У штампа, словно с крыши упал, зарябил клетчатой кепкой Киреев.
— Трудится товарищ?
Сюткин показал большой палец.
— И план будет?
— Едва ли. От работы отвлекаете. Во, пожалуйста, и Шрамм тут как тут.
— Я что хотел узнать, Матвей Павлович: отпуск мне когда? Демобилизованным через шесть месяцев отпуск положен.
— Потом, потом. После смены, поймаешь.
— После смены вас поймаешь, пожалуй.
— Чего тебе загорелось? Студенты придут на практику — отгуляешь. Так я побежал. Мне чтоб план был. Конец месяца. Учти, бригадир.
Киреев исчез, Вовка и моргнуть не успел.
— Много там еще? — кивнул Сюткин на печь.
— Все, кончилась посадка.
— Тогда все. Тогда обед.
В столовую ввалились кучей. В нос шибануло сытным духом котлов, кастрюль, противней. Кухня кипела, дымилась, шкворчала на разные голоса.
Кто как работает, тот так и ест. Сюткинцы ели старательно. Яша после второй тарелки щей снял куртку. Вовка, зачистив кашу, достал из кармана стеклянную баночку с водой, в которой желтел брусок масла.
— Для смазки шарниров, — подмигнул он Сергею.
А Сергею ничего не лезло. Поковырял, поковырял котлету, выпил компот и вылез из-за стола.
В скверике холодок. Упал на спину. По небу «жар-птицы» ползают.
— Отстрелялся, солдат?
Сергей скосил глаза — нагревальщица пристраивается рядом.
— Иди обедай.
— Не обедаю, талию навожу.
Подошли остальные. Погомонили и затихли. Вовка вертелся около Сергея, язык чешется, не виделись столько, но другу, видимо, не до расспросов. Пусть отдыхает. Впереди еще полсмены.
Время бывает разным. На хвосте самолета пять минут Сергею вечностью показались, здесь обеденный перерыв промелькнул солнечным зайчиком по стене. Опять вставай-поднимайся.
Возле штампа Сюткин позагребал клешнями, собрал бригаду.
— Будем давать норму, ребятишки?
— За-а-автра, — сморщился Вовка.
— Завтракать ты, тяж твою в маш, масла — два куска, работать — роба узка.
Бригадир повернулся к новичку.
— Выдюжишь?
— Если надо.
И никто «молодец» не сказал, по плечу не похлопал. Натянули рукавицы и разошлись по номерам: первый, второй, третий. «Если надо» — это пока теория. Ты практику покажи. Они и про Архимеда знают не от книги, от собственных мускулов.
— Юленька-доченька, шевельни-кось на всю железку, — ласково попросил нагревальщицу бригадир.
Вот она когда работа началась. Штамп ходил ходуном. Земля вздрагивала так, что через валенки пяткам больно было и сердце чуть-чуть не обрывалось. Вовка Шрамм, как зубы козьей ножкой дергал, выхватывал крючком белые болванки из разинутой до отказа пасти, и после каждого вырванного с корнем зуба нагревательная печь только судорожно облизывалась сухим и шершавым пламенем. Сергей, оттащив деталь на пресс, бросал вилку, подбегал к газировке, выливал стакан в рот, стакан за шиворот, передергивал лопатками, смотрел на огромный циферблат над их штампом, но от штампа неслось неумолимое «Э-э-эй!», и он снова хватался за тяжелеющую вилку. Часы остановились.
— Э-ге-гей!
Подбегает — Сюткин стоит, обняв обдувной вентилятор, рубаха пузырем; Яша сидит на ведре из-под мазута, клещи поперек коленей.
— Все, парень. Норма.
— Шагай сюда.
Шагнул и пошатнулся. Кто? Он или штамп? Оба.
— А ты настырный. Через «не могу» можешь.
Сюткин, выключив вентилятор, подергал Сергея за борт куртки.
— Сними-кось.
Снял, недоумевая, зачем бригадиру его куртка понадобилась. Взял ее осторожненько Сюткин за плечи, расправил — на плече против лопаток белые полукружья.
— Соль земли видел? Вот она.
Рассмеялись. Яша дружески похлопал новичка по мокрой шее.
— У нас не протухнешь. Пошли мыться.
…После первой своей рабочей смены Сергей шел и вымытый и выжатый, и впечатлений полный. Полощутся они давеча в душе, народу много. Вода лопочет, люди гомонят. Про футбол, про политику толкуют. Слышит, спрашивает Сюткина какой-то дух:
— Ну как новенький ваш?
— Упирается. Рейку шлепали — отстоял.
— На вилке? Вот это кадр!
Коротка похвалка, а до сих пор приятно: может Сережка Демарев работать. Может!
— Куда двинем, Сережка?
— Сегодня никуда.
— А то завернем ко мне? С женой познакомлю. Пацана посмотришь. Копия, — Вовка стукнул себя в грудь.
— Сколько ему?
— Два года.
— Когда ж ты успел?
— А я Нинку с приданым взял. Мировой мальчонка. Я его воспитываю в духе преданности рабочему классу. Ребятишки ведь все одинаковые родятся?
— Не рожал, не скажу.
Сергей отщипнул от ветки сирени листочек и пожалел: зачем? Помял, поднес к носу, нюхнул, не пахнет. Бросил.
«Дети, может, и одинаковые родятся, да отцы всякие».
— Ну, надумал?
— К тебе-то? Давай завтра.
— Гляди. Чтобы разговору не было. На работу не проспи!
Пришел Сергей в общежитие и как сел на кровать, так утром еле растолкали его.
24
А ко двору пришелся бригаде этот жадноватый на работу и безотказный парень. Надо — значит, надо, какие могут быть несогласия. Новая брезентовая спецовка уже ничем не отличалась от остальных: просолилась, подвялилась, попахивала дымком и окалиной; серые валенки порыжели и обмякли — не жмут, не давят. Сергей оказался той самой недостающей спицей в колесе, которую так долго искал Киреев. Чтобы работать, тоже талант нужен. Демарев смело брался за любой инструмент и стеснялся лезть к цеховой кассе в дни получки. Есть некоторые — наоборот. Да еще сменного мастера за горло берут потом, почему расчету мало им начислил.
Сергей на зарплату не обижался и дважды в месяц исправно бегал с большой сумкой по магазинам, потому что в паспорте у него было только два штампа: «прописан постоянно» да «принят на работу». Недоставало третьего, самого большого — «зарегистрирован «брак». И запохаживал наш холостяк по садам и паркам, на вечера отдыха. Живой жить хочет, а время не ждет, когда ты нагуляешься.
Восьмое марта — женский праздник. В клубе полно девчат. Модные. Статные. Выправились после войны. Особенно вон та. Смуглая, волосы белые. Рассыпала их по плечам веером, вскинула голову и смотрит поверх партнера. Креп-жоржетовое платье. Магнит, не девушка.
— Вот с кем познакомиться-то, — вздохнул Сергей, досадуя на себя, что не учился танцевать тогда перед демобилизацией, теперь пригодилось бы.
Кончили играть. Оркестранты, бережно уложив инструмент на стулья, потянулись в буфет. Пары, как солдаты по команде «Воздух!», исчезли с круга, жались к стенам.
— Вы почему не танцуете?
Сергея тронули за локоть. Повернулся — она. С чего вдруг такая честь? Сергей и обрадовался, и насторожился, и где-то на самом дне шевельнулось польщенное мужское самолюбие. А девушка, яркая и разгоряченная танцем, еще нарочно дразнила его самолюбие и тешила свое, болтая всякую чепуху вроде «далеко ли ему до пенсии?», и ухмылялась подкрашенными губами, наблюдая из-за пушистых ресниц, как робел и терялся этот высокий парень с красивой сединой на висках, которая так шла к его загорелому лицу и угольно-черному костюму.
Включили радиолу, — духовики явно задерживались, — заигранная пластинка пошипела, пошипела и выдала на круг хриплый фокстрот. Отдохнувшие кавалеры ринулись разбирать партнерш. Выбор богатый, но к ней подбежали сразу двое.
— Опоздали, я уже приглашена. — Она повернулась к Сергею, положила руки ему на плечи и шепнула: — Веди.
Екнуло сердце, пересохло во рту.
— Я… не… умею, — еле вымолвил он.
— Не умеете?.. А зачем тогда пришли сюда? Не поверю, чтобы человек в такие годы, — она покосилась на его виски, — не умел танцевать. А до дому проводить меня вы можете?..
И вот они на улице. Ночь смягчилась. С вечера мороз жал, сейчас потеплело. Март месяц. Природа свое берет.
Сергею некуда деть руки. Обычно говорят: без чего-нибудь как без рук, а тут они наоборот лишние. В карманы пальто спрятать — армейская выучка не позволяет. За спину заложить? Так он не дед, чтобы на поясницу их класть. Вдоль туловища опустит — тянут, тяжелые. Из-за этих рук и знакомство не клеится. Идут, молчат.
— Послушайте, а вы и провожать не умеете.
— Я? — смутился Сергей. — Почему?
— Хотя бы спросили, как меня звать.
— Допустим, спросил.
— Клавка.
Так и сказала: «Клавка» — и все. Простячка. С этакой внешностью? Сомнительно.
— Разрешите, я понесу, — тронул он сверток с туфлями, то и дело ускользающими из-под Клавкиного локотка.
— Не возражаешь? — она подхватила Сергея под руку. — Расскажите о себе?
— Родился да и живу пока. Работаю.
— И все? А поседели почему?
— Да… По дурости.
Цеплял, цеплял слово за слово — разговорился. Полет на хвосте истребителя Сергей выдавал уже с прилагательными и междометиями. Клавка ахала.
— Ой, я умерла бы со страху…
Вся Сережкина жизнь уместилась в недальнюю дорогу от клуба до Клавкиного дома. Стоят, выжидая, кто первый скажет «до свидания». По небу неслись белые облака, и луна то гасла, то вспыхивала в разрывах между ними.
— Интересно, когда долго смотришь, кажется, луна поднимается и поднимается куда-то вверх, а все такая же: ни больше, ни меньше. — Клавка прикрыла варежкой зевок. — Не в училище — до утра любовалась бы.
— А в каком ты?
— Да… В педагогическом. Дошкольном. В институт не попала, так теперь детишек нянчить учусь. Сережка… Ты посмотри-ка: ни в одном окне света нет. Пошли скорее!
— Еще куда?
— Ко мне в гости. Идем. Наш праздник сегодня.
— А мамаша не погонит нас обоих?
— Мамаша далеко отсюда. Я на квартире живу. Комнату родичи для меня сняли на пятом этаже, чтобы в окно кто не залез. Чудаки.
Клавка осторожно открыла дверь подъезда.
«А не повернуть ли обратно, — Сергей даже дыхание затаил. — С первого вечера и сразу к себе тянет. Та еще, видать, девушка».
На последней площадке под ноги попалась выбитая керамическая плитка и загремела вниз.