На И. В. Киреевского особенно оказало влияние исихастское учение, в котором целью внутреннего делания являлось не только духовное, но духовно-телесное преображение, когда нетварный божественный свет распространялся и на тело подвижника, делая его светозарным. Аскетика возводилась на уровень высочайшего художественного творчества, материалом которого становился сам человек. Необычным является то, что, по И. В. Киреевскому, «внутреннее средоточие бытия» должен стремиться отыскать в глубинах своего духа каждый верующий человек, а не только аскет. Исцеление – это и есть восстановление внутренней цельности. Внутреннее творчество – созидание человеком самого себя. Представляется справедливой точка зрения В. В. Зеньковского: учение о необходимости восстановления внутренней целостности есть, по сути, надежда на возможность преодоления падшей природы, начало торжества того всеобщего «восстановления», которое возможно лишь в Царствии Божием[1295].
По А. С. Хомякову, погружение внутрь самого себя – необходимый этап самобытного, живого творчества. Он писал, что художник гениальный и чувства, и мысль, и форму берет только из глубины своей души и из сокровища современной жизни[1296]. Философ много размышлял о молитвенном творчестве, которому «нет пределов» и которое неразрывно связано с жизнью[1297]. Сердце, считал мыслитель, играет ключевую роль в творчестве, оно способно сделать разум зрячим.
Жизнь – особая философская и эстетическая категория, по И. В. Киреевскому, статуя Пигмалиона, которая понимает человека, окликает его, но одновременно является произведением его творчества, точнее, жизнетворчества, внешнего творчества, включающего научную и художественную деятельность. Философ поставил вопрос о том, что называть жизнью, чтобы не принять за нее мираж, «калейдоскоп» разнородных масок. Жизнь не просто условие развития духовного, но и «вершина и корень всех отраслей умственного и сердечного знания»[1298]. Если человек бежит от реальности, то «он будет поэтом, будет историком, разыскателем, философом и только иногда человеком»[1299]. И. В. Киреевский считал, что внешняя жизнь – это зеркало внутренней, поэтому внешний беспорядок свидетельствует о внутреннем неустройстве.
Своеобразным проявлением внешнего творчества славянофилов было также и их поведение в быту. Например, страсть к древнерусской одежде. А. С. Хомяков изумлял всех своей славянкой, пунцовой рубашкой без галстука и поддевкой. Славянофилы следовали древнерусским обычаям в еде, одежде, режиме дня. Но в контексте взглядов П. А. Флоренского подобное поведение выглядит совсем не наивно:
Одежда – часть тела. В обычной жизни это – продолжение тела, аналогичное волосяному покрову животных и птичьему оперению; <…> между одеждой и телом есть отношения более тесные, нежели только соприкосновение: <…> одежда отчасти врастает в организм. В порядке же зрительно-художественном одежда есть явление тела, и собою, своими линиями и поверхностями, строение тела она проявляет. За телом признана способность конкретно являть метафизику человеческого существа, – в этой способности нельзя отказать одежде, которая как рупор направляет и усиливает слова свидетельства, произносимые о своей идее телом[1300].
И. В. Киреевского принципиально отличало то, что он не культивировал древнерусские обычаи в быту, так как не был привержен внешним формам жизни.
Мыслитель писал также, что «промышленность <…> в наше время соединяет и разъединяет людей <…> дает направление наукам, характер – образованности»[1301]. Она тоже искусственное творение людей, которое как бы выходит из-под их власти, подчиняя себе жизнь, управляя миром без веры и поэзии. Промышленность превращается в «действительное божество»[1302], которому строят храмы, в некую мистическую силу, чуждую и глубоко враждебную человеку.
Большое внимание философы уделяют художественному творчеству. У И. В. Киреевского появляется особая эстетическая категория – «изящное», т. е. «прекрасное, прекрасно выраженное». Философ писал, что несправедливо смешивать изящное в искусстве с красотою в природе или с выдумкою воображения. Кроме красоты, кроме первой мысли, нужна еще удача выражения. Таким образом, тайна художественного творчества, с его точки зрения, – полная гармония формы и содержания, равновесие между двумя моментами – стихийностью, непроизвольностью чувства, охватывающего художника в минуты вдохновения, и сознательностью, умышленностью технического мастерства. Счастливая случайность – одна из стихий красоты. То, что выдумывается умом, всегда холодно. Стремление к красоте может нравственно возвышать, но может и унижать человека, поэтому А. С. Хомяков писал о необходимости неразрывной связи эстетических и религиозных начал: «Для того, чтобы человеку была доступна святыня искусства, надобно, чтобы он был одушевлен чувством любви верующей и не знающей сомнения: ибо создание искусства есть не что иное, как гимн его любви»[1303].
По А. С. Хомякову, необходимо как можно больше издавать отечественной литературы, так как для русского взгляд иностранца на общество, на государство, на веру превратен. Книгопечатание может быть употреблено во зло. И. В. Киреевский и А. С. Хомяков признавали, что это зло должно быть предотвращено цензурою, но не мелочною, не кропотливою, не безрассудно-робкою, а цензурою просвещенной.
Позволяйте все, – сказать нельзя и не должно. Есть книги безусловно вредные, именно те, которые возбуждают и воспламеняют бурные страсти. <…> Страсть, возбужденная книгою, – вино фальшивое и вредное для здоровья. Если не запретить его продажу, то люди могут отравиться. Крепких желудков не много и для них могут быть исключения,
– пишет И. В. Киреевский в письме А. И. Кошелеву[1304]. «Соборное» искусство предполагает преодоление эстетического идеализма. Вслед за любомудрами И. В. Киреевский писал о необходимости синтеза искусств, в котором приоритет принадлежит музыке.
И. В. Киреевский считал, что «искусство не выражает ничего, а только обозначает, намекает на что-то»[1305]. «Оно не воплощение мысли, а тень ее, ее второй отблеск»[1306]. Необходим внутренний опыт, чтобы понять произведение искусства. Мысли И. В. Киреевского об искусстве перекликаются с идеями С. Н. Булгакова, который в работе 1917 года «Свет невечерний» назвал искусство «ветхим заветом» красоты. Его сила в том, что оно в своих художественных символах обладает ключом, отверзающим эту глубину: «<…> искусство <…> не имеет самодовлеющего значения <…> оно <…> есть <…> лишь зов, обетование, величавый жест, <…> упадающий в бессилии»[1307].
Ранние славянофилы, вслед за В. Ф. Одоевским, подчеркивали важную роль поэтического инстинкта в творческом процессе. Впоследствии русский мыслитель И. И. Лапшин скажет, что мысль рождается из чувства. Ученый испытывает первый восторг, первый жар, первую горячку художника. В ранней статье 1906 года «О трусости мышления» И. И. Лапшин писал, что только люди, в высокой степени одаренные тонкою эмоциональною восприимчивостью, могли осуществить и в искусстве, и в науке, и в общественной жизни нечто, имевшее прочное значение. Часто острое логическое мышление и способность глубоко чувствовать встречаются в одной душе[1308]. А. С. Хомякову, И. В. Киреевскому близок идеал цельного знания, в котором внутреннее ведение сочетается с научными знаниями и художественной интуицией.
Любопытны мысли ранних славянофилов об иконах. И. В. Киреевский считал, что икона способна впитывать в себя энергию молящихся, но сама по себе икона – это просто доска с изображением. Для А. С. Хомякова «икона не есть религиозная картина, точно так же, как церковная музыка не есть музыка религиозная»[1309]. «Произведения одного лица, они не служат его выражением; они выражают всех людей, живущих одним духовным началом: это художество в высшем его значении»[1310]. Икона есть «выражение чувства общинного, а не личного, она требует в художнике полного общения не с догматикою Церкви, но со всем ее бытовым и художественным строем, так, как века передали его христианской общине»[1311]. Икона, по А. С. Хомякову, настолько доступна русскому человеку, насколько «он живет в полном согласии с жизненным и духовным бытом Русского народа»[1312]. Мыслитель считал, что икона «возможна только в церкви, в единстве церковного созерцания», поэтому «стоит она так много выше всякого другого художественного произведения, – пределом, к которому непременно должно стремиться художество»[1313]. Ранние славянофилы сходились в оценке Мадонны Рафаэля[1314]. И. В. Киреевский считал, что Рафаэль «обозначил невыразимое»[1315]. Для А. С. Хомякова Мадонна Рафаэля – совершенство, высшее изо всех произведений искусства, но философ не находил в ней иконы: «…никто так не поставил бы Христа: это итальянская затея великого Рафаэля, и она вас расстраивает»