А. П. Чехов в воспоминаниях современников — страница 78 из 155

Со временем комната пополнилась несколькими эскиза­ми молодых художников, всегда талантливыми, новыми по направлению и простыми. Тема этих картин в большинстве случаев тоже самая простая — русский пейзаж в духе Левитана: березки, речка, поле, помещичий дом и проч.

А. П. не любил рамок, и потому обыкновенно этюды прикреплялись к стене кнопками.

Скоро на письменном столе появились тоненькие тетра­дочки. Их было очень много. Антон Павлович был занят в то время корректурой своих мелких, забытых им расска­зов самой ранней эпохи. Он готовил своему издателю Марксу новый выпуск мелких рассказов. Знакомясь с ними вновь, он добродушно хохотал, и тогда его густой баритон переливался по всей маленькой квартире.

Рядом с его комнатой часто шумел самовар, а вокруг чайного стола, точно калейдоскоп, сменялись посетители. Одни приходили, другие уходили.

Здесь часто и долго сиживали покойный художник Левитан, поэт Бунин, Вл. И. Немирович-Данченко, артист нашего театра Вишневский, Сулержицкий и многие другие.

Среди этой компании обыкновенно молчаливо сидела какая-нибудь мужская или женская фигура, почти никому не известная. Это была или поклонница, или литератор из Сибири, или сосед по имению, товарищ по гимназии, или друг детства, которого не помнил сам хозяин.

Эти господа стесняли всех и особенно самого А. П. Но он широко пользовался завоеванным себе правом: исчезать от гостей. Тогда из-за закрытой двери слышалось его покаш­ливание и мерные шаги по комнате. Все привыкли к этим исчезновениям и знали, что, если соберется общество во вкусе А. П., он чаще появляется и даже сидит с ним, погля­дывая через pince-nez на молчаливую фигуру непрошено­го гостя.

Сам он не мог не принять посетителя или тем более намекнуть на то, что он засиживался. Мало того, А. П. сер­дился, когда это делали за него, хотя и улыбался от удо­вольствия, когда кто-нибудь удачно справлялся с таким посетителем. Если незнакомец слишком засиживался, А. П., бывало, приотворит дверь кабинета и вызовет к себе кого-нибудь из близких.

Послушайте же, — шептал он ему убедительно, плотно притворяя дверь, — скажите же ему, что я не знаю его, что я же никогда не учился в гимназии, У него же повесть в кармане, я же знаю. Он останется обедать, а потом будет читать... Нельзя же так. Послушайте...

Когда раздавался звонок, которого не любил А. П., он быстро садился на диван и сидел смирно, стараясь не каш­лять. Все в квартире затихало, и гости замолкали или прятались по углам, чтобы при отворении двери вновь пришедший не догадался о присутствии живых лиц в квар­тире.

Слышалось шуршание юбок Марии Павловны, потом шум дверной цепи и разговор двух голосов.

Занят? — восклицал незнакомый голос.

Длинная пауза.

А-ха! — соображал он что-то.

Опять молчание. Потом долетали только отдельные слова.

...Приезжий — только две минутки.

Хорошо — передам, — отвечала Мария Павловна.

Небольшой рассказ... пьеса... — убеждал незна­комец.

До свидания, — прощалась Мария Павловна.

Низкий, низкий поклон... компетентное мнение та­кого человека...

Хорошо, передам, — твердила Мария Павловна.

Поддержка молодых талантов... обязательно просве­щенное покровительство...

Непременно. До свидания, — еще любезнее проща­лась Мария Павловна.

Ох, виноват! — тут слышались: падение свертка, шорох бумаги, потом надевания калош, опять: — До свида­ния! Низкое глубокое, преисполнен... минуты эстетическо­го... глубокого... преисполнен до глубины...

Наконец дверь захлопывалась, и Мария Павловна клала на письменный стол несколько растрепанных рукописей с оборванной веревкой.

Скажите же им, что я не пишу больше... Не нужно же писать... — говорил А. П., глядя на рукопись.

Тем не менее А. П. не только читал все эти рукописи, но и отвечал присылавшим их.

Не думайте, чтоб после успеха «Чайки» и нескольких лет ¹³ его отсутствия наша встреча была трогательна. А. П. сильнее обыкновенного пожал мне руку, мило улыб­нулся — и только. Он не любил экспансивности. Я же чувствовал в ней потребность, так как сделался восторжен­ным поклонником его таланта. Мне было уже трудно относиться к нему просто, как раньше, и я чувствовал себя маленьким в присутствии знаменитости. Мне хотелось быть больше и умнее, чем меня создал бог, и потому я выби­рал слова, старался говорить о важном и очень напоминал психопатку в присутствии кумира. Антон Павлович заме­тил это и конфузился. И много лет после я не мог устано­вить простых отношений, а ведь только их А. П. и искал со всеми людьми.

Кроме того, при этом свидании я не сумел скрыть впечатления фатальной перемены, происшедшей в нем. Болезнь сделала свое жестокое дело. Быть может, мое лицо испугало А. П., но нам было тяжело оставаться вдвоем.

К счастью, скоро пришел Немирович-Данченко, и мы заговорили о деле. Оно состояло в том, что мы хотели полу­чить право на постановку его пьесы «Дядя Ваня» ¹⁴

Зачем же, послушайте, не нужно... я же не драма­тург , — отнекивался А. П.

Хуже всего было то, что императорский Малый театр хлопотал о том же. А. И. Южин, так энергично отстаи­вавший интересы своего театра, не дремал.

Чтобы избавиться от мучительной необходимости оби­деть отказом кого-нибудь из нас, А. П. придумывал все­возможные причины, чтоб не дать пьесы ни тому, ни другому театру.

Мне же необходимо переделать пьесу, — говорил он Южину, а нас он уверял:

Я же не знаю вашего театра. Мне же необходимо видеть, как вы играете.

Случай помог нам. Кто-то из чиновников императорско­го театра пригласил А. П. для переговоров ¹⁵. Конечно, было бы правильнее, если б чиновник сам потрудился приехать к А. П.

Разговор начался весьма странно. Прежде всего чи­новник спросил знаменитого писателя:

Чем вы занимаетесь?

Пишу, — ответил изумленный Антон Павлович.

То есть, разумеется, я знаю... но... что вы пишете? — запутывался чиновник.

А. П. потянулся за шляпой, чтобы уходить.

Тогда его превосходительство еще неудачнее поспешил перейти прямо к делу. Оно состояло в том, что реперту­арная комиссия, просмотревшая «Дядю Ваню», не согласи­лась с выстрелом в 3-м акте. Необходимо было переделать финал. В протоколе были изложены приблизительно следу­ющие необъяснимые мотивы: нельзя допускать, чтобы в профессора университета, дипломированное лицо, — стреляли из пистолета.

После этого А. П. раскланялся и ушел, попросив прислать ему копию этого замечательного протокола ¹⁶. Он показывал нам его с нескрываемым возмущением.

После этого комико-драматического происшествия во­прос решился сам собой. Тем не менее А. П. продолжал настойчиво твердить:

Я же не знаю вашего театра.

Это была хитрость. Ему просто хотелось посмотреть «Чайку» в нашем исполнении. И мы дали ему эту возмож­ность.

За неимением постоянного помещения наш театр вре­менно обосновался в Никитском театре. Там и был объ­явлен спектакль без публики. Туда были перевезены все декорации.

Обстановка грязного, пустого, неосвещенного и сырого театра, с вывезенной мебелью, казалось бы, не могла на­строить актеров и их единственного зрителя. Тем не менее спектакль доставил удовольствие Антону Павловичу. Веро­ятно, он очень соскучился о театре за время «ссылки» в Ялте.

С каким почти детским удовольствием он ходил по сцене и обходил грязные уборные артистов. Он любил театр не только с показной его стороны, но и с изнанки. Спек­такль ему понравился, но некоторых исполнителей он осуждал ¹⁷. В том числе и меня за Тригорина.

Вы же прекрасно играете, — сказал о н , — но только не мое лицо. Я же этого не писал.

В чем же дело? — спрашивал я.

У него же клетчатые панталоны и дырявые баш­маки.

Вот все, что пояснил мне А. П. на мои настойчивые приставания.

Клетчатые же панталоны, и сигару курит вот так... — Он неискусно пояснил слова действием.

Больше я от него ничего не добился.

И он всегда так высказывал свои замечания: образно и кратко.

Они удивляли и врезались в память. А. П. точно задавал шарады, от которых не отделаешься до тех пор, пока их не разгадаешь.

Эту шараду я разгадал только через шесть лет, при вторичном возобновлении «Чайки».

В самом деле, почему я играл Тригорина хорошеньким франтом в белых панталонах и таких же туфлях «bain de mer»? [39] Неужели потому, что в него влюбляются? Разве этот костюм типичен для русского литератора? Дело, ко­нечно, не в клетчатых брюках, драных башмаках и сигаре. Нина Заречная, начитавшаяся милых, но пустеньких не­больших рассказов Тригорина, влюбляется не в него, а в свою девическую грезу. В этом и трагедия подстрелен­ной чайки. В этом насмешка и грубость жизни. Первая любовь провинциальной девочки не замечает ни клетчатых панталон, ни драной обуви, ни вонючей сигары. Это урод­ство жизни узнается слишком поздно, когда жизнь излома­на, все жертвы принесены, а любовь обратилась в при­вычку. Нужны новые иллюзии, так как надо жить, — и Нина ищет их в вере.

Однако я отвлекся.

Исполнение одной из ролей он осудил строго до жесто­кости. Трудно было предположить ее в человеке та­кой исключительной мягкости. А. П. требовал, чтоб роль была отобрана немедленно. Не принимал никаких извинений и грозил запретить дальнейшую постановку пьесы.

Пока речь шла о других ролях, он допускал милую шутку над недостатками исполнения, но стоило заговорить о неудавшейся роли, как А. П. сразу менял тон и тяжелыми ударами бил беспощадно:

Нельзя же, послушайте. У вас же серьезное дело, — говорил он.

Вот мотив его беспощадности.

Этими же словами выяснилось и его отношение к наше­му театру. Ни комплиментов, ни подробной критики, ни поощрений он не высказывал.

Всю эту весну благодаря теплой погоде А. П. провел в Москве и каждый день бывал на наших репетициях.

Он не вникал в нашу работу. Он просто хотел находить­ся в атмосфере искусства и болтать с веселыми актерами. Он любил театр, но пошлости в нем он не выносил. Она заставляла его или болезненно съеживаться, или бежать оттуда, где она появлялась.