Такое видение Церкви Хомяков противопоставляет ущербному, по его мнению, пониманию, сложившемуся на Западе и определившему все основные формы его общественной жизни: «Есть существенная разница между идеей Церкви, признающей себя единством органическим, живое начало которого есть Божественная благодать взаимной любви, и между идеей западных обществ, единство которых совершенно условное, у протестантов состоит только в арифметическом итоге известного числа отдельных личностей, имеющих почти тождественные стремления и верования, а у римлян только в стройности движений подданных полудуховного государства» (109).
Хомяков все время хочет показать, что Церковь есть организм, а не механизм, есть единое тело бесчисленного множества единодуховных и единосущных друг другу клеток, а не внешнее единство подобосущных элементов, хотя бы и гармонически сочетаемых. В этой идее Хомяков, как и все его соратники, находит решение одной из важнейших социальных и богословских проблем – свободы личности в обществе. «Человек находит в Церкви не чуждое что-либо себе, – рассуждает Хомяков. – Он находит в ней самого себя, но себя не в бессилии своего духовного одиночества, а в силе своего духовного, искреннего соединения со своими братьями, со своим Спасителем. Он находит в ней себя в своем совершенстве, или, точнее, находит в ней то, что есть совершенного в нем самом. Но каким же образом, скажут нам, могло бы единение христиан дать каждому то, чего не имеет никто в отдельности? Песчинка действительно не получает нового бытия от груды, в которую забросил ее случай, – таков человек в протестантстве. Кирпич, уложенный в стене, нисколько не изменяется и не улучшается от места, назначенного ему наугольником каменщика: таков человек в романизме. Но всякая частица вещества, усвоенная живым телом, делается неотъемлемой частью его организма и сама получает от него новый смысл и новую жизнь: таков человек в Церкви, в теле Христовом, органическое основание которого есть любовь. Очевидно, люди Запада не могут понять ее, ни участвовать в ней, не отрекшись от раскола, который есть ее отрицание; ибо латинянин думает о таком единстве Церкви, при котором не остается следов свободы христианина, а протестант держится такой свободы, при которой совершенно исчезает единство Церкви» (109).
Но каков, задается Хомяков вопросом, основной принцип, по которому можно было бы судить о том, что данная христианская община есть Церковь? И отвечает: «Этот принцип есть начало взаимной любви в Иисусе Христе, приносящее с собою свои плоды: освящение и познание Божественных тайн, иначе – веру. Пока начало существует и признается всеми, существует и видимая Церковь, даже при общем невежестве о внешних вещах <…> Но когда самое начало отвергается, тогда что было видимою Церковью, перестает существовать в этом смысле» (44). «Таково правило Церкви видимой. Она существует постольку, поскольку подчиняется Церкви невидимой и, так сказать, соглашается служить ее проявлением. С другой стороны, невидимая Церковь, по самой природе своей, очевидно, не может признать за свое проявление такое общество, которое не хотело бы подчиниться самому принципу христианского общения» (191).
Одной из весьма характерных черт воззрений Хомякова является его глубокое убеждение в том, что Церковь – это не внешний авторитет для христианина, но свидетель истины. В своей первой статье о западных вероисповеданиях он писал: «Церковь – авторитет, сказал Гизо <…> а один из его критиков, приводя эти слова, подтверждает их; при этом ни тот, ни другой не подозревают, сколько в них неправды и богохульства <…> Нет, Церковь не авторитет, как не авторитет Бог, не авторитет Христос; ибо авторитет есть нечто для нас внешнее. Не авторитет, говорю я, а истина и в то же время, жизнь христианина, внутренняя жизнь его» (67).
Интересным комментарием к этим словам Хомякова может послужить следующее место из одного письма К. С. Аксакова. «В деле веры, – пишет он, – нет авторитета, его нет для свободы духа. Сам Христос для меня не авторитет, потому что Он для меня Истина. Заметьте, Христос говорит ученикам: “Если Я не уйду от вас, Дух Истины не придет к вам”. Я понимаю это так. Вы будете верить в меня как в Начальника, как в авторитет, а не как в Истину. Так же объясняю я замечательное искушение Исаакия Печерского. К нему приходит Христос в славе с ангелами и говорит: “Исаакий, пляши”. Как же не послушать Христа? Исаакий стал плясать и поражен был немотою и ослеплением. Это было искушение. В чем же вина Исаакия? Он… послушался Христа. Но в том-то и вина, что он на Христа взглянул как на Начальника, как на Авторитет, а не как на Истину. Отнесся по-здешнему, земному, обычно, как к командиру, послушался не рассуждая, отказался от свободы. А если бы он рассудил, если бы на Христа смотрел как на Истину, то он бы в ошибку не впал и увидел бы сейчас, что это не Христос, что это образ Его, как Повелителя, как Царя, искушает дух лжи, что искушает он слепой преданностью своему Начальнику, не рассуждающей готовностью исполнить его приказания… Вот где грех, вот где ложь»[688].
Сама мысль о том, что Церковь для своих членов является истиною, а не авторитетом, возникла у Хомякова не случайно. Ее истоки в реакции на глубоко ложную, по убеждению Хомякова, идею примата власти римского первосвященника: «Авторитет папы, заступивший место вселенской непогрешимости, был авторитет внешний. Христианин, некогда член Церкви, некогда ответственный участник в ее решениях, сделался подданным Церкви. Она и он перестали быть единым: он был вне ее, хотя оставался в ее недрах. Дар непогрешимости, присвоенный папе, ставился вне всякого на него влияния нравственных условий, так что ни испорченность всей христианской среды, ни даже испорченность самого папы не могли иметь на непогрешимость никакого действия. Папа делался каким-то оракулом» (66). В подтверждение своей мысли Хомяков обращает внимание, в частности, на тот важный факт, что Христос «поручил хранение веры и предания своего учения не отдельным лицам, Своим ученикам, но Церкви учеников, свободно объединенной святою силою взаимной любви, и эта земная Церковь в своей совокупности, а не лица, временно ее составляющие, была в день Пятидесятницы прославлена видимыми дарами Духа Божия. От этой Церкви, от нее единственно, и получает всякое исповедание веры, всякое преданное учение, свою обязательность или, точнее, свидетельство своей истины» (134).
Только свобода христианской совести, т. е. свободный нравственный выбор Христа как Истины обеспечивает человеку пребывание в Церкви. Ничто внешнее принудительно дать этого личности не может. Ничто и никто, даже Сам Бог. «Спаситель, – пишет Хомяков, – удалил от грешников Свое видимое присутствие, и, однако, Церковь ликует». Почему же она ликует? Потому, что «Христос зримый – это была бы истина, так сказать, навязанная, неотразимая (по вещественной осязательности ее проявления), а Богу угодно было, чтобы истина усвоилась свободно. Христос зримый – это была бы истина внешняя, а Богу угодно было, чтобы она стала для нас внутреннею по благодати Сына в ниспослании Духа Божия. Таков смысл Пятидесятницы» (194).
Проблема единства Церкви и свободы христианина в ней очень беспокоила Хомякова. Искажение на Западе учения о Церкви наложило, по убеждению Хомякова, роковую печать на эту важнейшую сторону ее жизни. Для католиков, говорит он, «Церковь состоит в одном лице, в папе» (79). Для протестантов она во множестве разно или подобно мыслящих лиц. Но и те и другие глубоко ошибаются. Ибо первые во имя внешнего единства Церкви уничтожают личную свободу, вторые во имя личной свободы разрушают единство Церкви. В обоих случаях не остается той действительной свободы, которая бы не уничтожалась насилием, не впадала в произвол. «Единство внешнее, – говорит Хомяков, – отвергающее свободу и потому недействительное – таков романизм. Свобода внешняя, не дающая единства и потому так же недействительная, – такова реформа» (198).
Где же разумное решение этого извечного вопроса? Хомяков видит его в православном учении о соборности, т. е. в такой органической целостности Церкви, в которой каждый верующий является не механическим винтиком и не самозамкнутой независимой личностью, но живой клеткой в живом организме – Церкви. Церковь – это таинственное Тело Христа, законом жизни которого является принцип единства в свободе. «Мы же, – восклицает Хомяков, – исповедуем Церковь единую и свободную» (109). «Свобода и единство – таковы две силы, которым достойно вручена тайна свободы человеческой во Христе, спасающем и оправдывающем тварь через Свое полное единение с нею» (205).
«Но где же единство без самовластия? Где свобода без бунта?» – спрашивает Хомяков и отвечает: «И то и другое находится в древнем, непрерывающемся предании Церкви. Там единство, облеченное большей властью, чем деспотизм Ватикана: ибо оно основано на силе взаимной любви. Там свобода более независимая, чем безначалие протестантства: ибо ею правит смирение взаимной любви. – Вот твердыня и убежище!» (293). Хомяков находит замечательно точную формулировку основного закона жизни верующего в Церкви: смирение взаимной любви, основного закона жизни личности в обществе: единство в свободе по закону любви! В этом законе он видит главнейшее условие и высший критерий церковной и социальной свободы.
Хомяков вновь и вновь настаивает на примате любви, отсутствие которой у человека приводит к всевозможным аномалиям, главной из которых, по его мнению, является нарушение познавательной функции человека и отсюда утрата им истины. Хомяков развивает оригинальную гносеологическую концепцию, центром которой является учение о любви как источнике и необходимом условии всякого истинного познания. Ведь по какой причине возник раскол? Потому, что «логическое начало знания, выражающееся в изложении Символа, отрешилось от нравственного начала любви, выражающегося в единодушии Церкви» (98). «Рим разорвал всякую связь между познанием и внутренним совершенством духа» (68). А между тем «непогрешимость в догмате, т. е. познание истины, имеет основанием в Церкви святость взаимной любви во Христе» (103). Ничего необычного по отношению к новозаветному Благовестию в приведенных мыслях нет.