«В одном месте критик книги В. З. Завитневича называет Хомякова, “пожалуй, самою благородною личностью новой России” – и такими словами, конечно, все сказано». Далее Розанов цитирует Флоренского: «Это как бы пересказ Хомякова, но почти без интонаций. Между тем Хомяков ли – водопад идей и тем – не возбуждает острых и тревожных вопросов?»
Далее Розанов продолжает: «Все это – как отточено, и ни одного слова не поставишь иначе. Тем не менее, принимая во внимание 20-летний труд над Хомяковым, просто и прямо берешь в охапку и доброго профессора и три его увесистых тома и кричишь: золото! золото! Смотрите, сколько старик притащил нам, молодым читателям, золота!» «Труд, седой труд сам по себе до того величественно-почтенен, что прямо не думаешь о критике и не хочешь критики». Таким образом, Розанов берет Завитневича под свою защиту от критики Флоренского.
Далее Розанов протестует против определения Хомяковым церкви как «организма любви»: «Вообще это определение Хомякова до того недостаточно, что внушает улыбку. Тогда зачем Христос и сама наконец церковь? С любовью мы сами устроимся. Источим реки оной из себя…» «Так лет 15 назад и я думал об этом определении Хомякова. Затем жил. Толкался на свете, 15 лет – не мало: и, оглядываясь, думаешь: много я видел мудрого, много ученого <…> но ничего не видал лучше доброго человека. А ведь это формула Хомякова, вставленная зерном в церковь. “Любовь” ужасно проста и неинтересна. Как вода: не чай, не ром; а просто вода. “Какая скучища”. А вот без этой скуки никак не проживешь. Без этой “скуки” мир превратился бы в ад и люди бы задохлись. Какой же вывод? Да что опровергнуть Хомякова логически во многих случаях очень легко, но что-то есть в его словах “от чистого сердца” – за что поваливший его противник наклонится и поцелует его. Дело в том, что Хомяков есть (да и Флоренский это знает) великая и прекрасная личность, и как-то он истинен и насыщает душу нашу в пафосе своем, в том, куда устремлялся, совершенно независимо от часто неудачно сказанных слов и “неверных тезисов”… »
Далее Розанов критикует уже сам метод подхода Флоренского к Хомякову: «… Утонченный филаретовский скальпель – стальной работы. А сталь (и Флоренский тоже это знает) запрещена к употреблению в построениях храма ветхозаветного, а уж тем паче христианского».
Подводя итоги, можно сказать, что в первых работах 1904 года отношение Розанова к Хомякову и славянофильству в целом было весьма сдержанным (одно название статьи – «Поминки по славянофильстве и славянофилам» говорит о многом). Но в более поздних работах 1910 и 1916 годов оно становится, безусловно, положительным. Исторический опыт России помог Розанову оценить всю правоту главных предсказаний и предвидений славянофилов: Россия действительно не пошла по пути Западной Европы, а избрала свой сложный и мучительный путь.
А. В. СоболевОтец Георгий Флоровский и старшие славянофилы (о гносеологическом родстве)
К счастью, первоначально заявленная мною тема («Хомяков и о. Г. Флоровский») фактически совпала с темой А. И. Кырлежева, и это дает мне повод несколько уклониться в сторону во избежание повторений. Я выделю лишь один аспект сближения взглядов Флоровского и старших славянофилов, а именно гносеологический, но зато поговорю об этом подробнее в надежде затронуть не только периферию, но и жизненный нерв их мировоззрения.
Как заметил Гуго фон Гофмансталь, «величие стиля определяется не тем, что говорится, но тем, что умалчивается». В творческой душе всегда гнездится цензор, который безжалостно отсекает второстепенное, чтобы расчистить дорогу главному и тем самым направить мысль в глубину. Талантливая мысль всегда содержит в себе ценностную составляющую, которая руководит процессом и нацеливает его на духовное возрастание личности.
Прошло уже почти 25 веков с тех пор, как Платон сделал одно поразительное наблюдение. Он заметил, что когда в семье благородных родителей воспитывается приемыш, который не знает о своем подлом происхождении, то этот ребенок, а затем юноша приучается прислушиваться в своей душе не только к бурным порывам, но и к более приглушенным и возвышенным мотивам. Когда же он вдруг узнает тайну своего происхождения, то душа его как бы перерождается. Он утрачивает веру в побеждающую силу любви и начинает доверять только грубым чувствам и резко очерченным мыслям. Так формируется рационалист и нигилист.
Но если Платон с горечью и сожалением констатирует деградацию в душе плебея высокого строя личности, то Аристотель, напротив, с особым тщанием отыскивает в человеческой душе и уме то, что не зависит от его благородства или неблагородства, отыскивает то, что делает его в конечном итоге бездушным автоматом. Скорее всего, именно эта установка помогла Аристотелю разработать силлогистику, то есть технику мышления, выводящую мышление из под контроля оценки.
В XII веке Абеляр приспособил это открытие Аристотеля к новым условиям и умудрился именно технику мышления сделать предметом повального увлечения среди молодежи. Так возникло «школярство» или «схоластика», то есть азартная игра внешними формами мысли. Именно это «овнешнение», «опредмечивание» мыслительной деятельности вывело ее из под контроля со стороны глубоких и возвышенных переживаний и навечно связало с сильными, но низменными страстями. (Уж не эти ли «высвобожденные» инфернальные страсти напитали энергией западную цивилизацию в ее дальнейшем триумфальном шествии по пути технического и всякого иного «прогресса»!?)
Почему такое стало возможным? Да потому, что для молодого человека важна вовсе не истина (которая еще неизвестно что такое), а четкая фиксация в глазах публики собственного превосходства. Важна не истина, а победа (в данном случае в схоластическом споре). Чтобы четко зафиксировать «результат», т. е. победу, нужны измерители (голы, очки, секунды). Только мышление, опосредованное измерением, вынуждает считаться с собой. И при этом совершенно упускается из виду, что разжигание страстей спортивной борьбы, крысиные гонки за «результатом» неизбежно приводят к измельчанию души, к выталкиванию ее на поверхность и к отрыву от истины. Утрачивается понимание того, что философское познание и «измеряемый результат» – это две вещи несовместные.
Нравится нам это или нет, но массовое общество – реальность, и оспаривать его право на жизнь бессмысленно. Вопрос в другом: а имеет ли право на жизнь еще и нечто другое?
Все мы помним, пушкинский Моцарт в порыве благодарности за редкостный дар сочувственного понимания воскликнул:
Когда бы все так чувствовали силу Гармонии!
Но, как мы опять же помним, он тут же и осекся:
Но нет: тогда б не мог и мир существовать;
Никто б не стал заботиться о нуждах низкой жизни;
Все предались бы вольному искусству.
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой…
Да, «польза» – это великое слово. Кажется, что весь мир вращается вокруг пользы. И все же остается открытым вопрос: а не «полезны» ли для выживания человечества также и «пренебрегающие презренной пользой»? Может быть, без них, то есть без занесенных в «Красную книгу» платонов, моцартов и пушкиных мир вообще сорвется со своей оси и полетит в тартарары?
Двадцатый век убедительно доказал, что подавляющее большинство сфер человеческой деятельности может, а значит, и должно быть организовано по типу массового производства. Это – экономика, техника, наука, поп-искусство. И все же сохраняется несокрушимая вера в то, что в мире должны существовать также и оазисы духовной тишины, такие как религия или высокое искусство. Таким же оазисом должна стать, по мысли старших славянофилов, и философия, но философия не школярски-наукообразная, а духовно-творческая. Ни минуты не сомневаясь в огромной значимости и полезности обезличенного «технического» знания, славянофилы со всей остротой поставили вопрос о не меньшей значимости знания иного рода, а именно знания личностного, процесс добывания которого связан не с обездушиванием и обезличиванием человека, но с его духовным возрастанием.
«Мышление, отделенное от сердечного стремления, есть, – пишет И. В. Киреевский, – <…> развлечение для души, как и бессознательная веселость. Чем глубже такое мышление, чем оно важнее, по-видимому, тем, в сущности, делает оно человека легкомысленнее. Потому серьезное и сильное занятие науками принадлежит также к числу средств развлечения, средств для того, чтобы рассеяться, чтобы отделаться от самого себя»[582].
Научное мышление не только подавляет «сердечные стремления», не только помогает человеку «отделаться от самого себя», оно в силу своей аналитичности культивирует в человеке склонность даже внешнюю реальность воспринимать в аспекте разложения и распада. Оно исходит из ложного убеждения, будто от анализа можно вернуться к синтезу легко и без потерь. Но если из яйца яичницу действительно сделать просто, то из яичницы «синтезировать» вновь яйцо невозможно.
Из школьного курса биологии мы знаем, что все живое вовлечено одновременно в два разнонаправленных процесса. С одной стороны, в процесс ассимиляции, усвоения, синтеза, с другой – в процесс диссимиляции, разложения, растления. Оба процесса равно необходимы для выживания человека, но можно ли к ним относиться как к равнозначным?
Пафос славянофильской гносеологии – это острое переживание того факта, что познание не является духовно нейтральным процессом. Познание – это процесс, который совершается в самом бытии. И каждый должен совершить фундаментальный выбор – на стороне каких сил он желает участвовать в этом процессе?
Если человек принял решение противостоять силам растления и распада, то он обязан прежде всего в самом себе культивировать способность «собирающего» мышления, культивировать способность восприятия реальности в ее «высшем» проявлении, т. е. способность восприятия «преображенной», «благодатной» реальности. А это и значит развивать в себе зачатки «верующего разума».