А. П. Чехов в воспоминаниях современников — страница 75 из 155

В нашем обществе обыкновенно бывали и приезжавшие из России литераторы и живописцы: князь Сумбатов, Потапенко, Якоби и Юрасов, исполнявший в Ментоне обязанности вице-консула, но избравший своим местожи­тельством Ниццу.

Чехов не любил выходить из этого круга. Его мудрено было зазвать в великосветский салон. Да и с приятелями он не всегда был разговорчив. Особенно, когда у него показы­валась кровь из горла. Но такие припадки были не часты. Среди зимы он обыкновенно чувствовал себя лучше после двух-трех месяцев пребывания на Ривьере. Тогда его тяну­ло из Ниццы, и мы предпринимали с ним наши странство­вания, редко когда длившиеся более недели. Когда он принимался за литературную работу, он исчезал на ряд дней из нашего кругозора. Писал он далеко не ежедневно, как это вошло в привычку некоторых известных мне бел­летристов ⁴. Рассказ и повесть требовали от него усидчивой работы нередко в продолжение недели. Тогда он не спускался даже к табльдоту. И когда показывался снова в нашем обществе, мы не без грусти отмечали переме­ну в его лице. Он бледнел и казался худее прежнего. И во время совместных прогулок он часто смолкал, как бы озабоченный какими-то мыслями. В это время он, по всей вероятности, обдумывал затеваемый им рас­сказ.

К литературной работе Чехов относился с большой серьезностью. Он как-то стал жаловаться мне, что прияте­ли-врачи убедили его расстаться с московским хутором и переехать в Крым. «На что мне эти татары? — говорил он полушутя, полусерьезно. — Прежде я окружен был людь­ми, вся жизнь которых протекала на моих глазах; я знал крестьян, знал школьных учителей и земских медиков. Если я когда-нибудь напишу рассказ про сельского учи­теля ⁵, самого несчастного человека во всей империи, то на основании знакомства с жизнью многих десят­ков их».

Нелегко было вызвать Чехова на сколько-нибудь про­должительный разговор, который позволил бы составить себе понятие об его отношении к русской действительности. Но по временам это мне все же удавалось. Я вынес из этих бесед убеждение, что Чехов считал и неизбежным и жела­тельным исчезновение из деревни как дворянина-помещи­ка, так и скупившего его землю по дешевой цене разно­чинца. Предстоящая рубка «вишневого сада» его не беспо­коила. Колупаевы и Разуваевы ⁶, изводившие бывшие помещичьи леса и усадьбы, также не вызывали его симпа­тии. Он желал одного: чтобы земля досталась крестьянам, и не в мирскую, а в личную собственность, чтобы крестьяне жили привольно, в трезвости и материальном довольстве, чтобы в их среде было много школ и правильно поставлена была медицинская помощь.

Чехова мало интересовали вопросы о преимуществе республики или монархии, федеративного устройства и парламентаризма. Но он желал видеть Россию свободной, чуждой всякой национальной вражды, а крестьянство — уравненным в правах с прочими сословиями, призванным к земской деятельности и к представительству в законода­тельном собрании. Широкая терпимость к различным религиозным толкам, возможность для печати, ничем и ни­кем не стесняемой, оценивать свободно текущие события, свобода сходок, ассоциаций, митингов при полном равен­стве всех перед законом и судом — таковы были необходи­мые условия того лучшего будущего, к которому он созна­тельно стремился и близкого наступления которого он ждал.

Как горячо относился Чехов ко всякой несправедливо­сти, вызываемой национальными или религиозными сче­тами, об этом можно судить по его отношению к делу Дрейфуса ⁷. Оно как раз разыгралось в бытность его в Ницце.

Серьезно познакомившись с ним, Чехов написал длин­ное письмо А. С. Суворину, жившему в это время в Париже. Письмо это, как можно судить из ответа, им полученного, произвело ожидаемое действие: уверенность Суворина в виновности Дрейфуса была поколеблена; но это обстоятель­ство нимало не отразилось на отношении «Нового времени» к знаменитому процессу ⁸.

Приезжая из России, Чехов нередко дарил мне отдель­ные томики своих рассказов ⁹. Меня всегда поражало его умение сказать так много на немногих страницах. Он отли­чался в этом отношении теми же качествами, что и Гюи де Мопассан. Говоря однажды со мною об авторе «Одной жизни» и стольких неподражаемых повестей и повестушек, Тургенев сказал мне: «Вот человек, который обладает тем качеством, которое Гомер передал бы словами: взять быка за рога». Тою же чертою отличался и Чехов. Французы вообще любили проводить параллель между ними. Я лично знал некоторых переводчиков Чехова, в числе их одного парижского медика. Он говорил мне, что сходство нашего писателя с автором «Одной жизни» до некоторой степени даже мешает успеху его в среде французских читателей,

которые предпочитают ему яркого изобразителя жизни «На дне» — Максима Горького.

У Чехова вы не найдете прерывающих нить рассказа отступлений, красивого описания картин природы, подоб­ных — скажу для примера — «Украинской ночи» Гоголя или всем известному началу «Бежиного луга» Турге­нева.

Однажды я имел возможность убедиться в том, как Чехов избегает всяких ненужных подробностей. Было это в Риме, в первый день великого поста. Мы вышли вместе из собора св. Петра, где при нас происходила довольно пестрая процессия «выкуривания следов карнавала». «Для беллетриста, — заметил я е му , — виденное не лишено неко­торой прелести; хорошая тема для описания». — «Нима- л о , — ответил он м н е . — Современный рассказчик принуж­ден был бы удовольствоваться одной фразой: «Тянулась глупая процессия».

Когда я вспоминаю о Чехове, мне живо приходит на ум ночь, проведенная с ним в одном поезде ¹⁰ по дороге в Рим. Нам обоим не спалось. Мы разговорились о своих планах и надеждах. «Мне трудно, — сказал о н , — задаться мыслью о какой-нибудь продолжительной работе. Как врач, я знаю, что жизнь моя будет коротка». Чехов, в молодости столь жизнерадостный, заражавший своим смехом читателей «Русского курьера», в котором печатались его мелкие рассказы ¹¹, под влиянием болезни становился все более и более сосредоточенным, но не мрачным. Он без страха смотрел в будущее и не жаловался на свою судьбу, считая ее неотвратимой. Проводя, по необходимости, зимы вдали от родины, он жил, однако, всецело только ее интересами. Мне не пришлось встречать человека, который в меньшей степени был бы туристом. Его привлекала природа, не столько грандиозные ее картины, сколько скромный сель­ский пейзаж. Осмотр музеев, картинных галерей, развалин более утомлял, чем пленял его. В Риме мне пришлось взять на себя роль проводника, показывать ему форум, развали­ны дворца Цезарей, Капитолий.

Ко всему этому он оставался более или менее равноду- шен2 но не прочь был съездить в Тиволи, Фраскати, Альба- но ¹². Мы должны были продолжить нашу поездку до Неаполя, но полученные им письма, известие о скорой постановке его новой пьесы ¹³, желание повидаться с род­ными и близкими потянули его неудержимо в Россию. Я убедил его одеться в мою енотовую шубу и проводил его на станцию. Здесь мы расстались, чтобы больше не встре­титься. По временам доходили до меня вести об его браке, об успехе «Дяди Вани» в Художественном театре и о том, как все более и более обострялась его болезнь, а затем горестно отозвалась во мне весть о его одинокой кончине в Баденвейлере, куда он уехал лечиться.

Из моего многолетнего знакомства с Чеховым я вынес то впечатление, что, если бы судьба не наделила его худо­жественным талантом, Чехов приобрел бы известность как ученый и врач. Это был ум необыкновенно положительный, чуждый не только мистицизма, но и всякой склонности к метафизике. Его пристрастия были на стороне точных наук, и в самом литературном творчестве в нем выступала, как редко у кого, способность точного анализа, не примири- мого ни с какой сентиментальностью и ни с какими преуве­личениями. Он любил работу писателя и относился к ней с величайшей серьезностью, изучая разносторонне подыма­емые им темы, знакомясь с жизнью не из книг, а из не­посредственного сношения с людьми. Как человек, он пленял простотою отношений, даже преувеличенным стра­хом попасть на подмостки.

Внешняя холодность соединялась в нем с теплым участием к чужим невзгодам, с желанием оказать услугу товарищам по ремеслу и даже людям, совершенно ему посторонним. Так, в течение ряда лет он лечил даром и с большой охотой крестьян своего уезда, приходя на по­мощь местному лекарю ¹⁴.

К самому себе Чехов умел относиться с строгой крити­кой. Я видел его после ряда часов, проведенных за коррек­турой «Трех сестер» ¹⁵. Он был не в духе, находил пропасть недостатков в своей пьесе и клялся, что больше для театра писать не будет. К счастью, такое настроение скоро прохо­дило у него, и когда кто-нибудь из приятелей позволял себе критическое отношение к тем или другим сторонам его комедии, он искусно и победоносно отстаивал написан­ное, прибавляя: «Нельзя судить о пьесе, не видев ее на сцене».

Для меня Чехов все же остается не столько драматиче­ским писателем, сколько бесподобным рассказчиком, пре­восходно знавшим русскую жизнь, внимательно следив­шим за изменением общественных настроений, предви­девшим наступившие перемены, пророчествовавшим без­ошибочно близкое будущее нашей родины. Превосходный стилист, тщательно отделывавший свой слог, избегавший длинных фраз, всего ненужного и второстепенного, он умел сразу вводить читателя в круг затронутых им интересов.

Немногими штрихами обрисовывал он тип и русского мужика, которого из города снова потянуло в деревню и который не нашел возможности найти в ней заработок, и молодого интеллигента, мечтающего о всеобщем счастье и не умеющего устроить собственной жизни, и той много­численной категории людей, для которых Чехов придумал оставшийся в нашем обиходе термин «человека в футляре». А. И. Куприн в своем недавнем сообщении назвал Чехова родоначальником современного русского рассказа; я пола­гаю, что эта оценка будет дана ему со временем и историка­ми русской литературы.