Не будем приводить здесь полный ряд аргументов, высказанных Трубецким в пользу тезиса о соборной природе сознания, но укажем на один из них, опять-таки в весьма значительной степени связанный с духом мысли Хомякова. Говоря о человеческой памяти и указывая на то, что феномен памяти шире сознания, что память включает в себя и чувственный опыт – причем не только отдельного человека, но и целых поколений и даже наций, Трубецкой выдвигает идею родовой памяти. Есть своеобразная взаимозависимость между личностью и родом: то, что приобретает личность в своем собственном опыте, становится достоянием рода, и напротив, сам личностный опыт организуется универсальными, родовыми формами.
В этих бесспорных словах – залог политической позиции братьев Трубецких, стремившихся к общественному идеалу благородного либерализма, мере и здравому смыслу в политике. Но ведь и Хомяков отнюдь не был охранителем и ретроградом, помышляя о будущем России, о ее гражданских свободах. Только эта свобода и на личностном уровне, и на уровне общественном была связана для него с той самой «родовой памятью», с нажитым отцами и дедами богатством веры и духа. «В оковах предания есть свобода, потому что внешняя жизнь уже готова для внутреннего духа; в свободе реформы есть рабский труд, потому что мысль должна себе создать внешние образы, заклейменные неизбежным произволом»[455].
И еще один момент философского преемства (они нами далеко не исчерпаны) стоит здесь отметить. Это воспринятое Трубецким у Хомякова (возможно, через Вл. Соловьева) философское употребление понятия веры, которая превращается в одну из познавательных способностей, необходимую и даже первоначальную данность цельного разума. По словам апостола Павла, вера – «уповаемых извещение, вещей обличение невидимых» (Евр. 11, 1). Во Втором письме к Ю. Ф. Самарину А. С. Хомяков дал такое определение веры: «Я назвал верою ту способность разума, которая воспринимает действительные (реальные) данные, передаваемые ею на разбор и сознание рассудка. В этой только области данные еще носят в себе полноту своего характера и признаки своего начала. В этой области, предшествующей логическому сознанию и наполненной сознанием жизненным, не нуждающимся в доказательствах и доводах, сознает человек, что принадлежит его умственному миру и что миру внешнему. Тут, на оселке воли, сказывается ему, что в его предметном (объективном) мире создано его творческою (субъективною) деятельностью и что независимо от нее»[456]. Вера, которая, казалось бы, могла быть отнесена в сторону субъективного элемента в познании, и дает по Хомякову отчетливое различение (с помощью воли) мира субъективного, внутреннего и объективного, не зависящего от человека. Именно такую функцию выполняет вера и у Трубецкого: «Вера, как неизбежный элемент нашего чувственного и рационального познания, имеет другой предмет, отличный от духа: она убеждает нас в реальности внешнего мира, в реальности предметов чувства и разума. Мы верим в реальность других существ вне нас, которые мы признаем либо на основании чувственного опыта, либо на основании логических умозаключений от такого опыта»[457].
Две большие философские статьи С. Н. Трубецкого носят, бесспорно, приготовительный характер. В них даются контуры большого философского замысла, осуществить который философу было не суждено. Но и здесь есть удивительное сходство с Хомяковым. Его философские статьи и письма, таящие в себе буквально россыпь мысленных жемчужин, были написаны на закате жизни, как продолжение дела, начатого его умершим другом Иваном Киреевским. Они не составляют большой части в наследии Хомякова, считавшего себя прежде всего историком и жившего в мире религиозных систем и языковых этимологий. Этой части хомяковского наследия меньше всего повезло, его наиболее существенные работы по философии до сих пор не переизданы и, по сути, не востребованы современной культурой. Может, и к ним обратиться пора, чтобы получить неожиданные и живительные просветления среди запутавшихся философов-тугодумов, «держа внутри себя собор» со всеми родственными нам душами в прошлом русской культуры.
И. В. Дубинина, А. Д. Кожевникова, Д. А. КожевниковСлавянофильская традиция в творчестве В. А. Кожевникова
Владимир Александрович Кожевников (1852–1917) при жизни был мало известен русскому обществу, а по смерти разделил судьбу многих религиозных философов и богословов предреволюционной эпохи: труды его не переиздавались, даже имя упоминалось редко, в основном в перечислениях, в тени более знаменитых имен – П. А. Флоренского, С. Н. Булгакова, А. С. Хомякова, М. А. Новоселова.
Первое слово, согласно повторяемое многими, писавшими о Кожевникове, – ученый, «человек необъятной учености» (Бердяев). Современники удивлялись универсальности и основательности его знаний, но еще удивительнее было то, что Кожевников никогда никаких учебных заведений не оканчивал и дипломов не имел.
Владимир Александрович Кожевников родился 12 мая 1852 года в уездном городке Козлове Тамбовской губернии в состоятельной образованной купеческой семье потомственного почетного гражданина, получил прекрасное домашнее образование. Учебными пособиями для него служили труды Платона, Пифагора и Никомаха, Архимеда, Гиппарха и Птолемея, Аристотеля, Эвклида, Теофраста, Плиния и Диоскорида. В конце жизни Кожевников знал 14 языков, свободно владел восьмью. В Козлове в круг общения семьи входили Дуловы, Игумновы, И. В. Мичурин.
После смерти отца (мать потерял еще раньше) он вынужден был заняться финансовыми делами семьи и образованием двух младших братьев. Все это помешало ему получить университетский диплом: курс истории философии он прослушал как вольнослушатель Московского университета.
Хотя внешне жизнь Владимира Александровича была небогата яркими событиями, она обладала внутренним напряжением и целеустремленностью. В письме к Павлу Флоренскому он отмечал: «Интенсивность и разнообразие личных запросов, стремлений и переживаний были столь велики, что они постоянно усиленно просились вылиться наружу, и подавить это желание было мучительно трудно»[458].
Будучи обеспеченным человеком, Владимир Александрович никогда не состоял на государственной службе, являя собой едва ли не единственный для России пример независимого ученого. Он хорошо разбирался в музыке и живописи, много путешествовал (страны Европы, Аравия, Алжир, Тунис, Палестина), работал в крупнейших книгохранилищах Европы, занимался благотворительной деятельностью. Был женат на Анне Васильевне Андреевой, выпускнице Московской консерватории по классу фортепианной игры проф. В. И. Сафонова.
Он пристально следил за западноевропейским книжным рынком, был в тесном контакте с крупнейшими западными антиквариатами, собрал уникальную коллекцию ценнейших и редчайших монографий по духовной жизни древности, раннего христианства, Средних веков, эпохи Возрождения. Свою богатейшую библиотеку (десять тысяч томов) он завещал книжному собранию Румянцевского музея (ныне РГБ). Уже с 1881 года Кожевников периодически передавал в фонды музея различные издания – научные труды и архив своего рано умершего младшего брата-ботаника, каталоги художественных галерей, математические труды и др.
При всей универсальности интересов Кожевникова в нем как толкователе и ценителе явлений культуры совершенно не было того, что о. Павел Флоренский называл «идейной безродностью и культурным самочинием». Его вкусы отличались некоторой консервативностью и привязанностью к русской национальной традиции. Осознание своих исторических корней, острое чувство связи прошедшего с настоящим, любовь к русской культуре – при широкой европейской просвещенности – делали Кожевникова «носителем славяфильской и даже старомосковской» культурной традиции.
В начале 1900-х годов произошло сближение Кожевникова с кругом московских славянофилов (М. А. Новоселовым, Ф. Д. Самариным и др., позже – С. Н. Булгаковым и П. А. Флоренским), которое определило направление его дальнейшей жизни и деятельности. При его участии (вероятно, и денежном) Новоселовым было организовано издание «Религиозно-философской библиотеки», он с самого начала был постоянным членом «Кружка (или Общества) ищущих христианского просвещения», активным участником чтений для учащейся молодежи. Постепенно вокруг этого издания сложился круг лиц, который назвал себя «Обществом ищущих христианского просвещения». Общество находилось под покровительством еп. Феодора (Поздеевского) и духовно окормлялось старцами Зосимовской пустыни во главе со схимонахом Германом.
Вот список выявленных членов общества: М. А. Новоселов, Ф. Д. Самарин, о. Павел Флоренский, С. Н. Булгаков, В. Ф. Эрн, В. А. Кожевников, кн. Г. Н. Трубецкой, Ф. К. Андреев, Л. А. Тихомиров, прот. Иосиф Фудель, В. Свенцицкий, П. Б. Мансуров, А. С. Глинка-Волжский, С. А. Цветков.
«Возглавителями» кружка были M. А. Новоселов, которого друзья называли «авва Михаил», и Ф. Д. Самарин. Роль последнего в Обществе была велика. Он был племянником одного из столпов раннего славянофильства Ю. Ф. Самарина и нес в себе живое предание славянофильства. Федор Дмитриевич и его брат Петр Дмитриевич были живыми свидетелями заката славянофильства «золотого века», благоговейно относились к памяти дяди, были хранителями его рукописного наследия и бережными его издателями. Более того, их внешний и внутренний облик нес в себе дыхание той эпохи. О. Павел Флоренский следующим образом оценивал значение Ф. Д. Самарина для Общества:
Но для нас этот авторитет его был еще укреплен и усилен историческим местом Феодора Дмитриевича – именно местом его в истории славянофильства. Когда-то юнейший из старых, он стал потом старейшим из молодых. Этим определилось его особое значение для нас. Соборность сознания, этот важнейший член славянофильского исповедания, во времени являет себя как преемство. И е