Несмотря на ставшее предметом пересудов замечание редактора, в статье Ап. Григорьева дана восторженная оценка деятельности славянофилов: «глубокое мышление И. Киреевского», «блестящие, оригинально-смелые и широкие взгляды Хомякова», «полное веры, любви и жизни слово архимандрита Феодора».
Очевидно, в статье редактор снял эпитет «глубокий» («глубокие мыслители»), и на этом правка закончилась. Вот это «злополучное» место:
Все это философские принципы, в которых много истины, в которых все, пожалуй, – истина, кроме одной, по видимому, совершенно второстепенной, невыдающейся на первый план мысли, мысли о «потерянных, напрасных и может быть – погибельных трудах». Все остальное не новость, все остальное встречаем мы в мыслителях как Хомяков, Киреевский, отец Феодор (я напоминаю только о ближайших к нам) – и видим, что оно не ведет ни к отрицанию свободы общественной, ни к отрицанию красоты в искусстве, ни к отрицанию испытующего духа в философии, а напротив, придает только всем этим возвышенным стремлениям силу, прочность, центр. Но эти высокие основы – может быть, по сущности своей представляют собою такую высокую и острую крутизну, на которой в желаемом равновесии могли удерживаться только глубочайшие христианские мудрецы первых семи веков и весьма немногие из современных, наследовавшие от них не букву, которая мертвит, а дух, который животворит. Немногие дошли до той высоты воззрения, потребной для простой и великой в простоте своей мысли о. Феодора, что для Христа человеческий разум вовсе не так ничтожен, как для нескольких поборников застоя и насильственного единства, для нескольких духовных централизаторов, которым всякие пути, уклоняющиеся от буквы, представляются «усилиями потерянными, трудами напрасными, а может быть и погибельными». Централизаторы, приверженцы буквы, странная ирония! – становят свой собственный разум, т. е. свое личное, скованное понимание буквы мерилом путей великой к таинственно-неусладимой силы и, – не зная ни ее последующих проявлений, ни ее конечных целей, произносят с высоты присвоенного себе авторитета приговор всяким путям, кроме тех, которые условлены их буквою… Вред, происходящий от такого произвольного, хотя вместе и рабски-буквального указания путей, ужасен и в области мышления и в области искусства и в области жизни. Много ли, повторяю, найдется Хомяковых, Киреевских, отцов Феодоров?[602]
Попробуем распутать то, что запутал в своих противоречивых свидетельствах Н. Страхов.
Первым, кто попытался возразить страховской трактовке отношений братьев Достоевских и Ап. Григорьева к славянофилам, был сам Достоевский: «Н. Н. Страхов хоть и представляет далее в статье своей комментарий на слова моего брата, приведенные Аполлоном Григорьевым о Киреевском, Хомякове и о. Феодоре, но так как я сам был тут, при этом разговоре, то считаю, как личный свидетель, не лишним разъяснить эти слова в их настоящем смысле».[603]
Достоевский был прав, когда обращал внимание Страхова на то, что «Аполлон Григорьев весьма часто упоминал во “Времени” о Хомякове и Киреевском, и упоминал всегда так, как хотел, потому что сама редакция “Времени” вполне ему сочувствовала». Действительно, о Хомякове Григорьев писал в семи статьях (из десяти) «Народность и литература» (№ 2), «Западничество в русской литературе. Причина происхождения его и силы. 1836–1851» (№ 3), «Знаменитые европейские писатели перед судом русской критики» (№ 3), «О постепенном, но быстром и повсеместном распространении невежества и безграмотности в российской словесности (из заметок ненужного человека)» (№ 3), «Тарас Шевченко» (№ 4), «Взгляд на книги и журнальные статьи, касающиеся истории русского народного быта» (№ 4), «Оппозиция застоя. Черты из истории мракобесия» (№ 5).
Претензия редакции, вызвавшая вопрос Михаила Михайловича, состояла не в существе, а форме представления Хомякова критиком:
…худо, что часто он неумело упоминал об этих лицах, потому что говорил о них голословно. Масса читателей тянула тогда совершенно в другую сторону; про Хомякова и Киреевского было известно ей только то, что они ретрограды, хотя, впрочем, эта масса их никогда и не читала. Следовало знакомить с ними читателей, но знакомство это делать осторожно, умеючи, постепенно, более проводить их дух и идеи, чем губить их на то время громкими и голословными похвалами. Оттого-то какой-нибудь тогдашний прогрессист, раскрывая книгу и наталкиваясь прямо на слова: «великие мыслители Хомяков, Киреевский, о. Феодор» – с презрением закрывал журнал не читая, а Григорьева называл сумасшедшим и смеялся над ним[604].
Достоевский уточнил и ситуацию, в которой прозвучал вопрос, обидевший критика: «Покойный брат мой, излагая все это Григорьеву в совершенно дружеском разговоре, при котором я тогда присутствовал и в котором участвовал, заключил такими словами: “Помилуйте, да каждый читатель после этого совершенно вправе вас спросить: какие же глубокие мыслители Киреевский и Хомяков?” (т. е. когда вы не объяснили этого, а написали голословно)»[605]. Причину конфликта Достоевский видел в характере критика: «Но Григорьев никогда не понимал таких требований. В нем решительно не было этого такта, этой гибкости, которые требуются публицисту и всякому проводителю идей. Даже так случалось, что после подобных объяснений ему иногда казалось, что от него требуют отступничества от прежних убеждений».[606]
К слову сказать, на этот вопрос редактора «Времени» Ап. Григорьев гак и не ответил: в его критике есть восторженные оценки, но так и не последовало объяснения, в чем состоит глубина философии славянофилов.
Редакция «Времени» не требовала от Ап. Григорьева того, что он вообразил себе:
1) Я не могу и не хочу отречься от признания глубоким мышления Хомякова, Киреевскаго и о. Феодора.
2) Что я не могу и не хочу отречься далее от права перед именем Погодина выставлять буквы: М. П., т. е. Михаил Петрович, – и от права говорить с уважением о трудах Шевырева, свободно говоря и о его недостатках и смешных сторонах.
3) Что если бы мне случилось в чем-либо признать историческую важность мысли Бурачка, я ее признаю[607].
Признав разногласия и обстоятельно проанализировав роль Ап. Григорьева в русской критике, Достоевский дал чрезвычайно высокую оценку его личности: «…публика и литература могут яснее узнать по этим письмам Григорьева, какой это был правдивый, высокочестный писатель, не говоря уже о том, до какой глубины доходили его требования и как серьезно и строго смотрел он всю жизнь на свои собственные стремления и убеждения».[608]
Достоевский полагал, что идейных расхождений в редакции «Времени» не было и не могло быть, была личная обида критика, с оценками Ап. Григорьевым славянофилов он согласен, но у Страхова было свое мнение о журналах Достоевских, о почвенничестве и славянофилах, о роли Ап. Григорьева в критике «Времени».
Сообщая в поздних воспоминаниях, что в журнале Достоевский «вел критический отдел, который открыл статьею “Ряд статей о русской литературе. Введение”», «принимал участие в других трудах по журналу, в составлении книжек, в выборе и заказе статей, а в первом номере взял на себя и фельетон». Страхов тем не менее считал Ап. Григорьева ведущим критиком «Времени» и «Эпохи», не оценив объем и содержание бесчисленных анонимных статей, которые, не объявляя своего имени, почти ежемесячно поставлял в критический отдел Достоевский, но его-то Страхов почему-то не заметил. Ведущим критиком, полемистом, фельетонистом и публицистом «Времени» был Ф. Достоевский (в «Эпохе» вследствие житейских неурядиц, неудач и ударов судьбы редакция так и не успела сложиться).
Несмотря на активное участие в редакционной жизни журналов братьев Достоевских, Страхов знал многое, но не знал, пожалуй, главного, что происходило на редакционной кухне: как создавались книжки «Времени», когда братья оставались наедине. Он не всегда точен, а иногда совсем не точен в своих воспоминаниях. В частности, он составил слишком краткий список статей Достоевского, опубликованных в журналах «Время» и «Эпоха». Он неточен в том, что касается Аполлона Григорьева. Так, он считал, что Аполлон Григорьев покинул журнал «Время» после четвертой статьи. На самом деле его ставшая «яблоком раздора» статья «Оппозиция застоя. Черты из истории мракобесия» была пятой статьей, подписанной Ап. Григорьевым. Всего за февраль-май 1861 года Ап. Григорьев опубликовал шесть подписанных статей. Кроме того, была полемическая статья «О постепенном, но быстром и повсеместном распространении невежества и безграмотности в российской словесности (Из записок ненужного человека)», подписанная псевдонимом «Один из многих ненужных людей»; три статьи анонимны: «Явления современной литературы, пропущенные нашей критикой», «Явления современной литературы, пропущенные нашей критикой. II. “Псковитянка”, драма Л. Мея», «Взгляд на книги и журнальные статьи, касающиеся истории русского народного быта».
В библиографическом указателе Ап. Григорьева, составленном Б. Ф. Егоровым, критику ошибочно приписаны еще три анонимные статьи: «Гаваньские чиновники в их домашнем быту… или Галерная гавань во всякое время дня и года. (Пейзаж и жанр) Ивана Генслера», «Несколько слов о Ристори» и «Стихотворения Хомякова». Важное значение наряду с традиционными методиками атрибуции анонимных и псевдонимных статей «Времени» и «Эпохи» (документальные и мемуарные свидетельства, идейные и стилистические признаки) имеют гонорарная и приходно-расходная книги журналов «Время» и «Эпоха». Их две, и сами по себе эти книги очень информативны, если учитывать их специфику.