А.П.Чехов: Pro et contra — страница 94 из 238

мы все-таки сами, а не куклы, назначенные выстрадать прогресс или воплотить какую-то бездомную идею. Гордиться должны мы тем, что мы не нитки и не иголки в руках фатума, шьющего пеструю ткань истории. Мы знаем, что ткань эта не без нас шьется, но это не цель наша, не назначение, не заданный урок, а последствие той сложной круговой поруки, которая связывает все сущее концами и началами, причинами и действиями. И это не все, мы можем изменить узор ковра. Хозяина нет, рисунка нет, одна основа, да мы одни-одинешеньки. Прежние ткачи судь­бы, все эти Вулканы и Нептуны, приказали долго жить. Ду­шеприказчики скрывают от нас завещание, а покойники заве­щали нам свою власть».

Таким бодрым убеждением, что мы в состоянии «изменить узоры ковра», — Чехову до сих пор не удалось проникнуться достаточно твердо. Общий тон пьесы «Три сестры» и те выво­ды, которые, как мы видели, из нее вытекают, говорят даже за то, что наш автор сделал шаг назад от такого убеждения, что сомнения в возможности изменять узор согласно сочиненному нами рисунку, — что эти старые, казалось, почти рассеянные было сомнения снова собрались в его уме и выдвинулись впе­ред.

И все же, нет никаких оснований думать, что в «Трех сест­рах» автором выведен окончательный итог передуманного и перечувствованного, что это — последний пункт на том пути, по которому идет Чехов в поисках за правдой и смыслом жиз­ни. Скорее всего, эта пьеса — выражение только случайного упадка духа, временной усталости. Никакое уныние не страш­но, пока нет taedium vitae¹¹, покуда — как мы слышали в «Крыжовнике» — не только есть убеждение, что «надо жить», но и «хочется жить». Вот эта «воля к жизни», несмотря ни на что, чувствуется и в «Трех сестрах»; и хотя пьеса сама по себе ни веры, ни бодрости не возбуждает, но надежда, что наш пи­сатель на нынешнем настроении не остановится, может опи­раться именно на эту «волю».

Одно из сравнительно ранних своих произведений, прекрас­ную повесть «Дуэль», Чехов заканчивает такими словами:

«В поисках за правдой люди делают два шага вперед, шаг назад. Страдания, ошибки и скука жизни бросают их назад, но жажда правды и упрямая воля гонят вперед и вперед. И кто знает? Быть может, доплывут до настоящей правды».

Mutatis mutandis¹², хотелось бы нам эти слова, с заключаю­щей их надеждой, приложить и к самому их автору, душе ко­торого присуща такая страстная и святая «жажда правды».

Е. А. ЛЯЦКИЙ

А. П. Чехов и его рассказы

Этюд

I

А. П. Чехов своими многочисленными сочинениями давно уже овладел общественным вниманием. Его рассказы и повес­ти вызвали значительную критическую литературу, стали предметом горячих споров и самых разнообразных, нередко диаметрально противоположных суждений. Эпитет «чехов­ский» сделался нарицательным именем для известного рода умственных и душевных состояний и настроений. Пьесы Че­хова не сходят с репертуара театров, ставящих своей задачей преследование новейших течений в искусстве и жизни. Произ­ведения Чехова переведены на иностранные языки и за грани­цею привлекают внимание критики. Нельзя потому не при­знать, что, судя по всем таким внешним признакам, мы имеем дело с писателем далеко не заурядным, хотя и не «великим» и не «европейским», как его величают у нас не в меру усердные отечественные хвалители.

Интересно и необходимо разобраться в основных причинах такого успеха, насколько они освещены критикой и обнаружи­ваются в идейном и художественном содержании произведе­ний. В данном очерке мы ограничиваем свою задачу указани­ем существенных черт, образующих индивидуальность этого своеобразного писателя, в связи с господствующими тонами его мировоззрения и значением его общественного влияния. Соглашаясь далеко не со всеми выводами предшествующей критики, мы понимаем всю трудность предпринимаемой нами работы, и если и беремся за нее, то лишь потому, что постанов­ка вопроса о пересмотре литературных суждений о Чехове представляется нам своевременной и важной.

Но прежде — несколько предварительных замечаний. Давно уже признано ходячей истиной, что писатель есть явление обще­ственное и что суждение о нем должно иметь в виду, с одной сто­роны, объем и характер его таланта, а с другой — влияние идей­ной и художественной стороны этого таланта на дальнейшее развитие общества в том или другом отношении. Это и образует два главных направления в изучении литературных явлений и два метода критической разработки.

Изучение таланта в его сущности, как он создает и вынаши­вает образы в себе, как ассоциирует внешние впечатления жизни, внося в них гармонию и стройность, является всегда необходимою ступенью для определения безотносительной ценности писателя с точки зрения глубины производимых им художественных эмоций и верности и тонкости художничес­кой кисти. Можно остановиться на этом первом и в известных случаях важнейшем шаге исследования, можно бесконечно любоваться произведением и не идти дальше лирического из­лияния восторга перед вдохновенным созданием художника, явившего непонятную, чудодейственную власть над нашей ду­шой. Можно признать божественное откровение в искусстве, которое, кроме себя, кроме своей свыше одухотворенной кра­соты, не знает иной цели; можно, не боясь шаблонных обвине­ний, допустить и даже поклониться таланту ради таланта, ис­кусству — ради искусства, за те волшебные краски и звуки из какого-то другого мира, которые обаятельно прекрасны, хотя не передаваемы на языке будничной речи людской, как песни моря или ласкающий шепот цветов.

Тончайшие краски Не в ярких созвучьях, А в еле заметных Дрожаниях струн, — В них зримы сиянья Планет запредельных, Непознанных светов, Невидимых лун. И если в минуты Глубокого чувства, Мы смотрим безгласно И любим без слов, Мы видим, мы слышим, Как светят нам солнца, Как дышат нам блески Нездешних миров. ¹

Но что бы ни изображал современный поэт, — пышные ли картины природы или убогий пейзаж, потрясающую драму или унылую, жалкую действительность пошлого прозябания, можно признать за ним право свободно, безотчетно отдаваться порыву творческой кисти, изображать все, что подвернется под руку, — и затем оценивать его творения с точки зрения верности рисунка, изящества и тонкости штриха. Можно не идти в своих требованиях дальше непосредственного импрес­сионизма, и задача искусства будет исполнена, если создание художника вызовет впечатление глубокое, яркое, хотя и не влекущее к размышлению и разгадке.

Искусство давно уже перестало пониматься как приятная забава, как возвышенное занятие, которым можно наполнить часы отдыха и досуга, как соловьиная песнь без значения слов, рождающая влюбленные грезы и томные вздохи. Отжило свой век и то воззрение, когда на искусство смотрели как на помощь науке в ее стремлениях раскрыть и осветить истинно полезное в мире, заставляя искусство служить посредником между все новыми и новыми завоеваниями отвлеченной науки и мало развитой, но страждущей толпой. Теперь искусство — могучая свободная стихия человеческого духа, рождающаяся на тех же глубинах, откуда берут начало побуждения разума и веры и любви к жизни, та высшая степень творческой деятель­ности, которая является одним из величайших средств обще­ственного прогресса.

В этом смысле выражение «искусство для искусства» не зак­лючает в себе ничего ужасного. Пусть художник не скажет нам, зачем он создал свое произведение; пусть он сумеет зажечь огонь на маяке скалы, не заботясь о том, кто будут те пловцы на ко­рабле, которым он пошлет свои лучи в непроглядную бурную ночь. Новейшие художники на Западе любят разгадывать су­мерки, любят ловить фантастические тени лунных ночей; они хотят прокрасться в таинственные шорохи темной человеческой души, трепетно колеблемой неустанной борьбой мгновений, мелькающих в сознании, и вечности, поглощающей их. У Ме- терлинка и Ибсена, у Родена и Бёклина были великие предки по духу, изображавшие могучие, но ясные движения души, как Шекспир, Гёте и Байрон, и сумевшие выразить высочайшую и в то же время доступную людскому сердцу красоту и гармо­нию, — например, Рафаэль и Бетховен. Там, на Западе, остав­ленные ими величайшие дары духовной культуры давно уже сделались общим достоянием, вошли в плоть и кровь обществен­ного самосознания, и художественная пытливость, не останавли­ваясь на этих ступенях, стремится к дальнейшим завоеваниям и обращается, в новейших течениях, к еще не выраженному сло­вом, не схваченному мыслью. Для человечества, только неболь­шая часть которого живет относительно сознательной жизнью, напрягая все усилия, чтобы осмыслить основные формы стихий­ного жизненного процесса, такое направление, идущее навстречу загадочным символам, неясным представлениям, всему, что усыпляет здоровое чувство реальной жизни, но будит своеобраз­ные поэтические настроения, может показаться возвратом к тем отдаленным векам, когда люди ожидали спасения не от своей культурной предприимчивости и изощренности мысли, но от мистических откровений и глаголов свыше. Но кто скажет, к чему приведет это направление?

Но есть страны и эпохи, где особенно ценными являются те стремления художественной мысли, которые облегчают людям борьбу за ближайшие идеалы свободного и осмысленного су­ществования. Когда зажигают огонь на высотах мысли, как на высоком холме, не с тем, чтобы он озарял безразличные пучи­ны моря, но чтобы он служил знаменательным лозунгом и, может быть, боевым сигналом идущих сражаться и уми­рать, — то важно, чтобы этот огонь горел ярким светом над дорогой, по которой идут и падают люди. Чем ярче, тем знаме­нательнее будет этот огонь; чем выше вздуется пламя костра от горного ветра, тем ярче вспыхнет надежда в душе сомнева­ющихся и малодушных.

Литература должна не только отражать, но и освещать, и со­вершенствовать жизнь. Этот процесс приведения жизни в бо­лее совершенный вид не заключается, как думали прежде, в отыскании новых точек зрения, с которых те или другие явле­ния представлялись бы сознанию в блеске поэзии и красоты. Он должен состоять для всякого, сочетающего запросы совести с исканием смысла в бытии, в улучшении самых форм его, в усовершенствовании тех условий, от которых зависит то, что одни люди чувствуют себя в жизни так дурно, что им ничего не стоит отказаться от нее; другие — дурно, но лучше первых; третьи — еще лучше, а четвертые — сносно, или, пожалуй, хо­рошо. Литература должна изучать жизнь не потому только, что ее процесс представляет высокий интерес для объективно­го наблюдателя в бесконечном количестве отношений; не пото­му только, что в ней есть прекрасное и безобразное, зло и доб­ро, что весною поют соловьи, а зимою бывает и холодно, и не на всех людей хватает приюта и хлеба. Литература нужна жизни не потому только, что ее выражением служит чудодей­ственное слово, могущее охватить тончайшие оттенки мысли и чувства, могущее двигать горами, созидать и разрушать реаль­ные и волшебные миры; но литература тем дорога жизни, что она в лучших своих представителях, помимо своего художе­ственного наслаждения, заставляет нас глубоко вникать в при­чины наших страданий, вооружает нас против этих причин, как против злейших врагов, возбуждая в нашей душе протест, сначала пассивный, потом активный, и доводит нас до ясного сознания невозможности жить без борьбы. Но страдания быва­ют разные, разная бывает и борьба. Не делo литературы худо­жественной вызывать человека на борьбу c природой в том смысле, как ее понимают естествоиспытатели и врачи. Не