Проблема социальных ограничений в работах А. С. Хомякова
А. С. Хомякова можно смело назвать неоправданно забытым, точнее, полузабытым гением, которому не уделяется должного внимания в школьных и вузовских курсах истории, литературы и философии. Доказательством его гениальности является необычайно разносторонняя одаренность в самых разных областях: он – выдающийся философ, историк, замечательный поэт, драматург, яркий публицист и литературный критик, храбрый офицер, изобретатель, врач, добрый семьянин, рачительный хозяин. Этими своими чертами Хомяков напоминает гениев европейского Возрождения, хотя общая духовная направленность его иная, не ориентированная на секуляризацию и материализм. Почему же столь значимый деятель культуры оказался отодвинутым на периферию и его книги редко встретишь в магазинах, в отличие от сочинений других «славянофилов»? Н. А. Бердяев отмечал, что «он во многом нам чужд», устарел, «наивно старомоден», объясняя при этом причину: «Безрелигиозное и денационализированное сознание не в состоянии понять славянофильства, и оно выпадает из его поля зрения»[1418].
На мой взгляд, А. С. Хомяков чужд современному миру не как нечто прошедшее, а прежде всего как материализация определенного концептуально-идеологического комплекса, как автор и символ альтернативной концепции социального бытия, которую можно условно назвать «народно-монархической» или почвенническо-традиционалистской. Поэтому адекватно понять личность и творчество Хомякова может лишь тот, кто внутренне свободен от манипулятивного гипноза «современности» и созвучен самому А. С. Хомякову. Как выразитель определенной социальной альтернативы и критик некоторых истоков воплощенной идеологии он вполне современен. Актуально, например, следующее пожелание Хомякова России:
Не дай ей рабского смиренья,
Не дай ей гордости слепой.
И дух мертвящий, дух сомненья
В ней духом жизни успокой[1419].
Поэзия А. С. Хомякова действительно несколько отличается от тех образцов, которые обычно преподносят современному школьнику и преподносились в советском прошлом. Своей величавой торжественностью она по форме кажется архаичной и плохо стыкуется с суетливо-рыночной обывательской ментальностью.
Данную статью мне хотелось бы посвятить поиску в работах Хомякова различных элементов многоуровневой системы социальных ограничений, которые определяются как проявление социальной необходимости в виде системной совокупности явных и скрытых социокультурных правил и норм, моделей поведения, стереотипов мышления, средств, способов и результатов самовыражения людей, которым они сознательно или бессознательно подчиняются и за пределы которых не могут или не хотят выходить, даже тогда, когда это необходимо для них самих или общества, в котором они живут[1420].
У А. С. Хомякова, чьи идеи Н. А. Бердяев называет философией свободно волящего духа, противоположной всякому детерминизму и необходимости, должно быть что-то связанное с осмыслением социальных ограничений. В его историософии социально ограничительный принцип опознается в кушитстве, суть которого заключается в признании приоритета внешней жизненной необходимости, которую дух должен признать и беспрекословно ей служить или уничтожить себя для получения свободы, как в буддизме. Большинство при этом, ограниченное грубо инстинктивной логикой и вещественными страстями, постоянно стремится к кушитству.
«Народ порабощенный впитывает в себя много злых начал: душа падает под тяжестью оков, связывающих тело, и не может уже развивать мысли истинно человеческой»[1421]. Как видно, автор не чужд понимания и критики социальных ограничений. Кушитству, как принципу внутренней порабощенности на основе признания приоритета внешних ограничений противостоит иранство как принцип внутренней свободы и творчества. Получается, что общества подразделяются у Хомякова на социально ограниченные, живущие на основе механистической подчиненности внешним стереотипам и социально свободные, построенные на началах любви и свободной взаимной симпатии. Хомяков постоянно критикует кушитско-механистические социальные стереотипы как в Западной цивилизации, откуда они попадают и в Россию, так и местные, российские проявления этого феномена. Он выступает против западнического инфантилизма как рабского преклонения перед внушаемыми извне авторитарными социальными установками и механического поведения на их основе. Западничество, по Хомякову, есть проявление слабоумия и пошлости.
Фактически он выступает против концептуальных ограничений Западной цивилизации как совокупности ее базовых ценностно-целевых установок, таких как культ технического прогресса, индивидуализм, меркантилизм, вражда наций и классов, рационализм, рассудочность, законничество, материализм, формализм, подчиненность церкви государству. Западная цивилизация выступает у Хомякова в качестве носителя кушитского принципа, а русская цивилизация – иранского. Автор видит на Западе проявления иранского принципа в прошлом как «страны святых чудес» и в настоящем как «внутренней» Англии. Значит, отношение А. С. Хомякова к Западу весьма неоднозначно, неприемлемой для него является возникшая там «цивилизация модерна», а симпатизирует он средневековой европейской цивилизации.
Выражением концептуальных социальных ограничений является идеология, их приспособление к конкретной социально-исторической и природной реальности. Одной из форм идеологии является религия. Хомяков критикует неправославные религии, в том числе католичество и протестантизм, что может быть интерпретировано как критика идеологических ограничений, наличествующих в иных цивилизациях. Здесь, однако, следует отметить, что сам А. С. Хомяков движущей силой развития цивилизаций видел веру. «Разница судеб происходила от разницы в вере»[1422]. Так, по его мнению, развитие мусульманской цивилизации затормозило то, что ее вера была человеческой выдумкой, а потому, достигнув предела этой веры, мусульманская цивилизация зашла в тупик. Христианство же, по Хомякову, включая в себя всю полноту божественной истины, не может составлять ограничений для человечества. В гносеологии Хомякова вера есть функция воли допредметной и дорассудочной. По его мнению, грубый и ограниченный разум, ослепленный порочностью развращенной воли, не видит и не может видеть Бога, для которого он внешен, как и подчиняющее этот разум зло.
Однако религия может пониматься по-разному: и как сама по себе вера, и как способ связи с трансцендентным, и как идеология, поддерживающая и проецирующая на общество определенные верования. Последнее представление о религии как манипулятивной идеологии господствующих классов исторически возникло на Западе, который критикуется Хомяковым за его цивилизационную искусственность, механистичность и сконструированность. Именно поэтому осмысление А. С. Хомяковым католической и протестантской религиозности может интерпретироваться как критика религиозно-идеологических социальных ограничений.
Одной из первичных форм идеологии является язык. У А. С. Хомякова есть критика языковых социальных ограничений: «<…> французский язык, создание городов, быть может, и не совсем скудный для выражения мысли <…> богатый для выражения мелких житейских и общественных потребностей, носит на себе характер жалкого бессилия, когда хочет выразить живое разнообразие природы»[1423]. «Пороки французского языка более или менее принадлежат всем языкам Европы»[1424]. Автор рассматривает европейские языки как «мертвые», «технические». Так в языке закономерно проявляется концептуальная ограниченность соответствующей цивилизации.
Другой формой идеологических социальных ограничений является этика. Согласно А. С. Хомякову кушитство лишает дух свободы и возможности нравственного выбора, следовательно, кушитская концепция внеэтична и субстанционально безнравственна. Кушитская этика, например в конфуцианстве, внешне механистична и омертвляет религиозное чувство. Поэтому в религиях по мере их близости к кушитству возрастает терпимость ко лжи и пороку. По Хомякову, Православие относится ко лжи враждебно, в протестантизме она неуместна, а в католичестве неизбежна.
А. С. Хомяков подмечает и эстетическую ограниченность современной ему культуры. «Где то чувство, которое в древности давало мебели полухудожественную красоту? Где резьба средних веков? Давать тысячи за разноцветные стружки, налепленные на уродливых досках, позволительно только банкирскому кошельку да банкирскому вкусу»[1425]. Мыслитель отмечает усовершенствование технологии производства материала (например, бронзы) и параллельный упадок художественных достоинств производимых изделий. Искусство же для него самоценно, не утилитарно. При этом он считал, что заново воспроизвести эстетические формы древности нельзя, т. е. эстетические ограничения у него временно и социально обусловлены.
По его мнению, следует создавать свои формы, а не перенимать чужие. На Западе общечеловеческое достояние выразилось в его случайных формах, которые, между прочим, мешают понять и усвоить содержание. А. С. Хомяков указывает на дефицит формы в России, неумение выразить свое содержание самобытно.
Онтологическо-гносеологические социальные ограничения рассматриваются А. С. Хомяковым, по аналогии с парадигмальными ограничениями науки Т. Куна, в качестве производного концептуальных ограничений той или иной цивилизации. По его мнению, религия представляет собой крайний предел всего мышления человеческого. В кушитстве признание субстанциональности вещества ограничивает сознание его отражением. Задолго до М. Хайдеггера А. С. Хомяков заметил деонтологизацию западной философии в лице И. Канта и Гегеля, у которых движение понятий стало отождествляться с жизнью и подменять ее. Западные философы ошибочно приняли ограниченный рассудок за целостность духа. Н. А. Бердяев справедливо отмечал, что гносеология Хомякова онтологична, у него отсутствует раскол гносеологии и онтологии. Органом познания сущего является не отвлеченный разум, а целостный дух как единство разума и воли. Важной и актуальной является мысль русского философа о взаимосвязи знания (науки) и жизни. Западная наука является плодом западной жизни, и поэтому ее усвоение в условиях иной жизни может привести не только к расколу теории и практики и уничтожению жизни народа, но и к оглуплению усвоившей ее элиты. «Нередко случается нам видеть многосторонних ученых, которых нельзя не назвать дикарями, и невежд в науке, которых нельзя не назвать образованными людьми», – язвительно замеч