В письме к К. С. Аксакову в 1847 году Самарин признался, что его диссертация опоздала на 2–3 года: взгляды значительно изменились, произошел перелом в его отношении к Гегелю, русскую историю нельзя объяснить гегелевской философией, т. к. само начало логики немецкого мыслителя ложно. Закон двойного отрицания и гегелевская триада совершаются в замкнутом круге бытия Божественного, выход в мир конечных явлений есть акт не логической необходимости, а нравственной свободы, не развитие, а творчество. Закон двойного отрицания, когда он понят формально, не имеет никакой ценности для философии.
Положения, истинность которых доказывалась Хомяковым, повлияли не только на окончательный переход Самарина на позиции славянофильства, но и помогли ему самому более четко осознать свои богословские воззрения. В дальнейшем многие из этих аргументов были изложены в целом ряде его трудов, среди которых особое место занимает работа «Церковь одна».
В истории взаимоотношений Хомякова и Самарина был еще один эпизод, связанный с философией. В конце 1850-х годов Хомяков написал Самарину два письма, посвященных рассмотрению философских вопросов. Второе из них, к сожалению, не было закончено из-за внезапной смерти автора в 1860 году. Эти письма были рассчитаны на публичное прочтение, и их можно рассматривать как философское завещание.
Самарин стал одним из наиболее благодарных учеников Хомякова. Впоследствии он много сделал для популяризации идей своего учителя. После получения разрешения на издание его трудов он написал предисловие к богословским работам Хомякова, которое не потеряло своей значимости до настоящего времени.
Н. Г. ЯстребоваСлавянофильские идеи Ф. Н. Глинки
Любовь к своей славянской родине имеет у Ф. Н. Глинки глубокие корни. Славянофильские настроения возникли у него задолго до 1840-х годов (времени начала славянофильских выступлений Хомякова, Шевырева). Корни славянофильства Глинки уходят в 1810-е годы. Именно в этот период – в связи с Отечественной войной 1812 года и сопутствующими ей заграничными походами, в которых Глинка принимал непосредственное участие, – у него крайне обостряется чувство патриотизма.
В многообразном литературном наследии Глинки сохранилось множество высказываний поэта по поводу царящего на Западе нравственного беспредела, который вызывал у поэта самые негативные оценки.
Сравнивая две культуры – русскую и западную (в основном французскую), Глинка приходил к невольному выводу о превосходстве первой. Отдавая должное уровню просвещения, образования Европы, искренне восхищаясь достижениями западного искусства, Глинка тем не менее в нравственном, этическом смысле ставил Запад много ниже России.
Уже в «Письмах русского офицера», первом значительном печатном произведении, принесшим Глинке заслуженную славу, слышатся критические замечания в адрес Запада и соответственно хвалебные отзывы о русской культуре, т. е. те идеи, которые вполне правомерно назвать славянофильскими.
Любовь к русской культуре как одна из сторон любви к родине, к русским людям, помимо того что она была присуща Глинке уже потому, что он был русским дворянином, образованным, просвещенным человеком, явилась логическим следствием общественно-политических событий начала XIX века. Участие в Отечественной войне 1812 года убедило Глинку, что русский народ является носителем особой культуры, основу которой составляет православная вера. Мужество и героизм, проявленные в этой войне крестьянством, заставили весь мир говорить о той великой роли, которую сыграл русский мужик в победе России над Наполеоном. Глинка, непосредственный участник тех событий, имел удовольствие лично видеть лучшие стороны русской души. Он был свидетелем не только мужества, храбрости, героизма русских солдат, но и их великодушия, доброты, христианского милосердия, которые они проявляли к побежденным французам.
«Письма русского офицера» примечательны тем, что в них с максимальной полнотой отразилось отношение Глинки к французской культуре. Конечно, отношение это не лишено значительной доли субъективизма: не следует забывать, что после вторжения Наполеона в Россию французы стали восприниматься прямыми врагами, особенно это касалось мнений тех русских, которые сталкивались с французами на поле боя, а Ф. Н. Глинка относился именно к ним.
Процесс резкого перехода от галломании XVIII – начала XIX веков к категорическому неприятию всего французского с замечательной полнотой отобразил Л. Н. Толстой в романе-эпопее «Война и мир». Нечто сходное есть и у Глинки: «Вчера брат мой, Сергей Николаевич, выпроводил жену и своих детей. Сегодня жег и рвал он все французские книги из прекрасной своей библиотеки, в богатых переплетах, истребляя у себя все предметы роскоши и моды. Тому, кто семь лет пишет в пользу отечества против зараз французского воспитания, простительно доходить до такой степени огорчения в те минуты, когда злодеи ужу приближаются к самому сердцу России»[387]. В «Письмах русского офицера» указываются причины этого резкого перехода. Помимо того, что французы были врагами на поле боя, они, по мысли Ф. Н. Глинки, несли в себе моральное, нравственное разложение, царящее в Европе; конечно, Глинка не хотел, чтобы оно передалось России. Как истинный патриот, он представлял Россию носительницей всего самого прекрасного в духовно-нравственном отношении, Франция же была для него воплощением зла и порока.
В «Письмах русского офицера» с негодованием описываются нравы французов. Автор недоумевает, как могли русские на протяжении длительного времени допускать их к воспитанию своих детей: «Кстати, не надобно ль в вашу губернию учителей? Намедни один француз, у которого на коленях лежало конское мясо, взламывая череп недавно убитого своего товарища, говорил мне: “Возьми меня: я могу быть полезен России – могу воспитывать детей!” Кто знает, может быть, эти выморозки поправятся, и наши расхватают их по рукам – в учители, не дав им даже и очеловечиться…»[388] Здесь недавние завоеватели предстают уже в самом убогом виде, после поражения в войне они терпят всевозможные лишения, и Глинка говорит о самой низшей ступени их морального разложения – каннибализме.
То, что потерпевшие поражение французы испытывают голод и холод, не вызывает у него жалости, это воспринимается им как наказание Божие, настигшее вероломных иноземцев; и все же христианское милосердие заставляет русских оказывать бывшим врагам посильную помощь. Глинка одновременно негодует и иронизирует, описывая французов:
Каждый (француз. – Н. Я.) предлагал свои услуги. Один просился в повара; другой – в лекаря; третий – в учителя! Мы дали им по куску хлеба, и они поползли под печь. В самом деле, если вам уж очень надобны французы, то вместо того, чтоб выписывать их за дорогие деньги, присылайте сюда побольше подвод и забирайте даром. Их можно ловить легче раков. Покажи кусок хлеба – и целую колонну сманишь! Сколько годных в повара, в музыканты, в лекаря, особливо для госпож, которые наизусть перескажут им всего Монто; в друзья дома и – в учителя!!! За недостатком русских мужчин, сражающихся за отечество, они могут блистать и на балах ваших богатых помещиков, которые знают о разорении России только по слуху! И как ручаться, что эти же запечные французы, доползя до России, прихолясь и приосанясь, не вскружат голов прекрасным россиянкам, воспитанницам француженок!.. Некогда случалось в древней Скифии, что рабы отбили у господ своих, бывших на войне, жен и невест их. Чтоб не сыграли такой штуки и прелестные людоеды с героями русскими!..[389]
В другом письме Глинка задается гневным вопросом: «Долго ли русские будут поручать детей своих французам, а крестьян – полякам и прочим пришельцам?..»[390], имея в виду помещичьих управляющих, которые, действительно, часто были нерусскими. Вопрос же этот возникает у него в связи с тем, что он встречает вступивших в народное ополчение крестьян, которые «горько жаловались, что бывший управитель-поляк отобрал у них всякое оружие при приближении французов».
Но, несмотря на естественную в условиях войны ненависть к врагам, русские нередко проявляли по отношению к ним доброту и милосердие – черты, столь свойственные русскому национальному характеру. Глинка не без гордости за соотечественников описывает, например, такой случай:
Между сими злополучными жертвами честолюбия случился один заслуженный французский капитан, кавалер Почетного легиона. Он лежал без ноги под лавкой. Невозможно описать, как благодарил он за то, что ему перевязали рану и дали несколько ложек супу. Генерал Милорадович, не могший равнодушно видеть сиих беспримерных страдальцев, велел все, что можно было, сделать в их пользу. В Красном оправили дом для лазарета; все полковые лекари явились их перевязывать; больных оделили последними сухарями и водкою, а те, которые были поздоровее, выпросили себе несколько лошадей и тотчас их съели![391]
Подобных случаев было немало. В другом письме Глинка рассказывает:
Тогда же, в пылу самого жаркого боя, под сильным картечным огнем, двое маленьких детей, брат и сестра, как Павел и Виргиния, взявшись за руки, бежали по мертвым телам, сами не зная куда. Генерал Милорадович приказал их тотчас взять и отвести на свою квартиру. С того времени их возят в его коляске. Пьер и Лизавета, один 7, а другой 5 лет, очень милые и, по-видимому, благовоспитанные дети. Всякий вечер они, сами собой, молятся Богу, поминают своих родителей и потом подходят к генералу целовать его руку.
Теперь эти бедняжки не вовсе сироты. Вчера между несколькими тысячами пленных увидели они как-то одного и вдруг вместе закричали: «Вот наш батюшка!» В самом деле это был отец их, полковой слесарь. Генерал тотчас взял его к себе, и он плачет от радости, глядя на детей. Мать их – немка – убита. Рассказать ли тебе об ужасном состоянии людей, которые давно ль были нам так страшны?…