должное отношение к нему – не как к объекту, второстепенному и страдательному в сравнении с действующим и волящим субъектом, а как к такому же равноценному субъекту, со своим мирочувствием и собственной волей. И в этом признании уникальности и абсолютности другого, признании не отвлеченном, не головном, а эмоционально-сердечном, рождающемся через любовь, открывается путь выхода из тупика индивидуализма, преодоления пропасти между «я» и «другими», которая в свое время разверзлась в литературе романтизма. Рождается новая, высшая логика: личность способна по-настоящему состояться только во взаимодействии с другими личностями, в братски-любовном слиянии с ними, но слиянии не только не умаляющем каждое конкретное «я», а напротив, всецело утверждающем его в бытии.
Зазвучала у Хомякова и мысль, не раз выражавшаяся затем и Достоевским, и Федоровым, и Соловьевым и имеющая – как, впрочем, и вся его философия любви – прямой источник в Евангелии. «Пожалуйста, не говорите мне о любви к отвлеченностям, ни о любви к готтентотам или североамериканцам, когда нет любви смиренной и сердечной к ближайшему ближнему, той любви, в которой нет снисходительности, но которая вся любящее смирение»[1199]. «Прямо и просто» была обозначена антитеза отвлеченной и ни к чему не обязывающей любви к человечеству и «деятельной любви» к реальному, рядом стоящему ближнему, любви верующей, долготерпеливой, исполненной упования на его возрождение и преображение.
С утверждением религиозного смысла любви связана у Хомякова критика того типа мышления, который сложился в европейской рационалистической традиции. Главные его черты – «одностороннее развитие поверхностного рассудка, лишенного всякой творческой силы», дух «всеразлагающего анализа», «безнадежный скептицизм в жизни, холодная и жалкая ирония»[1200] и… молчание сердца. Между тем, убежден Хомяков, без сердца, без его «теплой веры»[1201], без дара любви никакое плодотворное мышление невозможно. «Пути аналитического разумения» философ противопоставляет «путь синтетического развития»[1202], где мысль и чувство составляют одно. Любовь становится основой подлинного познания, не сухого, овнешненного, рационального, а пронизанного чувством и верой («сердечный ум»). «Только в любви жизнь, огонь, энергия самого ума», «Только любовью укрепляется самое понимание»[1203]. И только любовь служит основой того «истинного просвещения», которое «есть разумное просветление всего духовного состава в человеке или народе»[1204].
Знание, просветленное любовью, питаемое Божественным Логосом, не может быть «кабинетным», оторванным от «живой жизни», не может не изливаться на мир и людей. Оно не самозаконно, но подзаконно религиозной этике, сознательно подчиняет себя идее добра. Такое понимание знания Хомяков сделал правилом собственной жизни. Свои ученые занятия он ориентировал на конкретную практику, экспериментируя в таких сферах прикладной науки, как агрономия и сельскохозяйственная инженерия, а ведь эти области непосредственно связаны с обеспечением человека «хлебом насущным» – не «мануфактурными игрушками», которыми развращает его секулярная, обезбоженная цивилизация, а именно хлебом, поддерживающим силы и энергии жизни, необходимом для созидательной активности, творчества, веры. А уж что говорить о деятельности Хомякова-медика, о настойчивых экспериментах с гомеопатией, о попытках борьбы с холерными эпидемиями, выкашивавшими в тогдашней России сотни и тысячи жизней!.. Он был одержим идеей найти лекарство от холеры – любовь и сострадание не давали ему спокойно созерцать проделки старухи с косой, оставлявшей зияющие пустоты и в его родственном, ближнем кругу. Универсализм Хомякова (философ, писатель, ученый, медик, агроном, изобретатель…) питался отнюдь не ренессансным идеалом «полноживущей личности», развивающейся во все стороны своей натуры, однако развивающейся именно для себя, ради себя и во имя себя. Это был христианский универсализм, заповеданный евангельской притчей о талантах, истекающий из убежденности в том, что все благие силы и дарования, данные Господом человеку, должны быть взращены и принести благие плоды, плоды любви и попечения о мире, который предназначил Творец на хранение и возделывание своим возлюбленным чадам (заповедь об обладании землей).
Хомяков-естествоиспытатель наравне с Хомяковым-философом утверждал подлинную религиозную гносеологию: как сказал бы Федоров, такая гносеология держится не вопросом, «почему сущее существует», умственным, отвлеченным, ни к чему не обязывающим, а вопросом о том, «почему живущие страдают и умирают»[1205], нудящим к работе не только ума, но и сердца, к выходу за пределы собственного одинокого «я», к подвигу «деятельной любви», который спустя десятилетия будет проповедовать в романе «Братья Карамазовы» старец Зосима.
В любви, по Хомякову, лежит начало искусства: истинное художество «не есть произведение одинокой личности», гордынно возносящей себя над другими людьми, но «образ самосознающейся жизни»[1206], ее «живой плод», форма, в которую отливаются идеалы народные. «Для того, чтобы человеку была доступна святыня искусства, надобно, чтобы он был одушевлен чувством любви верующей и не знающей сомнения: ибо создание искусства (будь оно музыка, или живопись, или ваяние, или зодчество) есть не что иное, как гимн его любви»[1207]. Подлинный, религиозный художник в своем стремлении «воплотить тайны человеческого духа в очерки человеческого образа»[1208] движим любовью к Божьему созданию, состраданием ко всей стенающей твари, чаянием ее спасения и преображения. Без этой любви творец, пусть и в совершенстве владеющий приемами мастерства, только ремесленник, не способный к чуду воплощения «любимого идеала»[1209].
Наконец, сама идея веры и Церкви утверждается Хомяковым через идею любви. Любовь для него не только высшая форма связи человека с человеком, «тот высший закон, которым должны определяться отношения человека к человеку вообще или лица разумного ко всему роду своему»[1210], но одновременно и форма связи человека и человечества с Богом. А Церковь – средоточие двух этих связей, «орудие и сосуд божественной благодати»[1211], Церковь объемлет все творения Божии, сообщая им целокупность и строй, молитвенно обращая к Создателю «земли, неба и того, что в них».
Любовь, один из сущностных, главных даров благодати, «есть венец и слава Церкви»[1212], и два других зиждительных дара Святого Духа – надежда и вера – питаются и движутся ею. Из убежденности в том, что Церковь Христова дышит «святым и живым единством» веры, любви и надежды, союз которых направляет «каждое действие Церкви»[1213], и истекала у Хомякова-богослова критика инославных христианских исповеданий: католицизма, заменившего дар любви внешним формальным законом (и тем самым пришедшего к подавлению духовной свободы, тогда как истинное христианство объединяет любовь и свободу в законе взаимной любви), и протестантизма, оторвавшего веру от дел, а значит, и от любви, которая не отвлеченна, а деятельна, не удовлетворяется словесным исповеданием блага, стремится ко всецелому водворению его в бытии. «Ибо не сохранится вера там, где оскудела любовь», – заключает мыслитель[1214].
Сущность Церкви «состоит в согласии и в единстве духа и жизни всех ее членов»[1215]. Но это единство не умаляет частного перед общим, не растворяет личность в безликой массе, равнодушной к ее судьбе и беде. Оно подобно тому неслиянно-нераздельному, питаемому любовью единству, которое связует три Лица Троицы и в котором часть равновелика целому. «Исповедав свою веру в Триипостасное Божество, Церковь исповедует свою веру в самое себя»[1216]: животворящий закон любви, основу Божественного Триединства, она через соборность распространяет на человечество. Хомяков убежден, что вне соборности, без «единства, основанного на взаимной любви»[1217], без братски-сердечного общения членов Церкви, как в общине апостольской, где «у множества <…> уверовавших было одно сердце и одна душа» (Деян. 4: 32), невозможна подлинная и совершеннолетняя вера. «Кто отрекается от братства с людьми, тот по неизбежному законопоследствию и в Боге забывает Отца»[1218], – с таким упреком обращается он к римскому исповеданию, заменившему нравственное юридическим, любовь – бездушным, формальным правом. Тот же упрек адресует и доктрине протестантизма, умаляющей значение Церкви. Индивидуализм в деле спасения противоречит духу соборности, «никто один не спасается», спасение возможно лишь в Церкви, в молитвенно-сердечном «единстве со всеми другими ее членами»[1219]. (Заметим, что своим утверждением соборности спасения, совершающегося через Церковь, через веру, надежду, любовь всех предстоящих, Хомяков предваряет и Федорова, и Соловьева, и о. Сергия Булгакова, экклезиологические идеи которых имеют много общего с идеями философа-славянофила.)