Бердяев пишет, что вся наша оригинальная философия сложилась под влиянием германского идеализма и романтизма, Шеллинга и Гегеля. Особенно излюбленным философом в России был Шеллинг. «Философия же Гегеля была той почвой, от которой наша мысль отталкивалась и которую пыталась преодолеть. Мысль православная пользовалась категориями, выработанными германской идеалистической философией»[1476]. Однако это ни в коей мере не говорит о механическом перенесении немецкой философии на русскую почву. И. Киреевский писал: «Нам необходима философия: все развитие нашего ума требует ее. Ею одною живет и дышит наша поэзия; она одна может дать душу и целостность нашим младенствующим наукам, и сама жизнь наша, быть может, займет от нее изящество стройности. Но откуда придет она? Где искать ее? Конечно, первый шаг наш к ней должен быть присвоением умственных богатств той страны, которая в умозрении опередила все народы. Но чужие мысли полезны только для развития собственных. Философия немецкая вкорениться у нас не может, наша философия должна развиваться из нашей жизни, создаваться из текучих вопросов, из господствующих интересов нашего народного и частного быта»[1477]. Славянофилы прошли через немецкую философию и творчески ее преодолели. «Они преодолели германский идеализм и западную отвлеченную философию верой в то, что духовная жизнь России рождает из своих недр высшее постижение сущего, высшую, органическую форму философствования. Первые славянофилы убеждены были, что Россия осталась верна цельной истине христианской церкви, и потому свободна от рационалистического рассечения духа. Русская философия должна быть продолжением философии святоотеческой»[1478]. Преодоление гегельянства, по мнению славянофилов, должно было быть преодолением всякой рационалистической философии, вызовом всему духу западной культуры. Гегельянство – вершина всего западного пути развития, ее последняя ступень. Поэтому кризис гегелевской философии воспринимался как кризис философии вообще. Хомяков так формулирует предел, к которому пришло философское мышление в Германии: «…воссоздание цельного разума (то есть духа) из понятий рассудка. Как скоро задача определила себя таким образом (а собственно такой смысл Гегелевой деятельности), путь должен был прекратиться: всякий шаг вперед был невозможен»[1479].
Критика Гегеля Хомяковым начинается с того, что он указывает на невозможность начинать развитие с отсутствия субстрата. Именно от этого возникает целый ряд ошибок, смешение личных законов с законами мировыми; от этого также постоянное смешение движений понятия с движением мира явлений, несмотря на их противоположность. По мнению Хомякова, это не столько ошибка Гегеля, сколько ошибка всей школы, принявшей рассудок за целостность духа. Поняв невозможность дальнейшего развития философии по рационалистическому, рассудочному, отвлеченному пути, так как он приводит к абсолютному ничто, Хомяков превосходно объясняет роковую неизбежность перехода гегельянства в материализм, который произошел в немецкой философии и был проявлением ее кризиса.
Критика сознала одно: полную несостоятельность гегельянства, силившегося создать мир без субстрата. Ученики его не поняли того, что в этом-то и состояла задача учителя, и очень простодушно вообразили себе, что только стоит ввести в систему этот недостающий субстрат, и дело будет слажено. Но откуда взять субстрат? Дух, очевидно, не годился, во-первых, потому что сама задача Гегеля прямо выражала себя как искание процесса, созидающего дух; а во-вторых, и потому, что самый характер Гегелева рационализма, в высшей степени идеалистический, вовсе не был спиритуалистическим. И вот самое отвлеченное из человеческих отвлеченностей, – гегельянство, – прямо хваталось за вещество и перешло в чистейший и грубейший материализм. Вещество будет субстратом, а затем система Гегеля сохранится, т. е. сохранится терминология, большая часть определений, мысленных переходов, логических приемов и т. д. сохранится, одним словом, то, что можно назвать фабричным процессом Гегелева ума. Не дожил великий мыслитель до такого посрамления; но, может быть, и не осмелились бы его ученики на такое посрамление учителя, если бы гроб не скрыл его грозного лица.[1480]
Так и возник диалектический материализм, владеющий умами и сердцами многих мыслителей, – «это странное и логически несостоятельное сочетание идей, взаимно исключающих одна другую»[1481]. А. С. Хомяков показывал внутреннюю несостоятельность материализма, которую, по словам Н. Бердяева, он понимал лучше многих людей того времени, претендующих на звание философов.
Вся школа, которой Фейербах служит блистательным средоточием, считает себя гегельянскою, а между тем посмотрите на ее отношение к основным положениям Гегеля. Кант говорил, что вещи в ней самой знать не может. Гегель говорил, что вещь в себе самой вовсе не существует, а существует только в понятии. У него это положение не случайно, не вводное, а коренное и прямо связанное с самым основанием его философии; ибо вся его система есть не что иное, как возможность понятия, развивающегося до всего разнообразия действительности и завершающаяся действительностью духа. И вот у его учеников вещь вообще является как общий субстракт, и именно вещь в себе самой, не как самоограничивающееся понятие и даже не как предмет понятия, а именно в себе самой. Вы видите, что я был прав, говоря, что новонемецкая школа, мнимо гегельянская, взяла от учителя только, так сказать, фабричный процесс мышления и терминологические графы, будучи в тоже время совершенно чуждою ей по духу и смыслу. Понятие без субстракта, или возможность быть понятием, переходящая в действительность помимо чего-нибудь понимаемого и чего-нибудь понимающего, такова была задача Гегеля, и об ней-то вообще Шеллинг сказал, что это мысль, в которой ничего не мыслится. Для осуществления всей системы, хотя, разумеется, с полным ее извращением, введено было новое начало – вещь, как вещество вообще. Устранено ли было, по крайней мере, то обвинение, которое падало на первоначальный, настоящий гегелизм, т. е. получена ли мысль, в которой что-нибудь мыслится?..[1482]
Далее А. С. Хомяков пишет о том, что, когда школа дошла до окончательного отрицания какого бы то ни было субстракта, ее последние ученики, дабы спасти погибающее учение, решились ввести в него субстракт прямопротивоположный – той отвлеченности, от которой гибла система учителя, не позаботившись подумать, примиримы ли между собой понятия, которые они насильственно сводили.
Бердяев полагал, что мысли Хомякова имеют колоссальное значение для современности. «Хомяков в этом отношении нисколько не устарел, мы стоим перед теми же философскими проблемами, мы также живо чувствуем несостоятельность рационализма во всех его видах и формах, хотя бы под маскою критицизма и эмпиризма, также ищем субстракта, – истинно сущего. Разница лишь в том, что мы критикуем не столько Канта, сколько неокантианцев; не столько Гегеля, сколько неогегельянцев, и пережили еще большее количество разочарований. Хомяков предвосхитил теорию “мистического восприятия” Соловьева и его “критику отвлеченных начал”, а также и все новейшие искания гносеологических точек зрения, преодолевающих рационализм, эмпиризм, критицизм»[1483].
Хомяков и Киреевский поняли, что германская идеалистическая философия – продукт протестантизма и Гегель – завершитель протестантского рационализма. Отход от церкви как живого организма, как онтологической реальности, привел к рассечению целостности духа, к отпадению логически-рассудочного мышления от целостности разума. «Германия смутно сознавала в себе полное отсутствие религии и переносила мало-помалу в недра философии все требования, на которые до сих пор отвечала вера. Кант был прямым и необходимым продолжателем Лютера. Можно было бы показать в его двойственной критике чистого и практического разума, характер вполне лютеранский»[1484]. Сам факт протестантизма славянофилы выводили из грехов католицизма. Уже в схоластической философии и теологии католичество допустило господство отвлеченного рассудка, что привело к рассечению целостности духа и разума. Бердяев указывает, что целостность была сохранена в католической мистике. Мистика Якова Беме повлияла на Фр. Баадера и Шеллинга – явления родственные славянофильству. Однако Хомяков и Киреевский полагали, что духовная целостность сохранилась лишь в восточной церкви, лишь в православии живет Разум-Логос. И именно с Востока ожидали они возрождения философии, выхода ее из тупика. У восточных учителей церкви нужно искать новых начал для философии.
По мнению Н. Бердяева, только в России, в сознании славянофилов, преодоление гегелевского отвлеченного идеализма породило конкретный идеализм, утверждающий целостный дух как сущее. «Славянофильская философия сознательно обратилась к религиозному питанию и там нашла субстрат, обрела сущее. Западная мысль после крушения гегельянства ищет сущее в материи, в чувственности, в положительной науке. Русская мысль ищет сущее в мистическом восприятии, в религиозном опыте»[1485].
По ходу заметим, что Н. Бердяев чрезвычайно низко оценивал западническую философию, называл ее банальной и посредственной, так как «она пересаживает на русскую почву западную мысль, преимущественно германскую, и мысль эта не в силах творить у нас самостоятельно, как творила на Западе. Только славянофильская философия у нас оригинальна, полна творческого духа»