А. П. Чехов в воспоминаниях современников — страница 119 из 155

Я спросил Чехова, из действительной ли жизни его рассказ «Перекати-поле». Начинается он так: «Я возвра­щался со всенощной...»

Да, из действительной... — ответил Антон Павлович и добавил: — Вот этот мой сожитель по монастырской гостинице оказался потом сыщиком... ¹⁸

Как это неприятно было, вероятно, вам узнать, — ведь вы так его обласкали...

Да, но что же делать...

Был уже девятый час, и я стал прощаться.

Если не уедете, то приходите завтра в три часа.

Хорошо.

Надев в передней пальто, я все еще не мог отделаться от мысли о сыщике и спросил:

Зачем же этот сыщик был приставлен к вам? Чтобы выведать ваш образ мыслей?

А бог их знает... Это что!.. Вот в Ницце возле меня все ходил господин и потом познакомился, элегантный

19

такой, и тоже оказалось...

Антон Павлович горько усмехнулся.

В сентябре 1903 года, на возвратном пути из Москвы, я заехал в Ясную Поляну. Меня очень интересовало, как относится Л. Н. Толстой к творчеству Чехова. Л. Н. с трево­гой в голосе расспрашивал о его здоровье, а потом ска­зал:

— Чехов... Чехов — это Пушкин в прозе ²⁰ Вот как в стихах Пушкина каждый может найти отклик на свое личное переживание, такой же отклик каждый может найти и в повестях Чехова. Некоторые вещи положитель­но замечательны... Вы знаете, я выбрал все его наибо­лее понравившиеся мне рассказы и переплел их в од­ну книгу, которую читаю всегда с огромным удовольст­вием... ²¹<... >

Из душевных качеств Чехова самым выдающимся было терпение. Пребывание в Ялте часто становилось для него равносильным одиночному заключению. К мукам одино­чества присоединились еще боязнь причинить беспо­койство своей болезнью нежно любившим его сестре и ма­тери.

Любопытные незнакомцы и незнакомки, не имеющие ничего общего с литературой, наезжали к нему довольно часто. Но и с ними Антон Павлович бывал всегда веж­лив. С хмурым лицом подпишет автограф, поклонится как-то немного боком и молчит. И только после ухо­да гостя вздохнет о том, что к нему пристают с пустя­ками.

За пять лет знакомства с Чеховым я лично только знаю два случая, когда его терпение, по-видимому, лопнуло: один раз, когда приезжал одесский фельетонист, и дру­гой — когда группа захудалых актеров решила поставить «Три сестры» ². В первом случае его волнение выразилось в том, что начались перебои сердца, а во втором — усили­лось кровохарканье. Приезду же Горького, Короленко, Бунина, Куприна Антон Павлович всегда был рад. Любил он Гарина-Михайловского и часто вспоминал И. Н. Пота­пенко.

Как-то я сказал об одном уже немолодом беллет­ристе:

579

— Так он давно пишет и дальше одного тома и двух рассказов не пошел, хотя имеет полную возможность рабо­тать и издаваться когда ему хочется.

20*

Мне досталось.

Неправда, он много написал. Отличный писатель, чудесный писатель, и работает он хорошо! — ответил Че­хов.

Вторым основным качеством Антона Павловича была жалость ко всему страдающему. Процессы, в которых возможны были судебные ошибки или неправомерное нака­зание, его мучили и волновали. Как идеальный юрист, Чехов не мог назвать преступлением какой бы то ни было поступок, если он был сделан без умысла принести зло, и мысль, что в жизни это не всегда так бывает, давила его.

Такие вещи, как «Беда», «Злоумышленник» и особенно «Рассказ старшего садовника», мог написать только чело­век, много, упорно и совершенно самостоятельно думавший над этими вопросами.

Страдания детей нагоняли на Чехова ужас. «Гриша» и «Ванька» — это целые драмы. Перечитывая «Остров Сахалин», я часто думал, что должен был переживать Антон Павлович, когда присутствовал при сцене, опи­санной им так: «Мальчик Алешка 3—4 лет, кото­рого баба привела за руку, стоит и глядит вниз, в моги­лу. Он в кофте не по росту, с длинными рукавами и в полинявших синих штанах, на коленях ярко-синие за­платы.

Алешка, где мать? — спросил мой спутник.

За-а-копали! — сказал Алешка, засмеялся и махнул

23

рукою на могилу...»

Чехов относился к детям не как к «маленьким ду­рачкам» и говорил с ними не как с существами, созданны­ми для забавы взрослых, а как с людьми, у которых на все своя оригинальная точка зрения.

Антон Павлович с любовью рассказывал мне об одном мальчике:

Сидит он за столом, выводит букву за буквой и со­пит...

Чехов прошелся взад и вперед по кабинету, посмотрел в окно и добавил:

И уши у него торчат, — вот так...

Чуждый всякой полемики, он спорил очень мягко. Бывало, только и слышишь его ровный, чуть надтреснутый басок:

Что вы, что вы, как можно! Полноте...

К сознательному злу Чехов относился с брезгливостью.

Чистый душою, он не понимал психологии развратников, и нет в его произведениях ни одного такого типа. Но всякое искреннее, пылкое чувство он оправдывал. Власич в его рассказе «Соседи» — симпатичен. «Дама с собачкой» вну­шает к себе глубокое сочувствие.

На умственное убожество Антон Павлович никогда не сердился, а скорее был склонен над ним подтрунить. Од­нажды я принес Чехову номер «Московских ведомостей» с фельетоном по поводу новой тогда повести Горького «Трое». Статья была озаглавлена «Циничная проповедь бесстыдства». В ней слышалось, что автор больше сердит на личность Горького, чем разбирает психологию его ге­роев ²⁴.

Антон Павлович внимательно прочел фельетон, улыб­нулся и покачал головою: дескать, тоже критики... Потом этот фельетон был прочитан еще в обществе нескольких человек, и Чехов говорил, что он и все присутствовавшие искренно хохотали.

Противны Чехову были только люди, будто разме­ренные циркулем, живущие по расписанию, без всяких вспышек своего личного чувства. Ни в одном из его расска­зов нет столько яду, как в знаменитом «Человеке в фут­ляре».

Мне кажется, что я не ошибусь, если скажу, что Чехов ценил людей по силе их любви к ближнему.

Однажды, при мне, он спросил, как поживает один господин, тогда власть имущий.

Последовал ответ, что этот господин сильно пьет, плохо отдает долги и вообще симпатий заслуживает мало.

Чехов поднял голову, остановился (он ходил) и ска­зал:

— Это не все... Это не так. Вот, вы знаете, в восьмидеся­тых годах был процесс, и если бы не этот господин, то несколько хороших и ни в чем не повинных людей, может быть, пошли бы на каторгу... Он добрый, а это много, очень

много! ²⁵

Антон Павлович обладал исключительной наблюдатель­ностью, — если так можно выразиться, — непроизвольною. Он запоминал характерные черты каждого, кого видел хоть раз. Однажды при мне он изобразил походку и гнусавый голос какого-то субъекта. Присутствовавший здесь гость, знавший этого господина, пришел в восторг от безусловной верности изображения. Чехов высоко ценил способность талантливых актеров проникать не только в душу изобра­жаемого лица, но и передавать и его голос и манеру оде­ваться так, а не иначе.

Сам необыкновенно одаренный, Антон Павлович чутко реагировал не только на настоящее, но и на будущее рус­ского общества. Он понимал, что подходит время, когда у людей не хватит больше сил жить так, как они жили до сих пор... <...>

А. СЕРЕБРОВ-ТИХОНОВ

О ЧЕХОВЕ

I

В уральских владениях Саввы Морозова готовились к приезду хозяина.

Управляющий именьем — «дядя Костя», расторопный толстяк, похожий на мистера Пикквика, хотя он был всего- навсего морозовский приказчиком, вторую неделю метался из одного края обширного именья в другой, не разбирая ни дня, ни ночи.

Хлопот было по горло.

В одном углу именья охотники стреляли дичь, в дру­гом — рыбаки ловили в горной речке нежных харьюзов, чтобы было чем кормить Морозова.

Домой, во Всеволодо-Вильвенский завод, дядя Костя приезжал только отсыпаться — усталый, опухший от кома­ров, весь зашлепанный таежной грязью, не исключая даже круглых очков в серебряной оправе, которые еле держались на кончике его крохотного, кнопочкой, носа.

Но и дома было не легче. Дом красили снаружи, скребли и мыли внутри, чистили парк, вывозили навоз из конюшен и спешно вешали собак, в непотребном количестве распло­дившихся около кухни. На это дело был поставлен кучер Харитон, рыжебородый тяжелый мужик, и впрямь похо­жий на палача. При всей его лютости ему, однако, удалось «казнить» только трех, остальные собаки, почуяв беду, благоразумно куда-то скрылись.

Новая школа, числившаяся по отчетам готовой, стояла еще без окон и дверей. Выписанный из Перми жирный повар, похожий на скопца, оказался запойным. Пьяный, он бил на кухне посуду и требовал от Анфисы Николаевны каких-то не существующих в природе «бунчаусов», без которых нельзя было, по его словам, изготовить ни одного благородного, «губернаторского» кушанья.

С утра непричесанная, в розовом фланелевом халате, Анфиса Николаевна — супруга дяди Кости — в куриной истерике бегала по комнатам и поминутно затевала ссоры с прислугой, малярами, с поломойками, которые успели уже выдавить два стекла и сломали ее любимый много­летний фикус.

Четверо мальчуганов, потомство дяди Кости, оставшись без надзора, объявили себя шайкой разбойников и неисто­вой ватагой носились по дому, с удовольствием приклеива­ясь босыми пятками к еще не просохшему от краски полу. В парке они рубили деревянными саблями высаженные на клумбы цветы.

Дядя Костя махнул на них рукой. Все личное перестало для него существовать. Его единственной отрадой был теперь только что поставленный впервые в доме, опять- таки ради Морозова, теплый ватерклозет с фарфоровой чашей и громыхающим, как Ниагара, водосливом.

Выходя из уборной, дядя Костя ощупывал свои необъ­ятные парусиновые брюки, всегда с незастегнутой от торопливости прорешкой, и каждый раз радостно изум­лялся:

— Вот это — Европа!

Волновались не только в господском доме. Волнение захватило и заводской поселок, находившийся неподалеку от усадьбы. В волостном правлении по вечерам густо гуде­ли мужики, составлявшие прошение Морозову насчет каких-то спорных лугов.