Не только в поэзии, но и в социально-философских работах Хомякова несказанное имеет важнейшую конструктивную роль. В этом ракурсе оно во-первых, приобретает значение сокрытости, непроясненности отечественного исторического бытия («… достоинства наши затаены, а пороки дерзко выставлены на показ»[1184]; во-вторых, критике и самокритике «неполного знания» своего народа противопоставляется адекватное знание, которое равносильно знанию несказанного («печатное слово <…> не адекватно ему»): «Невысказанное, невыраженное таится в глубине его существа и доступно только ему самому и лицам, вполне живущим его жизнью», «всякий живой народ есть еще невысказанное слово»[1185]; наконец, третье значение несказанного можно вычленить при специальном анализе Хомяковым теории познания и знания: здесь речь идет об особенности нетеоретического сознания, его практической формы, когда «мысль облекает себя в дело»[1186], и данное – «полное сознание», по Хомякову, – я бы также включил в спектр значений несказанного как характеризующее формы непосредственной жизненной практики, а также те опыты жизни, которые принимают реальность совершенства воплощенного идеала. Последнее положение, как представляется, имеет для двух мыслителей принципиальное теоретико-методологическое и мировоззренческое значение: совершенство как идеал (исторический, социальный, человеческих отношений, идеал веры и познания) является для Паскаля и Хомякова ведущим определяющим ориентиром и теоретических медитаций, и собственной личной жизни. Уверенность в онтологической наличности идеала совершенства (истины, добра, любви) объясняет их страстность, максимализм, нелицеприятную критичность и самокритичность, доведенную Хомяковым до нравственно-предельного, метаисторического призыва к покаянию…
Видимо, в культурном мире человеческого духа существует некий закон схождения великих мыслителей в единое пространство мысли, из несказанного эпицентра которого звучит симфония разноязыких и многотональных слов и в котором очевидна coприсутственность Паскаля и Хомякова. Другой вопрос, что эта общность не предопределила общности судьбы их наследия: паскалеведение сложилось в целое гуманитарное направление, Хомяков же от своих последователей услышал, скорее, укоры, чем одобрения («западник», «друг-враг» Герцен нашел больше благодарных слов, чем «единомышленники-славянофилы»).
«Каждому веку свой труд», – интерпретирует Хомяков извечную мудрость; а современность, похоже, вполне адекватно может сказать о себе самой другими его словами: «Дай Бог деятелям на путях истины, более совершенной, – той же силы, которую показали многие деятели одностороннего просвещения и мысли»[1187]. Хомякову могло бы принадлежать авторство следующего фрагмента из «Мыслей» Паскаля, адресованного как последующим славянофилам, так и современникам: «<…> все несчастье людей состоит лишь в одном – неумении спокойно пребывать у себя дома».
А. Г. ГачеваФилософия любви А. С. Хомякова
Где искать источник хомяковского учения о любви? Пожалуй, ответ очевиден. Священное Писание, главная Книга человечества, а в ней – «Новый завет» со Христовым «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга» (Ин. 13: 34), Иоанновым «Бог есть любовь!» (1 Ин. 4: 8) и «Возлюбленные! Будем любить друг друга, потому что любовь от Бога» (1 Ин. 4: 7), Павловым «Достигайте любви!» (1 Кор. 14: 1), венчающим его богодухновенное слово: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится» (1 Кор. 13: 8).
Заповеди, прореченные девятнадцать веков назад, обретают у философа-славянофила новую силу звучания – и это в «век отчаянных сомнений, в наш век, неверием больной» (Ф. И. Тютчев), в век тоски и духовного скитальчества, когда «вера в свою душу и ее бессмертие»[1188] утрачивалась все сильнее и безнадежнее, когда столь далеко и, казалось, непоправимо разошлись пути Церкви и культуры и разрыв между храмовой и внехрамовой жизнью[1189] обнажился воочию.
С Хомякова в русской мысли двух последних столетий зачинается та рефлексия о смысле любви, которая затем многолико и многообразно отзовется в творчестве Н. Ф. Федорова, С. Н. Булгакова, С. Л. Франка, В. С. Соловьева, Б. П. Вышеславцева, А. К. Горского… В определенном смысле философия Хомякова и есть философия любви: любовь здесь поистине универсальная категория, организующая все уровни хомяковского синтеза – учение о бытии и о познании, антропологию, этику и эстетику, философию религии и социальную философию…
Русская религиозная мысль XIX – XX веков последовательно утверждала онтологичность любви. Любовь составляет сущность Божества, лежит в основе акта Творения, дает толчок развитию Универсума, из нее произошло все, что «начало быть». И если в послегрехопадном порядке природы действует слепой и смертный закон, закон вражды, раздробления, обособления, взаимной непроницаемости[1190], то любовь являет собой иной, высший закон, в ней – начало единства, Божественной связи, организации бытия, того, что П. А. Флоренский позднее назовет эктропией, а физик-философ Н. А. Умов – «третьим законом термодинамики»[1191]. Любовь есть тот совершенный, должный принцип связи вещей, который воцарится в преображенном, бессмертном бытии, где не будет неродственности и розни, не будет смерти и вытеснения, где, как писал Достоевский, «мы будем – лица, не переставая сливаться со всем»[1192]. У Хомякова находим именно такую трактовку любви: она – и весть о Царствии Небесном, и путь к нему, и зиждительная основа этого Царствия. В трактате «Церковь одна», рисуя образ благобытия, в котором «Дух Божий, т. е. Дух веры, надежды и любви, проявится во всей своей полноте, и всякий дар достигнет полного своего совершенства», он подчеркивает: «над всем же будет любовь»[1193]. Более того, надежда и вера, сопровождающие нас во временном, земном бытии, где «Бога человеком невозможно видети», изменят свое содержание в вечности Иерусалима Небесного, когда преображенное человечество уже непосредственно узрит Творца, когда «сам Бог с ними будет Богом их» (Откр. 21): «…вера, пришедшая в совершенство, будет уже полным внутренним ведением; надежда же будет радостию»[1194]. Любовь же и в Царствии Божием «сохраняет свое имя»[1195], она и в повоскресном состоянии пребудет любовью.
Антропология Хомякова тоже строится на идее любви. Любовь – основа цельности человека, единящий корень его личности. Она сотериологична, служит восстановлению и просветлению в человеке образа Божия. Становясь движущей силой идей и поступков существа сознающего, ведет его путями правды; собирая духовные силы и дарования человека, дает им высшее, благодатное развитие.
Разумеется, способностью к просветлению и одухотворению личности, к восстановлению ее целостности и полноты обладает только благодатная, верующая. любовь. «Любовь, дробящая душу, есть не любовь, а разврат»[1196]. Последовательно и бескомпромиссно ополчается Хомяков на ложные, обманные лики любви, забывшей о том, что ее источник – в Боге, подчинившей себя человеческой самости и тем самым питающей индивидуализм, который, по мысли философа, ведет к разрушению личности. «Любовь как требование притязательное и себялюбивое», любовь, ставящая себя в центр «я» – «ты» отношения,
есть еще неотрешившийся эгоизм. <…> Истинная любовь имеет иное, высшее значение. Предмет любимый уже не средство: он делается целию, и любящий уравнивает его с собою, если не ставит выше себя; иначе сказать, признавая его уже не средством, а целию, он переносит на него свои собственные права, часть своей собственной жизни ради его, а не ради самого себя. Таково определение истинной, человеческой любви: она по необходимости заключает уже в себе понятие духовного самопожертвования. Без сомнения, всякая деятельность исходит от человека, от его внутренних требований и, следовательно, имеет в себе характер эгоистический; но в любви она переходит на высшую степень, на степень самоотрицающегося эгоизма. Оттого-то, и только оттого, любовь есть нравственнейшее чувство, к какому только способно духовное существо, высшее, к чему только может стремиться человек[1197].
Как видим, любовь для Хомякова неразрывна с понятием жертвы, предполагающей отказ от собственной эгоистической самости, смещение целевой доминанты с себя на другого. Происходит сбой земной, привычной, эгоистической логики, построенной на животном принципе борьбы за существование, вытеснения и соперничества, утверждается иная, сверхприродная логика, логика любви, истекающая, по точному выражению С. Л. Франка, из «сознания потребности и обязанности служить любимому, чего бы это ни стоило нам самим»[1198].
Подлинная любовь, полагающая центр не в себе, а в другом, живущая пониманием абсолютной ценности другого, утверждает и