Счастливы или несчастливы данные муж и жена — этого сказать никто не может. Это тайна, которую знают трое: бог, он иона... — произнес, прищурившись, Чехов.
Позднее мы вдвоем отправились в город. По дороге я сознался, как гнетет меня невозможность издаться так и там, где хотелось бы.
Обождите, обождите! Нужно прежде всего, чтобы вас узнали все свои, — пишущие. Года три обождите...
В следующий раз я совершенно случайно встретился с Чеховым на пароходе, шедшем в Ялту. <...>
После обеда мы подошли к борту. Чехов стал расспрашивать меня, как я распределяю свой день и нью ли водку.
Берегите, берегите здоровье и не пейте каждый день водки. Ничто не тормозит так работы писателя, как водка, а вы только начинаете...
Да я и не пью водки. Меня заедает другое — это вечный самоанализ. Благодаря ему бывали отравлены лучшие моменты...
Отучайтесь от этого, отучайтесь. Это ужасная вещь.
На берегу мы простились.
Дня через два я поехал к Чехову. Он сидел в нише, на своем любимом диване, и показался мне совсем другим человеком, чем на пароходе: желтый, серьезный, как будто сильно тоскующий. Он рассказал мне подробности о смерти скончавшегося 14 августа 1901 года в Ялте писателя Г. А. Мачтета, а потом стал меня расспрашивать о дуэли между лейтенантом Р. и мичманом И., которого знал еще мальчиком. Эта тяжелая драма не только интересовала его,
но и мучила 10.
Видя, что Антон Павлович нервничает, и боясь утомить его, я посидел у него всего минут двадцать.
3-го сентября, по просьбе Чехова, я был у него очень рано, — в 7 часов утра. Я прошел прямо в столовую и увидел здесь Антона Павловича и Евгению Яковлевну, его мать. И по тону голоса и по движениям Чехова было видно, что он чувствует себя лучше. Он много шутил и рассказывал о ялтинских нравах. Перешли к литературным темам. Чехов заговорил о Тургеневе и Достоевском. Было слышно, что сочинения Достоевского производят на него тяжелое впечатление. Имя же Тургенева и заглавия его произведений он произносил другим голосом и с задумчивым выражением на лице.
Однажды Достоевский сделал гадость, почти преступление, и сейчас же пошел к Тургеневу и подробно рассказал ему об этой гадости, с единственной целью причинить боль 11. Ну зачем такие выходки? — с грустью проговорил Антон Павлович.
Мне кажется, Достоевский был нервнобольной человек, а иногда просто психически ненормальный. Ведь сколько он пережил... — сказал я.
Да, его жизнь была ужасна... Талант он несомненно очень большой, но иногда у него недоставало чутья. Ах, как он испортил «Карамазовых» этими речами прокурора и защитника, — это совсем, совсем лишнее. <...>
Насколько я успел заметить, у Чехова не было «богов» в литературном мире. Анализируя всякую человеческую личность, он всегда делал спокойный, замечательно правдивый вывод. Вот это, дескать, его хорошие черты, а вот это — дурные. <... >
Я уверен, что если бы, например, и Л. Н. Толстой сделал худой поступок, то Чехов бы сказал: «Да, это дурно». И если бы последний негодяй сделал хорошее, то Чехов сказал бы: «Да, он поступил хорошо». <... >
15-го сентября 1901 года я снова видел Чехова в Севастополе. Он ехал в Москву и остановился у своего знакомого, г. Ш[апошникова]. Как и всегда, перед поездкой в Москву он был очень весел. Говорили о новой газете. Антон Павлович, между прочим, сказал:
Издавать хорошую газету в провинции может только тот, у кого есть столько денег, сколько требуется, чтобы поставить перед своим домом электрический дуговой фонарь... Иначе говоря, есть деньги, можно издавать газету, а нет — и говорить не о ч е м , — это будет уже не газета, а вырезки...
Когда заговорили о таланте Мопассана, Чехов сказал:
Таланту подражать нельзя, потому что каждый настоящий талант есть нечто совершенно своеобразное. Золота искусственным путем не сделаешь. Поэтому никто и никогда не мог подражать Мопассану. Как бы об этом ни говорили, будет то, да не то...
Как же все-таки формулировать талант? — спросил я.
А никак. Талант есть талант и больше ничего. <... >
Мы снова вышли на платформу.
Как я завидую тому, что вы едете в Москву! — вырвалось у меня.
Да, вам непременно нужно побывать в Москве, и не только побывать, а пожить, — сказал Чехов.
Мария Павловна когда уезжала, то шутила, что Москва, вероятно, представляется мне так же, как и Фера- понту в «Трех сестрах». Помните: «Подрядчик сказывал, будто поперек всей Москвы канат протянут... »
Чехов засмеялся.
Да, да. Вам непременно нужно пожить там. <... >
Как-то в ноябре 1901 года Чехов был в отличном
расположении духа. Говорилось хорошо, мешал только постоянно звонивший телефон. Я вспоминал темы его прошлых рассказов, иногда цитируя их, и между прочим спросил:
Скажите, пожалуйста, когда вам приходится описывать чьи-либо сновидения, чем вы руководствуетесь, своими ли собственными снами или вероятностью того, что
такому-то субъекту может присниться такой именно сон.
Никогда и ни в одном рассказе я не описывал снов...
Позвольте. А в «Учителе словесности», а в «Попрыгунье», а в «Гусеве»?..
Да, да, да. Я уж и забыл. Вы знаете, что я, например, не помню содержания своего рассказа «Огни» 12
Как вы думаете, любой автор-беллетрист в своих суждениях о беллетристике же — публика или компетентное лицо?
Когда он говорит о своих вещах, то не публика, а когда о чужих, то публика... <...>
На следующий день, не помню по какому поводу, мы заговорили о современных женщинах-писательницах.
Нет у ж , — сказал Чехов, — лучше я прочту что- нибудь из физики или по электротехнике, чем женское писание. Вот госпожи такая-то и такая-то пишут, пишут, а когда умрут, ничего от них не останется.
За все мое знакомство я только раз слышал, как он хорошо отозвался о рассказе «Сережка», напечатанном в декабрьской книжке «Журнала для всех» за 1901 год, хотя автором его была женщина 13.
Вы знаете, — сказал потом Антон Павлович, — как женщины относились к Лермонтову, пока он был жив? Считали его шелопаем и хлыщом... <...>
Мы помолчали. Потом у меня вырвался вопрос:
Скажите, отчего вас считают олимпийцем или нелюдимом, между тем как с вами так легко и так просто говорится?
Олимпийцем я никогда не был. А нелюдимом меня считают потому, что я никуда не показываюсь. Показываться же мне мешает болезнь...
Прошел почти год. Я опять сидел в знакомом кабинете. За это время Антон Павлович очень похудел, но дух писателя был бодр. Он только что получил известие о том, что завтра приезжает В. Г. Короленко 14 Предстоящая встреча его радовала и волновала. Сам он через два дня должен был ехать в любимую Москву. В этот день Чехов был вообще оживленнее обыкновенного. Его лицо приняло мрачный оттенок только, когда он заговорил о приезде одного одесского фельетониста 15, с напоминанием относительно сотрудничества в газете.
Я чувствовал себя ужасно плохо в этот день... — рассказывал А. П. — У меня сил мало, и желудок совсем не варит. Настойчивость этого господина меня измучила и рассердила. Я принял его чрезвычайно сухо...
В последней фразе прозвучало как будто сожаление. Чехов органически не любил доставлять кому бы то ни было неприятные минуты.
Но ваше сотрудничество было бы для газеты просто кладом. Кроме того, нельзя сердиться на человека за то, что он плохой психолог...
Дело не в психологии. Там ведь не мальчики сидят и знают, что по заказу я писать не могу. Ну, да теперь уже с ними кончено...
В нем был оскорблен прежде всего художник, от которого требовали произведения не с целями прочесть и подумать над ним, а с единственной целью увеличить тираж газеты. В этот тяжкий месяц нервы Чехова и без того были окончательно издерганы. Быстро делала свое дело и чахотка.
В январе 1903 года Чехов сидел на диване, перебирая и сортируя письма за минувший год.
Идет дождь? — спросил он, здороваясь со мною.
Нет, теперь перестал.
Антон Павлович подошел к окну, постоял и, оглянувшись, произнес:
Вот в такую бы погоду застрелиться...
Я постарался перевести разговор на другое и рассказал ему новый малороссийский анекдот, после которого он долго хохотал. Мне было приятно, что я развеселил Антона Павловича, и в то же время страшно тех хрипов, которые слышались иногда в его смехе.
Он снова сел на диван и, все еще улыбаясь, продолжал перекладывать письма. Я заметил на столе небольшую брошюрку со стихами.
Разве вы любите стихи? — спросил я.
Не часто и некоторые — да, вот, например. Он перевернул несколько страниц в этой книжке и указал рукою на следующие строки:
Шарманка за окном на улице поет... Мое окно открыто. Вечереет. Туман с полей мне в комнату плывет, Весны дыханье ласковое веет.
577
Не знаю почему, дрожит моя рука, Не знаю почему, в слезах моя щека. Вот голову склонил я на руки. Глубоко Взгрустнулось о тебе. А ты... ты так далеко [47].
Часто к вам авторы присылают свои книги?
Часто. Почти каждый день что-нибудь получаешь. Я не люблю лишних книг и сейчас же отправляю их в Таганрог 17.
Я заговорил о том, как нравится мне его литературная техника.
Вы поняли, что простота и объективизм усиливают впечатление гораздо больше, чем восторги и проклятия. В этом ваша сила. Особенно хороши сравнения, по Триго- ринской системе, только иногда они повторяются и еще некоторые ваши любимые слова.
Например? — спросил Антон Павлович.
Да, например, силуэт дерева или камня вы часто сравниваете с темной фигурой монаха.
Где?
Да вот в «Степи» и в «Черном монахе», в «Красавицах»...
А из московских гостиниц вы очень любите «Славянский Базар».
Как так? где?
В «Чайке», в «Даме с собачкой», в повести «Три года»...
Это оттого, что я москвич. В «Славянском Базаре» можно было когда-то вкусно позавтракать...