Органическое понимание истории, культуры, при условии, что в качестве организма будет выступать отдельный народ, нация, конечно, исключает возможность единой общечеловеческой истории. Из него следует признание России самобытной страной, которая развивается на собственной почве, из собственных самобытных начал. Понятия «почва», «самобытные начала» в решении проблемы самобытности России, естественно, оказываются очень важными. М. Антонович в журнале «Современник» выступил с критикой почвенников, заявив, что понятие «почва» не более чем пустая фраза. Страхов в статье «Пример апатии» отвечает своему противнику, что «под именем почва разумеются те коренные и своеобразные силы народа, в которых заключаются зародыши всех его органических проявлений[519]. Думается, Антоновича этот ответ вряд ли удовлетворил. Не случайно в силу расплывчатости понятия «почва» и концепции «почвенничества» само «веяние» или направление после краха журнала Достоевских «Эпоха» собственно прекратило существовать. Но идея самобытности России продолжала свою жизнь в творчестве Страхова, Ф. Достоевского, друга Страхова Н. Я. Данилевского.
В более поздних работах Страхов пытался прояснить вопрос о самобытных основах русской народной жизни, о почве. Выявление этих начал мыслитель осуществлял, сравнивая основы духовной культуры Запада и России, т. е. используя ту же методологию, что и старшие славянофилы. Как известно, Страховым было издано трехтомное сочинение «Борьба с Западом в нашей литературе». В отношении Запада и России философ во многом стоит на славянофильских позициях. Под славянофильством Страхов понимал «протест против авторитета Европы, проповедь свободного развития». Защищая славянофилов, он писал, что, не понимая их, им приписывают одно – идею, что «Запад гниет». Идеал славянофильства, согласно Страхову, шире, богаче, плодотворнее своего проявления. «Для того чтобы войти в дух славянофильства, нужны условия не стеснения и подчинение, нужно не просто питать в себе русские инстинкты, но еще иметь живое чувство нравственной свободы, живое отвращение от умственного рабства»[520]. Западники, по его мнению, исповедуют свободу, а в сущности являются рабами европейских понятий.
В конечном счете, можно сказать, что Страхов, как и славянофилы, видел основы духовной жизни народа в религиозных началах, а в религиозных началах выделял нравственные начала, жившие в русском народе. Однако, в отличие от старших славянофилов, Достоевского, Страхов не делал акцента на том, что народные начала коренятся в христианстве, православии. И, собственно, никогда эту мысль четко и прямо не проговаривал, она существовала у него имплицитно. Акцент делался на нравственных устоях жизни русского народа. Роль религии виделась им в том, что она дает высшие, абсолютные идеалы, придает смысл человеческой жизни, без нее, был уверен философ, люди превратились бы в животных. Почва, по Страхову, – это нравственные идеалы, духовные ценности, исконно присущие русскому народу: смирение и могучая духовная сила, способность к самопожертвованию, добро, простота, правда. Запад, настойчиво проводил он мысль, живет материальными интересами, для русского человека главное – внутренние духовные ценности. Самобытная Россия являет фактически пример нового типа для истории.
Развивая идею самобытности России, Страхов старался избежать крайностей, хотя ему не всегда удавалось быть объективным. Следует отметить, что в социальных вопросах у философа преобладают «ценностные» аргументы, а не научные. Тем не менее он старался сгладить некоторые крайности у Данилевского. Мыслитель пытался отмежеваться от национализма, в котором его и, прежде всего, Данилевского обвинял В. Соловьев. Известно, что, откликаясь на польское восстание, Страхов в журнале «Время» опубликовал в 1863 году статью «Роковой вопрос». Из-за нее журнал был закрыт, а на Страхова посыпались обвинения в непатриотической позиции. В ответ на упреки Соловьева в том, что принцип национальности противоречит требованиям гуманизма, нравственности, религии, Страхов пишет, что начала народности имеют положительную сторону. Они предполагают правило: «Народы, уважайте и любите друг друга! Не ищите владычества над другим народом и не вмешивайтесь в его дела»[521]. Тем не менее объективно акцент на национальных началах в многонациональном государстве чреват проявлением национализма. С выдвижением национальных идей в таком государстве надо быть крайне осторожным.
Нельзя сказать, что Страховым аргументированно, четко описывается, в чем же состоит самобытность национальных народных начал. Отзываясь на статьи Страхова «Письма о нигилизме», Л. Толстой с явным раздражением делает замечание по поводу того, что автор в качестве основы обсуждения берет народ:
…в последнее время слово это стало мне также отвратительно, как слово церковь, культура, прогресс и т. п. Что такое народ, народность, народное мировоззрение? Это не что иное, как мнение с прибавлением моего предположения о том, что это мое мнение разделяется большинством русских людей. («Я знаю народные идеалы». Это можно сказать, но сказать ясно, в чем они состоят, и высказать действительные нравственные идеалы). Вы оцениваете во имя идеалов народа и не высказываете их вовсе. В последней статье вы судите с высоты христианской и тут народ ни при чем. И это одна точка зрения, с которой можно судить[522].
Хотя Страхов не закрывает глаза на темные стороны российской действительности, но некоторые традиции, черты быта русского народа, не соответствующие нравственному идеалу, не становятся предметом его внимания. Возникают проблемы и с доказательством наличия тех черт самобытности, которые, по мнению Страхова, существуют бессознательно в духовном строе народной жизни, несмотря на ее бедность и темноту. Страхов, как и Данилевский, черпал аргументы из сферы русской литературы, искусства. За подтверждением жизненных сил России он обращается прежде всего к Пушкину и Толстому: «Пока жива и здорова наша поэзия, до тех пор нет причины сомневаться в глубоком здоровье русского народа»[523]. Силу своего духа народ, утверждает мыслитель, впервые продемонстрировал в 1812 году.
Главная задача, которая стоит перед страной, по мнению отечественного философа, – сделать бессознательно живущие в народе начала сознательными и ввести их во все сферы нашей общественной жизни. На наш взгляд, общность устремлений Страхова и старших славянофилов несомненна. Но рецепта, как это сделать, он не дал. Страхов с болью писал о том, что русская интеллигенция оторвалась от народа, от своей родной почвы, кинулась слепо подражать Западу. Мыслитель не отрицал достижения западной цивилизации, но вред слепого подражательства видел в том, что ослепленная Западом интеллигенция, молодежь «пропускает все лучшее, что есть в родной стране и у Запада берет не лучшее, ибо она его тоже не понимает».
Поразительно, насколько современно звучат слова Н. Н. Страхова.
Вечные ученики Запада, мы избалованы обилием чужого ума, мы поглощаем его без разбора и не можем отвыкнуть от легкомыслия и непоследовательности. От этого наше просвещение не только не исполняет высших и глубоких своих задач, а явно грешит против самых общих и элементарных требований. Сама европейская наука, если бы мы усвоивали не современные ее увлечения, а существенный ее дух, основные приемы, могла бы содействовать нам к приобретению умственной самостоятельности и, во всяком случае, дать нам опоры для суждения о Западе, для понимания упадка и внутреннего противоречия в его жизни. Научный дух заставил бы нас везде доходить до начал, не уклоняться от выводов, не останавливаться на полдороге, искать согласия между нашими понятиями, не принимать ничего на слово[524].
В социальных воззрениях Страхова есть общее со старшими славянофилами и различия. Поэтому его можно отнести к неославянофилам, хотя такие определения в данном случае, на наш взгляд, не имеют принципиального значения. Мыслителя роднит с ними общая проблема, которую одни остро поставили, а другой подхватил и продолжал ее осмысление, – проблема национальной самоидентификации. В книге «Бедность нашей литературы» Страховым подчеркивалось, что «первая наша бедность есть бедность сознания нашей духовной жизни». И у Страхова, и у Хомякова мы видим полицентрическое видение истории; достоинством такого взгляда является признание ценности, вклада каждого народа в мировую историю, здесь нет избранных и второстепенных народов. Так же как и Хомяков, Страхов видел специфику исторического развития России в том, что в ней отсутствовала и отсутствует сословная борьба. Страховым высказывалось мнение, что отмена крепостного права уничтожила последние следы всякого социального антагонизма. Государственность мыслилась ими как самодержавие. Они были единодушны в том, что русский народ, как отмечалось Страховым, никогда не отдавался исключительно материальным и государственным интересам, а, «напротив, постоянно жил и живет в некоторой духовной области, в которой видит свою истинную родину, свой высший интерес». Хомяковым утверждалось, что для русского народа важны прежде всего «совесть и дух». И Хомяков, и Страхов констатировали упадок христианской веры в западном мире. Их объединяла вера в русский народ, но у Страхова отсутствовала идея православного мессианизма. Далее, обоим мыслителям было присуще понимание западного просвещения как ограниченного. Страхов, в согласии со старшими славянофилами, видел выход для России в том, чтобы внести в просвещение лучшие начала, которые не надо искать, они уже есть в бессознательной жизни русского народа, в духовной его силе, исполненной смирения и могущества. Задача состоит в том, чтобы сделать их сознательными. Страхов видит в этом решении преимущество перед западниками, которые, по его мнению, желают прогресса в наших общественных порядках. Славянофилы, считал он, «брали дело гораздо выше и полагали главное в умственном преобразовании чувств и мыслей».