А. П. Чехов в воспоминаниях современников — страница 86 из 155

сельчака и юмориста, который жил в душе Антоши Че- хонте, а впоследствии — и в душе больного, истомленного Чехова.

Когда здоровый человек чувствует себя бодро и весело, это — естественно, нормально. Но когда больной, пригово­ренный самим собою к смерти (ведь Чехов — доктор), прикованный, как узник, к ненавистному ему месту, вдали от близких и друзей, не видя для себя просвета впереди, тем не менее умеет и смеяться, и жить светлыми мечтами, верой в будущее, заботливо накапливая культурные богат­ства для грядущих поколений, — то такую жизнерадо­стность и жизнеспособность следует признать чрезвычай­ной, исключительной, гораздо выше нормы.

Еще менее мне понятно, почему Чехов считается уста­ревшим для нашего времени и почему существует мнение, что он не мог бы понять революции и новой жизни, ею создаваемой?

Было бы, конечно, смешно отрицать, что эпоха Чехова чрезвычайно далека по своим настроениям от нынешнего времени и новых, воспитанных революцией, поколений. Во многом они даже прямо противоположны друг другу. По­нятно и то, что современная, революционная Россия, с ее активностью и энергией в разрушении старых устоев жиз­ни и создании новых, не принимает и даже не понимает инертности восьмидесятых годов, с их пассивным, выжида­тельным томлением.

Тогда среди удушливого застоя в воздухе не было почвы для революционного подъема. Лишь где-то под землей, в подпольях, готовили и накапливали силы для грозных ударов. Работа передовых людей заключалась только в том, чтобы подготавливать общественное настроение, внушать новые идеи, разъясняя несостоятельность старой жизни. И Чехов был заодно с теми, кто совершал эту подготови­тельную работу. Он, как немногие, умел изобразить не­стерпимую атмосферу застоя, осмеять пошлость порождае­мой им жизни.

Время шло. Вечно стремящийся вперед, Чехов не мог стоять на месте. Напротив, он эволюционировал с жизнью и веком.

По мере того как сгущалась атмосфера и дело прибли­жалось к революции, он становился все более решитель­ным. Ошибаются те, кто считают его безвольным и нереши­тельным, как многие из тех людей, которых он описывал. Я уже говорил, что он не раз удивлял нас своей твердостью, определенностью и решительностью.

— Ужасно! Но без этого нельзя. Пусть японцы сдвинут нас с места, — сказал мне Чехов взволнованно, но твердо и уверенно, когда в России запахло порохом.

В художественной литературе конца прошлого и начала нынешнего века он один из первых почувствовал неизбеж­ность революции, когда она была лишь в зародыше и обще­ство продолжало купаться в излишествах. Он один из первых дал тревожный звонок. Кто, как не он, стал рубить прекрасный, цветущий вишневый сад, сознав, что время его миновало, что старая жизнь бесповоротно осуждена на слом.

Человек, который задолго предчувствовал многое из того, что теперь совершилось, сумел бы принять все пред­сказанное им...

В. В. ЛУЖСКИЙ

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

При жизни Ант. Павл. Чехова мне пришлось участво­вать в его пьесах: «Чайка» (Сорин), «Дядя Ваня» (Се­ребряков) и «Три сестры» (Андрей). Назначил он мне в одном из писем к В. И. Немировичу-Данченко ¹ роль Епиходова в «Вишневом саду», но роль эту играть мне не пришлось.

417

Познакомили Ант. Павл. с нами — артистами Художе­ственного театра — в год открытия его, осенью, в Охот­ничьем клубе на Воздвиженке, на репетиции «Чайки» ² Знакомил Вл. Ив. Немирович-Данченко, ставивший пьесу и, значит, в этот вечер ведший репетицию. Апт. Павл. и я съехались на извозчиках у подъезда клуба; я, никогда его раньше не видевший, догадался, что это он, припомнил один из его портретов, которые, впрочем, в то время далеко не были так популярны, как теперь. Помнится мне, что уже во второй комнате клуба к Ант. Павл. подошел мой товарищ Ал. Леон. Вишневский и, представившись ему, стал напо­минать ему, что они вместе учились в таганрогской гимна­зии. Чехов, кажется, очень этим заинтересовался, по крайней мере лицо его заискрилось лучезарной улыбкой, и они с Вишневским, очень оживленно разговаривая, во­шли в залу, где собрались участвующие в репетиции. Тут, помнится, были Роксанова (Нина), Книппер (Аркадина), Раевская (Шамраева), Лилина (Маша), Мейерхольд (Кон­стантин), Тихомиров (учитель), Станиславский (Триго- рин) и, кажется, Судьбинин, который должен был репети­ровать Шамраева, хотя я, может быть, уже что-нибудь путаю, но распределение ролей было сначала не то, в кото­ром шел первый спектакль ³. Кроме названных лиц, на репетиции были А. С. Суворин и артистка театра Литера-

15 Заказ № 90

турно-художественного общества г-жа Дестомб, которая в ту же репетицию помогала за кулисами лепить амфоры для «Антигоны» ⁴, супруга заведующего бутафорией те­атра Ив. Ив. Геннерта. Сколько мне помнится, мы проигра­ли на репетиции весь первый акт и часть второго, плани­ровка уже была прислана К. С. Станиславским. После этого были еще — там же в клубе — две репетиции в присут­ствии автора ⁵. Антон Павлович о первоначальной моей работе над ролью Сорина, о которой я предварительно говорил и советовался с Вл. Ив. Немировичем-Данченко, отзывался одобрительно, сказав: «Это у вас чудесно вый­дет»; а когда я заговорил с ним о гриме Сорина, то Ант. Павлович припомнил лицо из судебного мира, сказав, что «вот лицо, вроде лица Кони, Завадского... Завадского, — это очень хорошо!».

«Дядю Ваню» Ант. Павл. смотрел в исполнении Худо­жественного театра в первый раз в Крыму, в севастополь­ском театре.

А. Р. Артему всегда очень трудно было говорить фразу в III акте: «Брата моего Григория Ильича, жены брат, Константин Трофимович Лакедемонов» ⁶, а в «Чайке» фраза Константина: «Семен Семенович уверяет, будто видел Нину в поле» — почему-то смешила Вишневского и меня.

И об Артеме, и о фразе в «Чайке» было нами рассказано Ант. Павл., и вот когда после этого он бывал на спектакле, то в этом месте всегда покашливал и подхихикивал. Испол­нением А. Р. Артема он всегда оставался больше чем доволен и относился к нему с трогательной нежностью, но, мне кажется, не без умысла писал ему в «Трех сестрах» фразы: «Это Скворцов кричит, секундант. В лодке сидит». Слова «кричит» и «сидит» нередко путали чудеснейшего исполнителя Чебутыкина, и, если это случалось на спек­такле в присутствии Ант. Павл., то после, при упоминании о перестановках Артема, Ант. Павл. необыкновенно добро­душно и вместе с тем лукаво хохотал.

15*

Первые представления «Трех сестер» прошли тоже без Ант. Павл. Он стал смотреть пьесу осенью следующего сезона на репетициях, делал замечания настолько под­робные, что даже лично ставил сцену пожара в III акте. Мной на репетициях остался недоволен, позвал меня к себе и очень подробно, с остановками и разъяснениями, прошел роль Андрея. Таких занятий с Ант. Павл. у меня было не менее трех, каждый раз он занимался со мной не менее часа. Он требовал, чтобы в последнем монологе Андрей был очень возбужден. «Он же чуть не с кулаками должен гро­зить публике!» Жил тогда Чехов на Спиридоновке, во дворе, в одноэтажном флигеле.

В «Трех сестрах» при поднятии занавеса, по замыслу К. С. Станиславского, поют птицы. На звуках этих обыкно­венно стоял сам К. С. Станиславский, А. Л. Вишневский, И. М. Москвин, В. Ф. Грибунин, Н. Г. Александров и я, воркующий голубем. Ант. Павл. прослушал все это обезь­янство и, подойдя ко мне, сказал: «Послушайте, чудесно воркуете, только же это египетский голубь!» А на портрет отца сестер — генерала Прозорова (я в гриме старика генерала) заметил: «Послушайте, это же японский гене­рал, таких же в России не бывает!»

Как-то на вечере, в квартире Ант. Павл. в д. Коровина на Петровке ⁷, вскоре после первого спектакля «Вишневого сада», один из гостей — поэт Б. — стал декламировать свои стихотворения. Ант. Павл. то появлялся в комнате, где декламировал поэт, то переходил к нам, сидевшим рядом в комнате и оттуда слушавшим поэта. Когда Б. дошел до стихотворения, где упоминается об озере и лебедях ⁸, он наклонился к нам, сидящим на диване, и сказал вполголо­са: «Если бы сейчас кто-нибудь продекламировал из Лер­монтова, то от него бы (он указал глазами на соседнюю комнату) ничего не осталось».

Между прочим, в ту самую весну, когда в театре «Пара­диз» Антон Павлович смотрел «Чайку», мой знакомый, московский литератор А. С. Грузинский-Лазарев, который жил со мной на одном дворе, на даче, в Петровско-Разумов­ском, получил записку от Ант. Павловича, в которой тот просил его прийти в сад Лентовского, теперь «Аквариум», на Садовой, и захватить и меня с собою. Антон Павлович был в тот вечер малоразговорчив, все время возвращался к исполнению одной из главных ролей в «Чайке», которым был мало доволен ⁹. А дорогой домой разговорился и все время просил меня повлиять на А. С. Грузинского, чтобы

419

тот написал водевиль: «Скажите же ему, чтобы он бросил «Будильник» (А. С. был секретарем редакции журнала), и потом, когда я виделся с Антоном Павловичем в Крыму, в гостинице Ветцель, эта мысль, чтобы А. С. Грузинский написал водевиль, не покидала его, он все говорил: «Увиди­те Лазарева, уговорите же его писать водевиль, он же чудесно напишет, он же порядочный человек и литератор настоящий!»

Последний раз я встретил Антона Павловича числа 29 или 30 мая 1904 года на Тверском бульваре. Антон Пав­лович катался по Москве с женой, Ольгой Леонардовной, на извозчике. В то же лето, 2 июля, Антона Павловича не стало.

В. И. КАЧАЛОВ

<ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ>

Когда Антон Павлович хвалил актера, то иногда делал это так, что оставалось одно недоумение.

Так он похвалил меня за «Три сестры».

Чудесно, чудесно играете Тузенбаха... чудесно... — повторил он убежденно это слово. И я было уже обрадо­вался. А помолчав несколько минут, добавил так же убежденно:

Вот еще N ¹ тоже очень хорошо играет в «Мещанах».

Но как раз эту роль N играл из рук вон плохо. Он был

слишком стар для такой молодой, бодрой роли, и она ему совершенно не удалась.