ной культуры”»[668] (из записной книжки 1920 года). Устрялов солидаризируется со славянофильским диагнозом (подтверждаемым западными авторами типа Шпенглера) причин кризиса европейской культуры: «Корень болезни – там, в ее душе. В душе человека, теряющего бесценный дар веры и стоящего перед необходимостью заменить веру рассудком, расчетом, самостоятельным решением»[669] (из статьи 1924 года «Судьба Европы»). Революция, надеется мыслитель, через отрицание придет к утверждению положительных национальных ценностей, окончательно, во всей полноте, откроет «духовный лик России». Неоднократны его прямые ссылки на тексты классиков славянофильства: «Более, чем когда-либо кажутся проникновенными бредовые слова Конст Аксакова о русской истории: – “Русская история имеет значение Всемирной Исповеди. Она может читаться, как жития святых”» (из статьи 1922 года «Вперед от Вех»); русский народ «превращает Россию подлинно в радугу нового мира <…>, словно оправдывая старые слова ее поэта, обращенные к ней:
О, недостойная избранья.
Ты – избрана!..»[670]
(из статьи 1922 года «Народ в революции»; цитата из стихотворения Хомякова «России»). Часто ссылается теоретик национал-большевизма и на авторов, формально не принадлежащих к славянофильскому кругу, но разделяющих веру последнего в особый исторический и духовный путь России: В. Ф. Одоевского, А. И. Герцена, К. Н. Леонтьева. В то же время Устрялов не прекращает полемику со славянофильским «бунтом против Петра»: «Петр не убил (и не хотел, и не мог убить) русского духа, а лишь создал более совершенные, приспособленные внешние формы его проявления. Хомяков понимал это лучше своей школы, называя петровский переворот “страшной, но благодетельной грозой”. Русская культура не погасла, а расцвела с “петербургским периодом”. Само славянофильство есть его продукт» (из записных книжек 1920 года); «конечно, не правы те, кто, следуя славянофилам, упрекают Петра в “денационализации” России. <…> Петр – великое звено в русской истории, от московской самозамкнутости к всемирно-историческим задачам» (из статьи 1925 года «Медный всадник»)[671].
Обращается Устрялов в эмиграции к славянофильству и как ученый. В 1925 году в Харбине, где он профессорствовал, в томе первом Известий Юридического факультета появляется его большая работа «Политическая доктрина славянофильства. (Идея самодержавия в славянофильской постановке)», вышедшая и отдельной брошюрой. В примечании указано, что это текст речи 1923 года, но, судя по всему, в большей своей части материал для нее был собран еще в России (известно название одной из пробных лекций, прочитанной молодым правоведом в 1916 году в Московском университете перед получением должности приват-доцента, – «Идея самодержавия у славянофилов»). Интересно, что автор называет статью одной из глав книги о «мировоззрении и историческом развитии славянофильства». К сожалению, мы не знаем судьбы этого исследования, скорее всего, оно не было завершено. «Политическая доктрина славянофильства» – одна из первых в отечественной научной литературе работ, специально посвященных указанной теме; нам представляется, что и на сегодняшний день это наиболее ясное и четкое ее изложение. Нет смысла его здесь воспроизводить, обратимся сразу к выводам Устрялова. Он полагает, что славянофильская государственная теория «в наше время <…> уже окончательно утратила характер какой бы то ни было практической значимости, политической злободневности», она – «своеобразное дитя русского романтизма, идеализма сороковых годов», конечно, «нельзя отказать ей в привлекательной нравственной возвышенности, в органическом культурном благородстве», но «вряд ли нужно доказывать всю фантастичность этой парадоксальной теории анархического монархизма»[672]. Мыслитель критикует славянофилов (в качестве материала привлекаются сочинения А. и Д. Хомяковых, братьев Аксаковых и А. И. Кошелева) по следующим пунктам: 1) научно несостоятельно и религиозно греховно представлять самодержавие как единственное истинное христианское государственное устройство; 2) разделение Земли и Государства – абстракция, не имеющая отражения в реальности; 3) неверно умаление государства за счет общества, государство качественно выше общества; 4) ошибочно считать русский народ «негосударственным», несмотря на анархические устремления русской души, «творческая великодержавность» в истории России все же торжествует; 5) Петербург – не отрицатель Москвы, а ее преемник; гибель петербургской монархии во многом связана со славянофильскими увлечениями ее последних представителей; 6) на практике невозможно было бы вывести политические проблемы из ведома «неполитических» Земских соборов; 7) неправильно полагать, что интерес к государственным делам несовместим с подлинно духовной жизнью; 8) в славянофильстве проявляется исконный русский максимализм с его отрывом от «царства фактов» во имя идей и идеалов, игнорированием иерархии нравственных ценностей, смешением граней. Но, несмотря на эту жесткую и принципиальную критику, Устрялов согласен с тем, что «в царстве ценностей праву принадлежит подчиненное место» (доказательству этого тезиса посвящена его специальная работа середины 1920-х годов «О разуме права и праве истории»), принимает и славянофильское понимание власти как «повинности, обязанности». Более того, он утверждает, что «в основе славянофильских рассуждений лежала все-таки плодотворная интуиция», славянофилы «проницательно угадали опасность формальной демократии», они «смутно чувствовали, что принцип этот, чтобы быть живым, должен быть органичным, должен захватывать душу человеческую, должен корениться в тайниках веры, в обаянии авторитета, а не в зыбких выкладках корыстных расчетов». Славянофилы искали государственную форму, «преодолевающую пороки демократии западного типа, как политической формы поздней дряхлеющей цивилизации», пусть «их рецепт оказался неудачным <…> но ведь задача остается <…> по-видимому, именно она является и одною из основных тем современного нам великого кризиса русской истории, великой русской революции <…>»[673]. Как видим, идеология властно вторгается и в научные штудии теоретика национал-большевизма. Завершается работа формулировкой двух главных идей славянофильского мировоззрения: 1) преобладание духовного начала над внешними формами исторического бытия; 2) своеобразие духовного лика и исторических путей России. «Обе эти идеи пребудут и после исчезновения славянофильства», они – «прочное достояние русской культуры»[674].
Летом 1925 года Николай Васильевич совершает поездку в советскую Москву, впечатления от которой легли в основу его очерка «Россия (у окна вагона)», опубликованного в следующем году. Среди прочего мы встречаем там и еще одну вариацию славянофильской темы. Автор утверждает, что в среде московской интеллигенции «основной идейный водораздел» «по-прежнему может быть выражен в категориях “славянофильства” и “западничества”»[675]. Современным «славянофилам» дается следующая характеристика: «“Славянофилы” не станут ныне отрицать Петра, государство, право теми словами, которые звучали в кружке Хомякова и Аксаковых», они «совсем не пекутся о славянстве, но особенно настаивают на своеобразии исторических путей и национальной миссии России, во многом являющейся наследницей европейского мира», «за относительным внешним благополучием европейской жизни они вскрывают духовную опустошенность, исчерпанность, бессилие преодолеть старыми средствами растущие неуклонно тенденции разрушения и распада. И в русской революции они приветствуют явственный сигнал некоей радикально, принципиально новой эры в истории человечества»[676]. Нетрудно заметить, что мнения московских «славянофилов» практически слово в слово повторяют устряловские тезисы, обращает на это внимание и сам идеолог национал-большевизма: «В ряде утверждений “славянофильски” настроенных своих собеседников я встречал много родственного своим собственным думам и переживаниям. Только формулы москвичей сплошь и рядом звучали резче, фанатичнее. Оно и понятно: ведь их авторы заряжены мыслью, не получающего внешнего разряда»[677].
Из позднейших обращений Устрялова к славянофильству – локальных и в общем малоинтересных – следует отметить размышления начала 1930-х годов о статье П. В. Логовикова (скорее всего псевдоним П. Н. Савицкого) «Научные задачи евразийства» в евразийском сборнике «Тридцатые годы». Николай Васильевич считал евразийцев продолжателями славянофильской традиции и относился сочувственно к их исканиям, хотя не принимал их еще более радикального, чем у славянофилов отрицания «петербургского периода» и некоторой отвлеченности их историософских построений[678]. По его мнению, евразийство «блуждает между религиозным мессианизмом Хомякова и позитивным миссионизмом Данилевского»[679], т. е. между идеей всемирно-исторического призвания России и пониманием последней как особого «культурно-исторического типа». Легко увидеть здесь проблемную перекличку с первой устряловской статьей о славянофильстве, разобранной нами выше (вопрос о соотношении тезиса о равнозначности всех народов с разнокачественностью национальных идей, национализма и универсализма). К концу жизни мыслитель нашел для себя ответ на этот вопрос: «Именно в советском патриотизме логически и психологически сочетаются народность и вселенскость»[680]