Обетование грядущего спасения и апокалиптические мотивы были близки славянофилам, как и всем христианам. Что касается блоковских поэтических откровений, то они в меньшей степени освещены упованием. У него есть чувство сораспятия Христу, но почти без надежды на воскресение:
Христос! Родной простор печален!
Изнемогаю на кресте.
Но челн твой будет ли причален
К моей распятой высоте?
Роковой разлом сказывается и в его видении России. Она для него то пленительная в своей женственной силе подруга, которая всегда ждет своего героя («В густой траве пропадешь с головой…»), то Спящая красавица, чьей одежды он не смеет и не хочет коснуться («Русь»). Он словно предпочитает порой видеть Русь вот такой, спящей в своей родной стихии, нежели объятой мглой ночной и зарубежной. Известно, что К. Леонтьев в своем охранительном порыве предлагал Россию подморозить, дабы ее не коснулась гниль Запада. Блок задумывается над тем, стоит ли будить красавицу и в какой новый плен она попадет, пробудившись? Трагизм нового времени накладывает на поэта свою печать. Он готов слушать чудную сказку, под которую дремлет Невеста. Он готов и сам творить подобный миф, но все более его охватывает чувство того, что родной, питавший его миф завершает свой цикл. Героический эстетизм идущего на смерть воина звучит в стихотворении 1905 года:
Еще прекрасно серое небо,
Еще безнадежна серая даль.
Еще несчастных, просящих хлеба,
Никому не жаль, никому не жаль!
Трагически-возвышенно звучащее еще подчеркивает особый временной момент – на стыке прошлого и будущего. «Холодные светы» одевают «зимний дворец царя». И вряд ли устоит «Латник в черном» на его крыше – уже застигает его заря. Это заря вечерняя. Остается одно: «С дикой чернью в борьбе бесполезной / За древнюю сказку мертвым лечь».
И все же Блок с особой художественной достоверностью сумел сомкнуть прошлое и настоящее Родины, почувствовать ее историю как нечто, проходящее через его сердце. Цикл «На поле Куликовом» (1908) словно рожден Откровением свыше:
И с туманом над Непрядвой спящей,
Прямо на меня,
Ты сошла, в одежде, свет струящей,
Не спугнув коня.
Серебром волны блеснула другу
На стальном мече,
Освежила пыльную кольчугу
На моем плече.
И когда, наутро, тучей черной
Двинулась орда,
Был в щите твой лик нерукотворный
Светел навсегда.
Слово, которое венчает цикл «На поле Куликовом», – «Молись!» Здесь звучит и готовность к новым испытаниям, предчувствие «высоких и мятежных дней», и сознание того, что опорой в наступающей мгле может быть все та же, завещанная предками, вера в Святую Русь.
Революционная и апокалиптическая поэма «Двенадцать» повествует о конце мира, которому принадлежал поэт. Казалось бы, это во многом и конец славянофильских мечтаний об особом пути России. Но обещанное в Откровении второе пришествие Спасителя прозвучало и здесь. Незримый для новых «апостолов», вновь и вновь распинаемый, Он ведет грешную Святую Русь, с ее дикой чернью, по неведомой еще дороге. А если это Он ведет, то выведет ко спасению. Древняя ли это сказка или новая, но Блок, умирая, лелеял ее в душе.
Весь XX век история вновь и вновь ставила перед нашими соотечественниками вопросы, заостренные в полемике славянофилов и западников в середине XIX века. Вряд ли кто из философов или художников начала XX века может быть наречен полноправным наследником «дедов». Но значимость этого наследства ощущали очень многие. Оно отзывалось в монологах и диалогах «внуков», составляя сложную совокупность неославянофильского Символа веры, подчас модернистически ослабленного, подчас болезненно заостренного.
Иногда казалось, что наследие «расхищено, предано, продано». Но все возвращается на круги своя. «Время славянофильствует», – хотелось бы повторить за публицистом начала XX века.
А. В. ЛомоносовВ. В. Розанов об А. С. Хомякове
Имя А. С. Хомякова было для В. В. Розанова, выдающегося русского философа-публициста, знаковым и символичным. Оно воплощало для Розанова основные черты идейного наследия славянофильства. Вновь и вновь обращаясь к духовному авторитету Хомякова, Розанов утверждал: «<…> навсегда он был и останется самою высокою вершиною, до которой достигла так называемая “славянофильская мысль”»[545]. Никто из славянофилов не был удостоен со стороны Розанова таким количеством статей, как А. С. Хомяков[546]. Нам известно 7 статей, которые Розанов посвятил непосредственно Хомякову и его творчеству.
Хомяков и славянофилы, по верному замечанию Розанова, «положили остов “русского мировоззрения”, которое не опрокинуто до сих пор»[547], «<…> “общий очерк дела” ими поставлен верно; идеал, к которому они зовут, – есть действительный идеал»[548]. Этот тезис проходит красной нитью во всех работах Розанова о Хомякове и славянофильстве.
Первые свидетельства о знакомстве В. В. Розанова с творчеством А. С. Хомякова относятся еще ко времени обучения Розанова в Московском университете на рубеже 1870–1880-х годов. По его воспоминаниям, в это время, на 3-м курсе историко-филологического отделения, студент Розанов запоем читал сочинения славянофилов, особенно Хомякова и И. В. Киреевского. В те же годы Розанов даже стал обладателем стипендии, носившей имя А. С. Хомякова.
Петербургский период жизни Розанова начинался с творческого горения воплотить в жизнь идеи славянофилов. Но встреча с конкретными людьми, заявлявшими о собственной принадлежности к славянофильской партии, внесла существенные коррективы в идейные устремления русского литератора. В 1890-х годах внимание Розанова к работам Хомякова настойчиво пытался привлечь его друг Иван Федорович Романов (псевдоним – Рцы). Он чуть не в каждом письме рекомендовал Розанову черпать вдохновение в богословских статьях Хомякова. Но Розанов все не поддавался на уговоры своего коллеги по службе в Государственном Контроле и оставался холоден к его увлечению. Атмосфера ханжества и лицемерия, имевшая место в кружке консерваторов-псевдославянофилов Тертия Филиппова, к которому принадлежали и Розанов с Романовым, не лучшим образом сказалась на личном восприятии славянофильских уроков со стороны Розанова. В среде славянофильствующих чиновников Розанов практически ежедневно наблюдал отступление от сакральных основ православной веры. Например, он отмечал, что «они же (будто бы) архиправославные, и напр<имер> карточки и бюсты Хомякова – у них на столах и в углу вместо образов»[549], а в то же время сослуживцы «прямо видели» его «страдания и из-за нужды литературную гибель – последней даже радовалась эта цыганская сволочь»[550] (речь шла об А. В. Васильеве и однофамильце истинных славянофилов Н. П. Аксакове).
К началу ХХ века Розанов заявил о своем публичном разрыве с консервативным лагерем журналистики и начал писать статьи, непосредственно посвященные Хомякову. Последующие годы говорят о том, что мыслитель весьма критично оценивал отдельные ипостаси личности великого славянофила. Правда, здесь необходимо отметить, что критический пафос статей Розанова в адрес Хомякова постепенно снижался по мере погружения вглубь ХХ столетия и приближения к 1917 году. Литературное обращение Розанова к наследию Хомякова началось с публикации положительной рецензии на отдельные тома Собрания сочинений А. С. Хомякова в восьми томах. Само название статьи во многом говорит об отношении рецензента к представляемым работам лидера славянофилов – «Интересные книги, интересное время и интересные вопросы» (Новое Время. 1900. 11 июля). В 1904 году утверждение о гениальности Хомякова сопровождалось со стороны Розанова множеством оговорок, вроде того, что признающих его гением «энтузиастов очень немного» и встретить их можно лишь «несколько десятков у нас и западных славян – людей уединенных, кабинетных, книжных»[551]. А в 1910 году Розанов сам назвал Хомякова гением, правда, в «непривычной и тяжелой» для нашей культуры форме – в области мысли, а вовсе не в традиционных областях литературы: поэзии или художественной прозы[552].
Всегда неизменным оставалось убеждение Розанова в исторической необходимости и своевременности появления Хомякова на арене русской общественной мысли именно в 40–50-х годах XIX века. Это публицист подчеркивал и в 1904, и в 1916 годах. Именно в годы николаевской России было невероятно трудно связать умственную жизнь светского общества России с Церковью. Это хоть и в небольшой мере, но удалось тогда сделать Хомякову. Правда, за счет придания своим богословским работам некоторого «протестантского привкуса», рационального и гуманитарного начал. Без этого, полагал Розанов, богословие просто осталось бы не понятым его современниками-интеллигентами, воспитанными на сочинениях Белинского, Герцена и Грановского. Как образно замечал публицист, «чтобы “причаститься”, надо сперва научиться “пить”. Просто – “пить воду”»[553]. «Никто и никак не хотел “пить”, ни – сгущенного православного вина, ни протестанской водицы». И как в медицине факт собачьего бешенства начинается водобоязнью, так и в жизни русского общества начинался «процесс “политического бешенства”». «При таком положении поднимать стяг внимания к Церкви, зова в Церковь было невероятно трудно. И то, что сделал, однако, Хомяков при этих условиях, было поистине “горою”»