Когда мать поступила в столичный колледж на дизайнера, Илаю был годик. Ребенку была нужна мать, матери была нужна учеба, и дедов дом в это уравнение никак не вписывался. Сам дед приезжал, когда был в отпуске. Он всю жизнь работал аптекарем. Илаю нравилась его профессия – не потому, что его очаровывала вся эта алхимия, сиропы от кашля, белые халаты; это было не главное, а вот то, что дед имел право заверять документы, производило на мальчика огромное впечатление. Дед был очень важным, его размашистая подпись на бумаге значила больше, чем теоретическая возможность подсунуть кому-нибудь яд вместо лекарства. Такого дед бы точно не сделал.
Днем, пока мать училась, Илай был в садике. Вечером в выходные она часто уходила тусить с друзьями или приглашала их домой. Какой из этих двух вариантов был хуже, он определить затруднялся. Гости, во-первых, шумели; во-вторых, начинали двигать мебель и переставлять вещи с места на место, а это вызывало у мальчика сильный дискомфорт. Он быстро усвоил, что если вещи двигают – значит, будет шум и дым коромыслом, и мать будет пьяная, и голос у нее станет другим. Он ненавидел этот другой голос и безошибочно распознавал тягучие интонации и хрипотцу – неважно, вживую или по телефону, это всегда означало одно и то же: мать снова наклюкалась.
Если она уходила, с Илаем сидел кто-нибудь из соседей. Дед помогал с деньгами, но их всё равно не хватало, и нормальную няню мать себе позволить не могла. А соседи зачастую радовались и бухлу. Одного такого соседа Илай боялся особенно: вместо правой руки у него была культя, а лицо сильно обожжено. Сам он, впрочем, был мирным и мальчика никогда не обижал, да и другие обитатели дома были к нему добры. Но тогда, лет до пяти, он еще хотел, чтобы рядом была мама, а не кто попало. А мама вместо этого залетела снова.
Как ни странно, к дочке она сумела привязаться и любила ее даже тогда, когда у девочки обнаружились врожденные пороки развития. Мать будто бы образумилась, увлеклась естественным родительством и стала везде таскать с собой дочку в слинге – в том числе на тусовки. Илай выбивался из этой благостной семейной картины: он капризничал по любому поводу, не умел играть сам – так казалось матери, потому что он без конца за нее цеплялся, и фраза «Да займись ты хоть чем-нибудь!» до сих пор звучала у него в ушах. Вскоре он перестал цепляться, а когда мать пыталась обнять его, отталкивал ее и уходил. Она сама ему об этом рассказывала: вспомни, как ты меня ненавидел.
В колледже мать больше не училась – как она сама считала, временно – но сидеть дома ей было невыносимо, и вечерами она нередко уходила, забрав с собой дочку. Та мирно спала и вообще не причиняла таких хлопот, как Илай в ее возрасте, о чем ему было сказано неоднократно. А в доме как раз появился новый жилец, который сам предложил матери оставлять мальчика с ним. Не бойтесь, сказал он, я полицейский и в обиду его не дам. У меня и разрешение есть на работу с детьми – показать? Мать ответила, что не надо, и даже, как помнилось Илаю, послала ему воздушный поцелуй. А тот сделал вид, что поймал поцелуй своей щекой. Он был веселый малый. Звали его Джесси.
Илай был не склонен вот так сходу очаровываться людьми: незнакомцев он побаивался и наблюдал за ними из безопасного укрытия. Но Джесси его очаровал. Он показал мальчику свою фуражку и подарил полицейскую машинку с сиреной. Он сажал его на колени и читал книжки – Илай обожал, когда ему читают по ролям, но мать это делала плохо, он придирался, она обижалась, и книжка летела в угол. Он устраивал шутливую возню и позволял мальчику себя побороть, а потом смеялся и целовал его. Мать никогда его не целовала – во всяком случае, он этого не помнил. Илай плакал, когда надо было расставаться с Джесси, но тот говорил, что они обязательно увидятся еще, ведь у мамы тоже должны быть свои маленькие праздники, верно? Не беспокойтесь, мэм, всё будет по высшему разряду. Я его искупаю и уложу. Развлекайтесь.
В этом месте я ощутил, будто чья-то костлявая рука коснулась моего горла. Я не хотел слушать дальше, но Илай спокойно продолжал и рассказал, не скрывая подробностей, как Джесси начал трогать его, мягко и постепенно, это была игра, которая нравилась обоим – он видел это по лицу Джесси, и самому ему было приятно. Он знал, что это их секрет, но однажды, когда пришлось провести в разлуке много дней – неделю или около того – он попросил мать во время купания сделать так же, как делал Джесси, и у матери вытянулось лицо, и Илай понял, что случилось непоправимое. Он пытался отмалчиваться, и чем упорней он молчал, тем сильней мать трясла его, требуя подтверждения своей догадки. Наконец он сознался – и впервые пережил невыносимое чувство вины из-за того, что своими словами нанес вред другому человеку. Тому, кто был к нему так ласков.
– Ты понимаешь, что тебе повезло? – спросил я. – Что всё могло закончиться очень плохо?
– Не знаю, – ответил он задумчиво. – Я только жалею, что он никогда мне не снится. Другие да, а он ни разу. Я даже не помню его лица.
7
Одного я не мог понять: почему у моей сестры получилось иначе? Да, она была постарше, чем мать Илая, когда привезла домой подарочек из Индии, но неужто у двадцатилетней хиппушки больше мозгов, чем у старшеклассницы? А сейчас смуглянка Лила изучает в университете право, и это самая умная девушка из всех, кого я знаю. Кикка любит ее до безумия, и всегда любила, хотя вырастила одна и от родителей ничего не требовала. Почему мать Илая не любила его?
Она, наверное, по-своему за него переживала – во всяком случае, жилье они вскоре сменили. Тут кстати будет вспомнить о том, что Илай, как и я сам, с детства был высокочувствительным, хотя у него это выражалось в других особенностях восприятия – в частности, в том, что его дестабилизировали малейшие изменения обстановки. А теперь представьте, что с ним было, когда они переехали.
До десятилетнего возраста он переезжал дважды, если не считать марш-броска из провинции в столицу. Сперва им дали квартиру в муниципальной высотке: те же яйца, только в профиль – жилье, конечно, бесплатное и не надо ни с кем делить санузел и кухню, но контингент в таких домах даже похлеще, чем в веселых общагах, где во дворе ставят палатки те, кому не досталось спальни, и поют песни под гитару. Многоэтажки для малоимущих – это хардкор уже по определению. Там торгуют наркотиками, дерутся, бьют припаркованные во дворе машины – просто так, от скуки, ведь если можно не работать, то зачем? Хороших людей там тоже хватает, и многие, сплоченные общей бедой, стараются помогать друг другу. И все же, слушая Илая, я не мог отделаться от ощущения, что погружаюсь вместе с ним на дно, как водолаз.
Название района, где он прожил почти два года, было мне хорошо знакомо. В середине прошлого века это были городские задворки с обветшалыми домами викторианской эпохи и бесконечным рядом лавчонок вдоль центральной улицы. После войны там стали селиться европейские иммигранты, в основном из Средиземноморья. К моменту прибытия моей мамы с семьей район уже преобразился, кофейни и итальянские ресторанчики были чуть ли не на каждом углу, хотя на мамины ланчбоксы в школе всё еще смотрели косо: детям было положено есть на обед сэндвичи, а не выпендриваться своими фритатами, свежей зеленью и ломтиками салями. Времена изменились, теперь уже никого не удивишь итальянской кухней, а район из-за близости к центру стал модным и дорогим. Я не раз бывал там в сентиментальной надежде ощутить атмосферу маминых первых лет в Австралии. Всё, что я знал о тяготах и лишениях, ограничивалось ее рассказами, а худшим, что я из них запомнил, были насмешки одноклассников да страшилки о детях, которые тонули в местном плавательном бассейне из-за того, что не умели читать по-английски. В память об этих детях – и в назидание будущим купальщикам – на стене бассейна вывели огромную надпись «Глубокая вода» – как думалось администрации, по-итальянски, хотя слово acqua было написано с ошибкой. Я сидел в этом бассейне, ностальгируя по маминой юности, я гулял до темноты мимо ярко освещенных ресторанных двориков и не замечал, что высоко в небе мне недобро подмигивают узкие окошки муниципальных домов.
В свои неполные девять лет Илай успел повидать такое дно, какое мне и не снилось.
Почему-то ярче всего ему запомнились не истошные крики соседа сверху – то ли душевнобольного, то ли наркомана в жестокой ломке, – не пожар на первом этаже и не загаженные лестницы, где в плохую погоду собирались компании подвыпившей молодежи. Больше всего он боялся, когда стучали в их квартиру. Это обычно случалось вечерами, когда мамы не было дома – она работала на кассе в тошниловке и часто задерживалась допоздна. Стучали торчки, ошибаясь дверью, стучали какие-то мутные личности, требуя дать мобильник – «У меня разрядился, а тут человеку плохо, откройте». Мама строго-настрого запретила открывать, даже если будут просить щепотку соли женским голосом. Илай прятался в угол и зажимал уши, но иногда стук был таким сильным, что казалось, дверь вот-вот выломают. Тогда он пересаживался поближе к сестренке. «Ты хотел ее защитить?» Он опустил глаза. Он надеялся, что его не тронут, если в руках у него будет маленький ребенок.
Полиция приезжала часто. Илай смотрел в окно и мечтал, что однажды к ним на вызов пришлют Джесси, и они узнают друг друга, и Джесси заберет его с собой. Первое время, когда их только разлучили, еще на старой квартире, ему нестерпимо хотелось хоть на миг ощутить прикосновение чужой нежной руки к своим потаенным местам. Он успел изучить их вдоль и поперек задолго до появления Джесси и хорошо знал чувство кратковременного успокаивающего тепла, которое давали ему нехитрые манипуляции с собственным телом. Но по-настоящему подружиться с этим телом он смог лишь тогда, когда познакомился с Джесси; и потом, когда Илай остался один, эти воспоминания помогали ему добиться небывало сильного и острого удовольствия. Как наркоман вкалывает себе дозу, чтобы пережить новый день, так и он закидывался немудрящим гормоном радости всякий раз, когда надо было войти в клетку со львами. А это приходилось делать ежедневно.