А. П. Чехов в воспоминаниях современников — страница 13 из 155

В другом письме опять то же самое: «Вы хотите спорить со мной о театре? Сделайте ваше одолжение, но вам не переспорить моей нелюбви к эшафотам, где казнят драма­тургов. Современный театр — это мир бестолочи, тупости и пустозвонства!» ¹⁷

Эта заведомая нелюбовь к театру, как к чему-то искус­ственному и низшему по существу, проходит доминирую­щей нотой в большинстве писем Чехова, в особенности в начале его литературной деятельности ¹⁸.

Драматургом же сделался он, можно сказать, нечаянно, попав однажды в театр Корша на представление заигран­ной одноактной пьески «Победителей не судят» (сюжет пьески вертится на укрощении грубого, но добродушного моряка великосветской красавицей). «Победителей не судят» — переделка с французского, и довольно-таки то­порная, изящной салонной вещицы Пьера Бертона «Les jurons de Cadillac», в которой восхищали в шестидесятых годах в Михайловском театре петербургскую публику г-жа Напталь-Арно и г. Дьёдонне. У Корша отличались г-жа Рыбчинская и г. Соловцов, находившийся, кстати сказать, в приятельских отношениях с Чеховым. Соловцов своей дюжей фигурой, зычным голосом и резкой манерой, подхо­дивший как нельзя более к заглавной роли, настолько понравился Чехову, что у него, как он сам мне рассказывал, явилась мысль написать для него «роль»... нечто вроде русского медведя, взамен французского.

Таким образом, появился на свет водевиль «Мед­ведь» — чеховский театральный первенец, жизненностью и оригинальностью оставивший далеко за флагом своих шаблонных водевильных сверстников.

Сценический успех «Медведя» не помешал, однако, Чехову критически отнестись к самому исполнению. «Со- ловцов играл феноменально, — пишет он мне, цитируя лю­бимое словечко режиссера театра Корша. — Рыбчинская была прилична и мила. В театре стоял непрерывный хохот; монологи обрывались аплодисментами. В 1-е и 2-е пред­ставление вызывали и актеров, и автора ¹⁹ Все газетчики, кроме Васильева ²⁰, расхвалили... Но, душа моя, играют Соловцов и Рыбчинская не артистически, без оттенков, дуют в одну ноту, трусят и проч. Игра топорная». И заклю­чает с обычным добродушным юмором: «После первого представления случилось несчастье: кофейник убил моего медведя. Рыбчинская пила кофе, кофейник лопнул от пара и обварил ей лицо. Второй раз играла Глама, очень при­лично. Теперь Глама уехала в Питер, и, таким образом, мой пушной зверь поневоле издох, не прожив и трех дней».

Почти одновременно явился на свет непредвиденный «драматический выкидыш» (слово Чехова) уже в виде большой четырехактной комедии... Чехов недаром называл своего «Иванова» «выкидышем»: если «Медведь» написан был для Соловцова, что называется, в один присест, то «Иванов» был набросан чуть ли не на пари с Коршем в ка­ких-нибудь две недели, тот самый «Иванов», который впоследствии произвел такой фурор на александринской сцене. В этот же «сезон», по его собственному свидетель­ству (письмо А. Н. Плещееву) ²¹, он написал «Степь», «Огни» и массу мелких рассказов... Это был ослепительный взрыв чеховского таланта, окрыленного шумным литера­турным успехом!.. Добавьте к этому, что в промежуток,

Афиша первой постановки пьесы А. П. Чехова «Иванов». 1887.

между делом, он еще выпустил преуморительнейший одно­актный водевиль «Предложение», сделавшийся сразу лю­бимейшим детищем провинциальных сцен.

Вообще, надо сказать, к веселому остроумному водеви­лю Чехов питал явную слабость и в театре особенно любил смотреть веселые пьесы. И мне, и другим он не раз повто­рял, что «написать хороший водевиль — труднейшая шту­ка», подразумевая под словом «хороший» искреннюю вспышку человеческого смеха. «Plus j'y reflechis plus je trouve, que toute la philosophie se resume en bonne hu- meur [23], — обмолвился как-то Эрнест Ренан, и в применении к воззрению Антона Чехова на добродушную веселую шутку эти слова великого ученого можно было передать по- русски грибоедовским стихом:

Да, водевиль есть вещь, а прочее все гиль... ²²

Когда несколько лет спустя, в одно из наших москов­ских свиданий, я попенял Чехову, отчего он не написал обещанного водевиля («Сила гипнотизма»), Чехов задум­чиво, как бы про себя, проговорил:

Ничего не поделаешь... нужного настроения не было! Для водевиля нужно, понимаете, совсем особое рас­положение духа... жизнерадостное, как у свежеиспеченного прапорщика, а где возьмешь, к лешему, в наше паскудное время?.. Да, Жан, написать искренний водевиль далеко не последнее дело!!

«Водевиль» является, некоторым образом, в роли миро­вого посредника между Чеховым и театром. Что же до наших личных приятельских отношений с Чеховым, то тут он сыграл негласную роль свата, и сам Чехов признавался, что первую симпатию ко мне и желание познакомиться возымел, посмотрев в театре Корша мою комедию «В горах Кавказа», которую, впрочем, он отнюдь не считал коме­дией, видя в ней лишь «счастливый образчик русского оригинального водевиля» (что для меня тем более лестно).

Кстати сказать, наше последнее «петербургское» свида­ние, по странному совпадению симпатий, вышло как раз «водевильное», то есть произошло в ложе во время пред­ставления моего водевиля «Автора в театре нет». Все время Чехов очень смеялся и, по падении занавеса, под гул по­следних аплодисментов, дружески-наставительно мне за­метил:

Вот, Жан, ваш настоящий жанр... Не бросайте, милый, водевили... поверьте, это благороднейший род, и ко­торый не всякому дается!

Возвращаюсь, однако, к «Иванову».

Спешно написанный, еще более спешно разыгранный артистами театра Корша и возбудивший разноголосицу в московской прессе, «Иванов» в конец расстроил нервы Чехову, когда автор, ввиду постановки пьесы на петербург­ской казенной сцене, принялся за переделку и взглянул на нее строгим оком художника... Впрочем, каждому ориги­нальному драматургу известно, что гораздо легче написать новую пьесу, чем переделать старую, а Чехову пришлось, вдобавок, переработать все коренным образом... Разница между московским и петербургским «Ивановым» получи­лась разительная, доходившая до последней корректурной крайности, если вспомнить, что у Корша Иванов умирал от разрыва сердца, а на александринской сцене застре­ливался из револьвера... «Я замучился, и никакой гонорар не может искупить того каторжного напряжения, какое я чувствовал последние недели, — поверяет Чехов поэту Пле­щееву по окончании переделки. — Раньше своей пьесе я не придавал никакого значения и относился к ней с снисходи­тельной иронией: написал, мол, и черт с ней. Теперь же, когда она вдруг нежданно пошла в дело, я понял, до чего плохо она сработана. Последний акт поразительно плох. Всю неделю я возился над пьесой, строчил варианты, по­правки, вставки, сделал новую Сашу (для Савиной), изменил 4-й акт до неузнаваемости, отшлифовал самого Иванова — и так замучился, до такой степени возненави­дел свою пьесу, что готов кончить ее словами Кина: «Пал­ками Иванова, палками!!» ²³

Едва ли автор мог подозревать, что в Петербурге «Иванова» встретят овациями!..

На его авторское счастье, пьеса шла в бенефис режиссе­ра Александринского театра Ф. А. Федорова-Юрковского (бенефис за 25-летнюю службу), ввиду чего роли были распределены между лучшими силами труппы, без разли­чия рангов и самолюбий. Ансамбль вышел чудесный,

^ 24

и успех получился огромный .

Публика принимала пьесу чутко и шумно с первого акта, а по окончании третьего, после заключительной дра­матической сцены между Ивановым и больной Саррой, с увлечением разыгранной В. Н. Давыдовым и П. Я. Стре- петовой, устроила автору, совместно с юбиляром-режиссе­ром, восторженную овацию. «Иванов», несмотря на многие сценические неясности, решительно захватил своей свеже­стью и оригинальностью, и на другой день все газеты дружно рассыпались в похвалах автору пьесы и ее исполне­нию. Исполнение действительно должно было польстить Чехову; даже такая незначительная эпизодическая роль, как роль помешанного на картах акцизного Косых, в лице покойного Арди вылилась в яркий комический тип. Превосходны были Варламов и Жулева (супруги Лебеде­вы) и прямо великолепен Свободин в роли опустившегося язвительного графа Шабельского.

В тот же вечер, после четырехактного «Иванова», шел старинный классический фарс «Адвокат Пателен» (в 3 действиях), так что спектакль, состоявший в общем из семи актов, затянулся до второго часа ночи и не дал мне возможности поздравить Чехова после спектакля.

Я увиделся с ним на другой день, на веселом банкете, устроенном в честь его помещиком С[оковниным], востор­женнейшим поклонником Чехова. Вид Чехов имел сия­ющий, жизнерадостный, хотя несколько озадаченный раз­мерами «ивановского успеха». На обеде было несколько ли­тераторов, артист Свободин и дальний родственник послед­него, пристав Василеостровской части, оказавшийся не только горячим почитателем А. П., но и вообще тонким зна­током литературы. Обед вышел на славу, причем славили Чехова, что называется, во всю ивановскую, а сам хозяин, поднимая бокал шампанского в честь Чехова, в заключение тоста, торжественно приравнял чеховского «Иванова» к грибоедовскому «Горе от ума».

Я взглянул искоса на Чехова: он густо покраснел, как- то сконфуженно осунулся на своем месте, и в глазах его мелькнули чуть-чуть заметные юмористические огоньки — дозорные писательские огоньки, свидетельствовавшие о не­прерывной критике окружающего... «И Шекспиру не при­ходилось слышать тех речей, какие прослышал я!» — не без иронии писал он мне потом из Москвы.

Но русские поклонники родных талантов неумолимы.

Несмотря на то, что Чехов, переутомленный столичной суетой, спешил в Москву, восторженный помещик, вопреки всяким традициям, накануне отъезда А. П. собрал всех снова «на гуся».

Снова шампанское, снова шумные «шекспировские тосты»...

Все это могло вскружить голову хоть кому, только не Чехову. Возвращаясь вместе с Чеховым после «прощально­го гуся» на извозчике, я был озадачен странной задумчиво­стью, затуманившей его лицо, и на мой попрек он как-то машинально, не глядя на меня, проговорил: