А.П.Чехов: Pro et contra — страница 42 из 238

¹¹.

Воля ваша — а этот, ставший предметом ненависти затылок стоит знаменитых выросших ушей мужа Анны Карениной ¹².

Как психолог, как наблюдатель потаенной внутренней жиз­ни человека, помыслов и душевных движений, зарождающих­ся в интимной глубине его «я» да большей частью там и остаю­щихся, г-н Чехов — особенный мастер изображать детей. Ведь у детей только и есть эта внутренняя, психическая жизнь — в жизни внешней они принимают самое незначительное, и то большей частью безвольное участие, общественной роли не иг­рают никакой, — мы подразумеваем активной общественной роли. И оттого, чтобы постичь их сравнительно несложную ду­ховную физиономию, чтобы войти в детский мир в качестве верного и понимающего наблюдателя, в качестве «своего чело­века», и вынести оттуда цельные и законченные впечатления, достаточно быть тонким психологом. Здесь не требуется пони­мания сложной, шумящей за стенами детской, общественной жизни, не требуется изображения причинной связи явле­ний — детский мир сам себе довлеет. И здесь в буквальном смысле приложимо изречение — «утаил от премудрых и ра­зумных и открыл младенцам» ¹³.

И г-н Чехов является перед нами этим живым и проница­тельным младенцем, который научит премудрых и разумных, но, увы! только о своей, младенческой жизни. Его прелестные детские рассказы — «Детвора», «Ванька», «Кухарка женит­ся», «Событие», «Дома», «Беглец»—один лучше другого и стоят в первом ряду этой отрасли нашей литературы.

Вот, например, отрывок из чудесного рассказа «Событие», изображающего одно из событий детской жизни — рождение «семейной» кошкой нового поколения котят.

Давай, построим котятам домики, — предлагает Ваня. — Они будут жить в разных домах, а кошка будет к ним в гости ходить.

В разных углах ставятся картонки из-под шляп. В них поселяются котя­та. Но такой семейный раздел оказывается преждевременным: кошка, со­храняя на рожице умоляющее и сентиментальное выражение, обходит все картонки и сносит своих детей на прежнее место.

Кошка ихняя мать, — замечает Ваня, — а кто отец?

Да, кто отец? — повторяет Нина.

Без отца им нельзя.

Ваня и Нина долго решают, кому быть отцом котят, и в конце концов выбор их падает на большую, темно-красную лошадь с оторванным хвос­том, которая валяется в кладовой, под лестницей, и вместе с другим игру­шечным хламом доживает свой век. Ее тащут из кладовой и ставят около ящика.

Смотри же! — грозят ей, — стой тут и гляди, чтоб они вели себя при­личнее.

Не правда ли, что сами Ваня и Нина не могли бы лучше рас­сказать о себе и своих маленьких радостях и тревогах? Но г-н Чехов умеет не только «умалиться и быть как дитя», но даже сделать подчас меткое наблюдение из сферы общественной жизни, выхватить кусок ее канвы с отрывочным узором. Вот, например, один такой кусок с узором значительным и интерес­ным.

Герой «Скучной истории», старый профессор, задумывается об отношениях его жены и дочери к его воспитаннице, дочери его умершего друга, Кате, которая имела внебрачную связь.

«Варя и Лиза обе ненавидят Катю. Ненависть эта мне непо­нятна и, вероятно, чтобы ее понимать, нужно быть женщиной. Я ручаюсь головой, что из тех полутораста молодых мужчин, которых я почти ежедневно вижу в своей аудитории, и из той сотни пожилых, которых мне приходится встречать каждую неделю, едва ли найдется хоть один такой, который умел бы понимать ненависть и отвращение к прошлому Кати, т. е. к внебрачной беременности и к незаконному ребенку; и в то же время я никак не могу припомнить ни одной такой знакомой мне женщины или девушки, которая сознательно или инстин­ктивно не питала бы в себе этих чувств. И это не оттого, что женщина добродетельнее и чище мужчины: ведь добродетель и чистота мало чем отличаются от порока, если они не свобод­ны от злого чувства. Я объясняю это просто отсталостью жен­щин. Унылое чувство сострадания и боль совести, какие испы­тывает современный мужчина, когда видит несчастие, гораздо больше говорят мне о культуре и нравственном росте, чем не­нависть и отвращение. Современная женщина так же слезлива и груба сердцем, как и в средние века. И по-моему, вполне бла­горазумно поступают те, которые советуют ей воспитываться, как мужчина».

Сентенция, как видите, остроумная и даже законченная — с объяснением явления и с указанием на выход из ненормаль­ной фазы. Но все же это только сентенция, т. е. теоретическое размышление, а не художественный образ. В этом отрывке г. Чехов является публицистом, а не художником. И рядом с этим размышлением стоит ряд других, столь же метких наблю­дений старого профессора над литературой, театром, своими слушателями, самим собой и т. д. Но все эти рассуждения — афоризмы публициста, а не вдохновение художника, и, между тем, даже в этих сентенциях «самый искусный аналитик не найдет того, что называется общей идеей». Они производят впечатление разрозненных «листков из альбома».

Наше перечисление достоинств г-на Чехова было бы непол­но, если бы мы не упомянули среди них юмора. Правда, юмор г-на Чехова, как и следовало ожидать, не отличается ни глуби­ной, ни силой, — это не гоголевский смех сквозь слезы, не жгучая, как удар бича, ирония Салтыкова, — это просто весе­лый, искренний и умный, а потому и заразительный смех на­блюдательного и остроумного человека. Юмор г-на Чехова есть юмор анекдота, он скользит по поверхности и задевает лишь внешнюю сторону то того, то другого отрывочного явления, но в этом его свойстве только отразились общие свойства писате­ля. А юмор этот все-таки заставит нас не раз улыбнуться, а подчас и весело рассмеяться. Такие юмористические странич­ки, например, как «Толстый и тонкий», «Орден», «Клевета», «Канитель», «Загадочная натура» и т. п. из «Пестрых расска­зов» представляют просто филигранную работу, и в них, ка­жется, ни одной строчки нельзя ни прибавить, ни убавить. Но все же это — только отдельные странички т. е. нечто поверхно­стное и отрывочное. Вот, например, одна из таких страничек, заимствованная из рассказа «Свистуны».

Помещик и патриот своего отечества, Восьмеркин, водит своего брата-магистра, приехавшего к нему погостить, по име­нию и просвещает его насчет народных добродетелей.

«— Взять хоть бы этого Фильку. Ну, чего дурак, смеешь­ся? Я серьезно говорю, а ты смеешься. Взять хоть этого дур­ня. Погляди, магистр! В плечах — косая сажень! Грудища, словно у слона. С места, анафему, не сдвинешь. А сколько в нем силы-то этой нравственной таится! Сколько таится! Этой силы на десяток нас, интеллигентов, хватит. Дерзай, Филька! Бей! Не отступай от своего: крепко держись! Если кто будет говорить тебе что-нибудь, совращать, то плюй, не слушай. Ты сильнее, лучше! Мы тебе подражать должны!

Господа наши милостивые! — замигал глазами степен­ный кучер Антип. — Нешто он это чувствует? Нешто понимает господскую ласку? Ты в ножки, простофиля, поклонись и руч­ку поцелуй. Милостивцы вы наши! На что хуже человека, как Филька, да и то вы ему прощаете, а ежели человек твере­зый, не баловник, так такому не жисть, а рай. Дай Бог всяко­му. И награждаете и взыскиваете.

Ввво! Самая суть заговорила! Патриарх лесов! Понима­ешь, магистр? «И награждаете, и взыскиваете». В простых словах идея справедливости!.. Преклоняюсь, брат! Веришь ли? Учусь у них! Учусь!

Это верно-с. — заметил Антип.

Что верно?

Насчет ученья-с.

Какого ученья? Что ты мелешь?

Я насчет ваших слов-с. насчет учения-с. На то вы и господа, чтобы всякие учения постигать. Мы темень! Видим, что вывеска написана, а что она, какой смысл обозначает, нам и невдомек. Носом больше понимаем. Ежели водкой пахнет, то значит — кабак, ежели дегтем, то лавка.

— Магистр, а? Что скажешь? Каков народ? Что ни слово, то с закорючкой, что ни фраза, то глубокая истина! Гнездо, брат, правды в Антипкиной голове! А погляди-ка на Дуняшку! Ду­няшка, пошла сюда!» — И дальше началось исследование доб­родетелей Дуняшки.

Забавно все это, конечно, и едко, но художник, умеющий «смотреть в корень вещей», не так бы разработал этот мотив.

IV

Мы, критики, — странный народ. Недаром нас упрекают в неумении и нежелании оценить по достоинству «все высокое и все прекрасное» и говорят, что у нас дурной характер. И дей­ствительно, характер у нас самый неуживчивый, и все мы — большие придиры. Во всем норовим мы отыскать дурную сто­рону, и, вместо того, чтобы рассуждать о достоинствах писате­ля, вечно заведем разговор об его недостатках. Вот и теперь, например, не лучше ли было бы, поговорив о достоинствах г-на Чехова, скромно положить перо — благо достоинства эти дей­ствительно крупные, и писатель г-н Чехов действительно очень талантливый. Ан нет — и ваш покорный слуга, по примеру своих собратий, никак не хочет успокоиться на созерцании светлого явления, а все стремится подчеркнуть его темные пят­на. А впрочем, и то сказать — кому много дано, с того много и спросится, и не здоровые имеют нужду во враче, но больные.

Обратимся же к больному месту г-на Чехова — к непонима­нию им общественного характера своих произведений и к про­исходящей отсюда их неясности и отрывочности. Мы оставим в стороне мелкие произведения г-на Чехова, в которых эта неза­конченность и неясность еще могут быть объяснены самыми размерами рассказов, а также неблагоприятными условиями, при которых началась литературная карьера г-на Чехова. От­носительно этих рассказов в нашей критике уже не раз слыша­лись жалобы на их краткость и мимолетность — на то, что ав­тор, едва успев представить нам своих героев и заинтересовать нас их судьбой, спешит тотчас же опустить занавес, и читатели остаются с раскрытым ртом, чувствуя, что по усам текло, а в рот не попало. Мы и ограничимся здесь по отношению к мел­ким произведениям г-на Чехова констатированием этих жалоб, очевидно, вполне совпадающих с нашими, и обратимся к наи­более крупным его вещам.

Из них первые три — «Степь», «Огни», и «Именины» могут также остаться в стороне, ибо «Степь», как уже было замечено, представляет собственно ря