которой вели себя его герои. Никто из них не терзался сомнениями, будто в их мире это было обычным делом – любовь втроем. Очень странный рассказ, простой и легкий, как дыхание. Я спросил Илая: будешь читать? Неа, сказал он, и я был готов поклясться, что маленький паршивец смеется надо мной, хотя лицо его не изменилось. Хорошо, я тебе прочитаю. Но записывать не буду. Или записать? Запиши.
На следующее утро он вел себя так же, как всегда: за столом угрюмо молчал, провожал меня взглядом, но в этом взгляде было что-то новое, чего я не мог разгадать. Я улучил момент и спросил, в чем дело.
– Он сочинил это про вас, – сказал Илай очень тихо. – Про тебя с ним.
Я уже и забыл о файле, который дал ему накануне вечером, и не сразу понял, о чем речь, а когда понял, то рассмеялся. Какая ерунда, мы с ним друзья уже много лет, и ему было проще использовать детали, которые под рукой – писатели всегда так делают. Он не хотел, чтобы оба героя были пианистами: это сузило бы художественную палитру. Ты ведь помнишь, там много сравнений со смычковым инструментом, и фортепианный дуэт – совсем не то же, что дуэт пианино и виолончели. И уж тем более мы не могли бы с ним любить одну и ту же женщину, потому что он к ним равнодушен.
– Там не было женщины, – ответил Илай с оттенком упрека. – Она ненастоящая.
– Ты хочешь сказать, что это была метафора – потому что в конце она исчезла? Ну в общем-то да, можно трактовать и так. В этом и прелесть литературы – в многозначности. Кто-то увидит тут любовь на троих, а для меня, например, это рассказ о музыке, только и всего.
– Они в конце остались вдвоем. Без музыки и без женщины.
– Ладно, ладно, это тоже вариант. Допустим, они были латентными геями. Но это же придуманная история, понимаешь?
– Я видел, как вы друг на друга смотрели.
– Музыканты всегда смотрят друг на друга, когда играют.
Я услышал в собственном голосе нотки бессилия, и меня неприятно поразила абсурдность этого разговора. Какого черта я должен перед ним оправдываться? Я был готов к конфликтам, к тому, что он будет пробовать границы, но не мог и предположить