Главной своей задачей В. Иванов видит необходимость разобраться в том, что составляет суть славянофильства – как старого, так и нового. Это тем более важно, что В. Иванов соглашается с заглавием вышедшей в том же 1915 году брошюры Владимира Эрна «Время славянофильствует: Война, Германия и Россия» и подчеркивает, что само время, логика истории диктуют необходимость вновь осмыслить наследие славянофилов. Поэт-символист выделяет то главное, что, с его точки зрения, содержит в себе это направление: «<…> убежден, что не умерло и не умрет то существенное в славянофильстве, что можно означить словами: вера в Святую Русь»[537]. Настаивая на своем тезисе, В. Иванов пишет, что только на первый взгляд подобная вера – достояние многих, а Лев Толстой в свете такого подхода – западник, и далее поясняет свою мысль: «Что же такое “вера в Святую Русь”? Прежде всего – вера. <…> Утверждение бытия Руси как предмета веры… Ее исповедует Тютчев, говоря, что “в Россию можно только верить”. Земля русская и русский народ принимаются не как очевидность внешнего опыта, но как сущность умопостигаемая. <…> Славянофильство прежде всего – метафизика национального самоопределения и притом – метафизика религиозная: Русь умопостигаемая есть Русь Святая»[538].
В. Иванов поясняет, что для западника Русь только феномен, интерес к ней сосредоточивается на эмпирических реалиях и анализе возможных перспектив ее исторического развития. «Душа России для западника – понятие психологическое, не онтологическое; она – эмпирический характер народа. Глазам славянофила русская душа предстоит как мистическая личность, для которой все исторические, бытовые психологические определения суть только внешние облачения, временные одежды плоти, преходящие модальности ее сокровенного лика, видимого одному Богу»[539].
Нетрудно заметить, что такое понимание проблемы находится всецело в русле символистического понимания действительности. Мистическая реальность просвечивает сквозь видимое: задача художника – увидеть «знак», свидетельствующий об этой высшей сокровенной правде и постараться воссоздать ее, насколько он в силах это сделать. Как известно, символистическая метафизика во многом базируется на платонизме, на средневековой мистике, а также на философских идеях Германии конца XVIII – начала XIX веков. Существенные стороны этих учений были восприняты поколением любомудров, к которому можно причислить и Хомякова. Так что он как религиозный поэт – один из «несомненных предшественников русских символистов рубежа XIX – XX веков. Представляется закономерным то, что в начале ХХ века неославянофильское миропонимание обнаруживается не столько у философов-публицистов, сколько у поэтов, развивавших мифологему Святая Русь.
Примером тому может быть поэтическое творчество самого В. Иванова, прозревавшего Святую Русь как выражение сокровенной души русского народа. Отталкиваясь от стиха евангелиста Матфея «ибо иго Мое Благо, и бремя Мое легко», а также от тютчевского «Эти бедные селенья», поэт создает стихотворение «Милость мира» (1890-е годы), которое согласуется с самыми задушевными идеями славянофилов:
Единого разноглагольной
Хвалой хвалить ревнует тварь.
Леп, Господи, в Руси бездольной
Твой крест и милостный алтарь!
И нужен нам иконостаса,
В венцах и славах, горний лик,
И Матери скорбящий лик,
И лик нерукотворный Спаса.
Ему, кто зрак прияв раба,
Благий, обходит наши нивы, —
И сердца темная алчба,
И духа вещие порывы!..
Касаясь в статье «Живое предание» проблемы мессианизма, В. Иванов пишет, что славянофилы не переступали границы, отделяющей веру в особое предназначение Руси от «национального надмения»[541], никогда не отождествляли «богоносного призвания Руси с притязаниями боговоплощения»[542]. Данное стихотворение находится в русле собственного толкования: «Русский народ мыслится богоносцем так, как богоносец, по православному учению, и всякий человек, имеющий воскреснуть во Христе и неким таинственным образом обожествиться»[543].
Живым славянофильским духом пронизано и стихотворение В. Иванова 1900 года «Стих о Святой Горе», где в качестве эпиграфа приводятся предсмертные слова В. Соловьева «Трудна работа Господня». Характерно начало стихотворения, равно как и весь его стилистический строй, восходящий к фольклорной поэтике:
Ты святися, наша мати – Земля Святорусская!
На твоем ли просторе великом,
На твоем ли раздолье широком,
Что промеж Студеного моря и Теплого,
За теми лесами высокими,
За теми озерами глубокими
Стоит гора до поднебесья (с. 94).
В стихотворении речь идет об искании нехоженых троп к Святой Горe, «где труждаются святые угодники <…> Ставят церковь соборную, Богомольную». Эта церковь нагорная невидима, и сами угодники об этом сокрушаются и просят Матерь Пречистую:
Ты яви миру церковь невиданную,
Ты яви миру церковь заповеданную! (с. 95).
Богородица отвечает «умильным печальникам», что надлежит им «в терпении верном» ожидать сроков:
Как сама я той годиной пресветлою,
Как сама я, Мати, во храм сойду:
Просветится гора поднебесная,
И явится на ней церковь созданная,
Вам в обрадовании и во оправдание,
И Руси великой во освящение
И всему миру на осияние (с. 196).
О том же самом грядущем Откровении читаем мы и в статье поэта:
Поиски Руси невидимой, сокровенного на Руси Божьего града, церкви неявленной, либо слагаемой избранными незримыми строителями из незримого им самим камня на Святой Горе, либо таимой в недрах земных, на дне ли светлого озера, <…> эти поиски издавна на Руси деялись и деются и многих странников взманили на дальние пути… Так, Святая Русь, становясь предметом умного зрения, как в бытийственной тайне сущая, являлась созерцателям этой тайны чистым заданием, всецело противоположным наличному, данному состоянию русского Мира. «Не имамы зде пребывающего града, но грядущего взыскуем»[544].
О том, насколько устойчивы эти идеи в творчестве В. Иванова, свидетельствует и стихотворение «Москва», написанное в 1904 году и посвященное А. М. Ремизову. Москва мыслится здесь сродни Невидимому Граду Китежу, таинственному хранителю Небесной России:
Влачась в лазури, облака
Истомой влаги тяжелеют.
Березы никлые белеют,
И низом стелется река.
И Город-марево, далече
Дугой зеркальной обойден, —
Как солнца зарных ста знамен —
Ста жарких глав затеплил свечи.
Зеленой тенью поздний свет,
Текучим золотом играет;
А Град горит и не сгорает,
Червонный зыбля пересвет (т. 1, с. 283).
Проблема соотношения России земной и небесной – одна из ключевых в символистической поэзии. В. Иванов, питаясь токами, идущими от религиозной народной и литературной традиции, тонко чувствовал ее. Но никто, кажется, более А. Блока не сделал в начале XX века, чтобы проблема эта стала животрепещущей для его современников и вошла в душу последующих поколений русских людей.
Александр Блок – фигура крайне сложная. Его поэтические идеи не укладываются в рамки славянофильских доктрин. К примеру, он сам в знаменитом письме К. С. Станиславскому, объясняя свое понимание темы России, писал, что он сторонник нового славянофильства – без православия и самодержавия, но с острым осознанием народности как ключевой для себя ценности. Мало кто из русских интеллигентов начала ХХ века был столь внутренне сопричастен тому началу, которое можно назвать соборной душой русского народа, как Блок: он ощущал эту сокровенную Россию как главную, едва ли не единственную любовь своей жизни.
Россия Блока – это и его Прекрасная Дама, и Жена, облаченная в солнце, и таинственная Незнакомка, и Подруга Светлая, и Снежная Маска, и чарующая Фаина, и даже страстная Кармен, и падшая Катька из «Двенадцати», но главное – та простонародная красавица, чей мгновенный взор из-под платка навсегда входит в сердце. Эти изменчивые лики родины он видит в снегу и в пыли дорожной, в размывах глины и в разливах рек, в кровавых отсветах заката и в завываниях вьюги, в церковном пении девушки и в тяжелом сне грешника – и все рождает в нем неизменное чувство: «Да, и такой, моя Россия, / Ты всех краев дороже мне».
Раздумья славянофилов о России предопределили многое и в блоковском миропонимании. В Блоке нет устойчивости хомяковской веры, но есть сознание пути России, о котором Хомяков сказал: «Светла твоя дорога…» Характерно, что светла дорога, по мысли Хомякова, не только «трезвенным смиреньем» народа, но и потому, что озарена грозовыми раскатами, освящена служением на ниве кровавых битв («Раскаявшейся России», 1854). «Ангел Бога с огнесверкающим челом» – такой предстает Хомякову родина в годину испытаний. Православная Россия для него – Христово воинство: он призывает Россию сбросить с себя бремя грехов и встать за братьев «в пыл кровавых сеч» («России», 1854). «И вечный бой! Покой нам только снится!» – в унисон ему провозглашает Блок. Но он же и томится тем, что видит в лицах людей своего поколения «кровавый отсвет».